Я был поражен не менее ее. Моя маленькая по-. друга за это время могла спокойно уйти, но она вернулась обратно.
Ловко, как лопатками, сгребала она руками комья холодной грязи и бросала в напавшего на меня пса. Мы начали шаг за шагом отходить: она обстреливала собаку, а я колол...
После нескольких новых попыток напасть на нас свирепый зверь вынужден был отступить, и мы, усталые, опустились на кучу камней на обочине дороги. Дул бодрящий весенний ветер, мы чувствовали себя героями и победителями.
Потом не спеша пошли дальше. Справа от нас медленно стали разгораться облака, и казалось — с них до самой земли свисает красная бахрома.Впереди возвышался высокий черный холм, и неизвестно, почему нам обоим пришло на ум, что там мы найдем цветы — целые охапки пахучих, чудесных цветов...
Вдруг Соня вытащила из своей сумочки исписанный листок. Она сунула его мне в руку и, отвернувшись, пробормотала:
— Читай.
Это был стишок, маленький стишок о солнце, жаворонках и цветах. Он мне очень понравился, и я с удивлением прочитал под ним подпись:
«Соня Платонова».
— Ну, это...—Девочка зарделась, глаза ее поблескивали. — Ну, это... я сама написала... Зинаида Ивановна говорит... чтобы я училась... пробовала писать... когда вырасту... смогу писать стихи... Я, мол, это умею... у меня способности...
Я был смущен и удивленно смотрел на нее. Мне вдруг стало радостно и захотелось самому попытаться писать стихи.
Мы не нашли цветов на холме, но нам и без цветов было весело и хотелось кричать от радости. Тут мы заметили, что багровое облако становится все более страшным, будто оно напиталось кровью... Сердца наши
тревожно забились. Когда начали спускаться с холма, вдали вдруг показались клубы дыма и языки пламени.
— Наши горят! — воскликнула Соня и стремглав бросилась вперед, куда, извиваясь, уходила дорога на Голодаево...
Вскоре я обогнал ее. Почти у самого села попались люди из Рогайне, спешившие на помощь голодаевцам. Среди них был и мой отец. Увидев меня, он нахмурился и на бегу крикнул:
— Детям там нечего делать — марш домой! Попробуй-ка ослушаться! Я постоял немного и побрел восвояси, с ужасом глядя, как в Голодаеве бушует пожар.
В понедельник Соня не явилась в школу. Стало известно, что в их селе сгорело много изб и среди них изба, в которой меня осенью поили чаем с малиновым вареньем. Потом узнали, что Соня Платонова мечется в жару и со слезами на глазах говорит, что пожар начался из-за нее...
Батюшка Онуфрий злорадствовал:
— Я предупреждал — плохо будет тому, кто пренебрегает законом божьим! Так оно и вышло!
И несчастные ученики лезли из кожи вон, стараясь наизусть выучить урок, заданный батюшкой Онуфрием: кому хочется, чтобы сгорел его дом!
Во мне бушевала ярость; я строил всевозможные планы, как отомстить батюшке... Где-то я слышал, что если долго смотреть на какого-нибудь человека, то ему можно внушить сделать то, что прикажут. На уроках «закона божьего» я не отрываясь смотрел на батюшку, внушая ему: «Иди и прыгни в реку, иди и прыгни в реку...» Но тут батюшка Онуфрий, заметив мой взгляд, указал на меня остальным ученикам: «Вот берите пример с Букашки! Он лютеранин, а с какой любовью смотрит на православного священника, слугу господа бога!» Эти слова окончательно спутали мои расчеты, все получилось наоборот.
И все же оказалось, что батюшка просчитался. Скоро распространился слух, будто Зинаида Ивановна пожаловалась инспектору на то, что отец Онуфрий доводит детей до сумасшествия. Первый раз я услышал об этом от Ивана Ивановича во время ужина; он радовался:
наконец на попа наденут узду! Но Марина Ефремовна сердито прервала мужа: молчал бы лучше, богу не нравятся такие слова. Иван Иванович равнодушно ответил, что, если бог не помог царю разбить японцев, то чего вообще от него ожидать! Марина Ефремовна рассердилась не на шутку: сомневаться во всемогуществе бога — его дело, но, если такие речи услышит батюшка Онуфрий, пощады не жди. Иван Иванович был вынужден замолчать, потому что батюшка Онуфрий в самом деле мог его уволить из школы.
Всю неделю я был вне себя и даже не опустошил своего тощего мешочка с провизией. В субботу возвращался домой снова мимо страшного хутора и даже насвистывал, но, видимо, черный зверь был на цепи. Я долго сидел на крутом пригорке — здесь расцвели первые цветы. А что теперь с Соней, приходившей в тот раз сюда искать их? Должно быть, еще лежит больная и шепчет: «Это все из-за моих грехов...»
На память о том дне у меня остался листок с маленьким стишком. Я хотел перечитать его, но не мог: глаза затуманились слезами. Домой я пришел поздно, усталый и мокрый; меня бранили, опасаясь, что я заболею.
Но заболел я позже.
Глава XXXII
Враг остается врагом. — Последние события мрачной зимы. — Надо выдержать!
С Альфонсом Шуманом мы никогда не здоровались, никогда не разговаривали и поглядывали друг на друга только украдкой. Но однажды в субботний день мы никак не могли избежать встречи. После уроков я вместе с Яшей Ходасом и Алешей Зайцевым вышел из Аничкова. Мы любили солнце, жаворонков и молодую ярко-зеленую травку. Радуясь весне, мы то с криками носились взад и вперед по дороге, то присаживались отдохнуть. Скоро нас догнали еще трое; среди них был и Альфонс Шуман. Он впервые шел из школы пешком, и мое сердце вдруг застучало сильнее. Но я не собирался бежать от него — подумаешь,кто он такой? И мой голос зазвучал еще звонче.
Всю эту неделю я прожил в Аничкове и не знал, что бурная речка Чогаровка унесла ветхий мостик в. Двину. Через речку была переброшена узкая доска, которая пружинила под ногами. К тому же в прошлую ночь прошел сильный дождь, вода поднялась, и через один конец доски все время перекатывались пенистые волны.
У всех душа ушла в пятки. Альфонс первый смущенно пробормотал, что у него кружится голова и он не может пройти по доске. Не лучше ли сделать крюк? Вон в той деревеньке должен быть мост... Мы согласились и повернули вправо.
Но мой маленький друг Яша Ходас пристыдил нас, назвал маменькиными сынками и трусами. Он ловко перебежал по доске на другой берег и тем же путем вернулся обратно.
И тут первый раз в своей жизни Альфонс выдумал довольно остроумную штуку: если уж переходить, то нужно обеспечить себя от всяких неожиданностей. Свяжем вместе все пояски и, когда будем переходить речку по доске, обвяжем один конец вокруг себя. Мы согласились. Ребята предложили Альфонсу пройти первому как изобретателю. Но он был необычайно вежлив и уступчив:
— Нет, ребята, я совсем не такой выскочка, как некоторые обо мне говорят. Лучше я буду среди последних.
Я невольно усмехнулся про себя:
«Этот франт опять врет! Ждет, чтобы на ту сторону перебралось побольше ребят и чтобы все они держали привязь, когда он будет переходить».
Первым перебежал без всяких привязей Яша Ходас, за ним пошли по доске Петер и Арвид Зильвестры. Вскоре мы с Альфонсом остались вдвоем. Я уже подошел было к самой воде, но Альфонс оттолкнул меня, заявив, что хочет использовать свои права изобретателя.
Доска гнулась, качалась, но все-таки Альфонс счастливо перебрался на другой берег. Мальчики привязали к концу связанных поясков камень и перебросили мне — наступила моя очередь.
Я перешел бы благополучно — я и сегодня это утвёр-ждаю,— но, когда собирался шагнуть на доску, в голове мелькнула тревожная мысль: «Конец привязи держит Альфонс». Сделав первый шаг, я остановился, захотелось
крикнуть, чтобы ее взял кто-нибудь другой. В последний момент осекся: неужели он будет таким негодяем? — и смело двинулся вперед.Несколько раз покачнулся, но голова кружилась меньше, чем предполагал. Я уже приближался к берегу и был совершенно уверен, что пройду хорошо.
Вдруг я зашатался. Могу биться об заклад, что привязь потянули; могу биться об заклад, что от первого рывка я все-таки не свалился бы с перекладины. Но, когда я ловил руками воздух, пытаясь сохранить равновесие, меня чуть заметно потянули вторично, и я бултыхнулся в речку.
В моем спасении участвовали все — кто как мог. Альфонс также, упершись ногами в землю, пыхтя и кряхтя, тащил меня. А у меня в голове молотком стучало: «Никогда не доверяйся врагу!»
Разумеется, никто ничего не заметил; возможно, никто не представлял себе, что человек может нарочно топить другого. Я выкарабкался на берег и вместе со всеми подтрунивал над собой: да разве Букашка может утонуть? Но неотступная мысль сверлила мозг: «Никогда не доверяйся врагу!»
Зильвестры сделали большой крюк и проводили меня до самого дома. Чем дальше мы шли, тем меньше шутили. У меня от лихорадки стучали зубы, а перед глазами плескались красные волны. Дома я едва успел снять сумку и разуться, как стал бредить.
Пролежал две недели. В весеннюю распутицу никуда нельзя было отвезти меня, и отец три раза ездил верхом к волостному фельдшеру за лекарствами. Я не мог даже читать. Только слушал рассказы деда и вместе с ним как бы проходил по Саукской, Неретской, Элксненской и Биржской волостям Латвии... Как долог пройденный им жизненный путь!
— Скажи, где у тебя был настоящий дом? — спрашивал я деда.
Дед, словно не понимая, пожимал плечами:
— Уезд большой. Один год мой дом в этой, на следующий — в другой волости...
Я не отставал;
— Нет, настоящий дом... ну, который ты во сне видишь. .. Тот, где ты учился ползать и ходить.
— Эге! — Дед зажимал в кулаке седую бороденку.— Видишь, парень, когда я был маленьким, я страшно орал, хозяевам мешал спать. Поэтому мать таскала меня, как котенка, из одного двора в другой. — Немного поду-мав, он все же сознался: — Правильно, есть такой дом, который мне порой снится. Только не один, как у хозяи-. на, а четыре-пять. Разве ты не понял из наших разговоров, где эти дома? Куда бы я ни шел, где бы ни работал до седьмого пота, всегда возвращался на берега Большой Сусеи.
Я слушал, слушал и решил, что нет в мире места красивее, чем полоска земли между Даугавой и Сусеей. Набравшись храбрости, я спросил деда:
— Ведь там было так хорошо, зачем же вы оттуда уехали сюда, в Белоруссию?
— «Зачем»! — сердито ворчал дед.— Была бы у меня пурвиета брусничника, где хоть баньку можно поставить, никогда не ушел бы с берегов Сусеи.
Бабушка была настроена скептически:
— Не болтай, Юрис, глупостей! Даже кладбище занимает самое малое три пурвиеты. Возьми измерь Мюн-стерское, Кундзенское, Узанское... С одной пурвиетой, так или иначе, давно бы ты попал в могилу или в богадельню.
— Ну, зато на десятине я бы зажил счастливо, как воробей на рыночной площади.
— Дед, почему же ты не купил этой десятины? Оба старика стали говорить самые резкие слова:
— Чтоб они околели, эти бароны, корчмари да кула-, ки! Пока они не околеют, батраку не получить ни пяди. Нигде ни репку, ни стебель конопли не вырастишь. Эх, парень, там у нас земли было столько, сколько под ногтями. ..
Наконец наступил день, когда я, хватаясь за окружающие предметы, как маленький, делал первые неверные шаги. Еще утром нас навестил дядя Давис и, уходя, сунул мне под подушку чудесный подарок — книжку с картинками о разных зверях. Я листал ее дрожащими руками и радовался, что скоро смогу прочесть — ведь, наверное, голова перестанет кружиться.
Вдруг на дворе залаяла собака. Мать, посмотрев в окно, сказала: «Приехал погорелец из Голодаева— надо отсыпать ему торбу овса».
У меня потемнело в глазах, по телу пробежала дрожь. Дверь несколько раз скрипнула, и когда я открыл глаза, то увидел у печки отца моей маленькой подруги Сони Платоновой. Он исхудал, почернел и как будто постарел лет на десять.
— Как Соня?
Платонов, узнав меня, грустно улыбнулся:
— Соня? Ей тоже с каждым днем становится лучше. Я поманил его к себе и быстро сунул ему в руку красивую книжку с картинками, подаренную дядей Дависом:
— Отдайте Соне...
Неужели нужно было сказать Платонову, чтобы он спрятал книжку, словно украденную вещь? Мать заметила /и сердито взглянула на меня. Когда пришел отец, она, разумеется, не утерпела:
— Мальчишка не в своем уме! Подумай-ка: отдал книжку Дависа!.. А если он узнает об этом... разве он тебе станет помогать, как раньше?
Отец тоже посуровел:
— Довольно валяться! Пора начать пасти коров. Я съежился, словно от удара.
С какой тревогой ждал я прихода дяди! Мать не раз повторяла, что, приехав из Витебска, он своим детям подарил какую-то мелочь... А мне... И вот...
Дядя явился на другой день, когда я, пошатываясь, выполз во двор и грелся, сидя у поленницы дров. Я рассказал ему все о Платоновых, начиная с липового чая и малинового варенья и кончая нападением маленькой поэтессы на свирепого пса. А рассказав, закрыл глаза, так как мне казалось, что он за книжку с картинками скажет мне много горьких слов.
Вдруг мою голову окутала борода дяди Дависа, и я вздрогнул, услышав ласковые слова:
— Молодец! За это не могу оставить тебя без награды... Чего бы ты хотел?
Кровь быстрее потекла по моим жилам.
— Дядя, если бы ты... если тебе нетрудно... Сходи к учителю — переведет ли он меня в третье отделение? Скажи: я так хорошо решал задачи...
Уже дядя успел скрыться за поворотом, когда я вдруг увидел на дороге светлоголового мальчика — идет себе, бросает в воздух шапку и свистит. Да ведь это Алеша Зайцев! Как он сюда попал? Ага, идет меня навестить! Я теснее прижался к поленнице: подожди, уж я тебя напугаю! Через минуту, высунув голову, увидел: мальчик уже миновал нашу баньку. Я закричал:
— Алеша, Алеша!
Он оглянулся, посмотрел, кто его зовет, и в два прыжка очутился возле меня:
— Букашка, что же ты?.. — И Алеша сразу начал мне объяснять: — Вот это хорошо, что ты рядом живешь! Теперь уж мы с тобой когда-нибудь сцепимся! Только не забывай: не хватайся за одежду — одежду нужно беречь. Но я знаю, ты честный.
— Что ты тут делаешь?
— Разве не слыхал? — удивился Алеша. — Нанялся к Шуманам пастухом.
— А как со школой? Кончились занятия?
— Нет. Да много ли ребят там осталось! Все уже ушли в пастухи. В первом отделении пять-шесть, во втором—тоже немного, только в третьем отделении еще все потеют — готовятся к экзаменам. Ну и дерут же их! Митрофан Елисеевич совсем доконает их этими «ять».
Я поразился:
— И в первом отделении мало учеников? А что говорит Зинаида Ивановна?
— Зинаида Ивановна? — Алеша свистнул. — Зинаиды Ивановны больше нет: батюшка Онуфрий доказал инспектору, что она совсем не годится для школы. И уже перегородка разобрана.
— Но что об этом говорят люди?
— Старики жалеют Зинаиду Ивановну: с каждым она умела поговорить... Ученики потихоньку плачут, а Митрофан Елисеевич—этот-то рад... — И, пригнувшись ко мне, Алеша зашептал: — Знаешь, у нее брат арестован. Тоже был учителем. Ну, Митрофан Елисеевич стал к ней придираться, а Зинаида Ивановна сказала ему прямо в глаза: «Лучше идите с батюшкой Онуфрием служить в полицию — там вам скоро медали навесят».
Мне показалось, что солнце померкло и тучи заволокли все небо. Вспомнился тот вечер, когда Алеша, чуть не проглотив со страха мел, скрылся из класса и оставил меня одного с учительницей. Так вот почему Зинаида Ивановна была такая грустная и сердитая! Видно, она только что получила печальную весть о брате. Мы помолчали, потом я спросил:
— А тебя переведут во второе отделение?
— Не знаю... Думаю, переведут. Как же иначе?.. Э, да пусть делает что хочет!.. — И Алеша, подбрасывая шапку, отправился дальше к Шуманам.
Во время обеда отец был особенно угрюм:
— Сегодня побывал у Каулиней. Лиене жалуется, что Давис снова куда-то исчез в самое горячее время. Люди пахать готовятся, хомуты чинят, а этот... И она думает— опять из-за нашего Букашки... Ну, ты тоже берись завтра за работу! Школами сыт не будешь.
Я сидел тихий и задумчивый.
— Пусть еще денек отдохнет, пока совсем не встанет на ноги, — проговорила бабушка.
На другой день я уже срезал для своего стада хворостины. Сияло солнце, заливались жаворонки, прыгали козявки. Тут же рядом носилась Зента. А мне не хотелось ни радоваться, ни смеяться. Я думал о Зинаиде Ивановне, о Соне; жизнь бедняков — как поле, поросшее репейником: он их колет и царапает.
— Э, парень, ты соскучился по дождю?
Я быстро провел ладонью по глазам и вскинул голову. Неужели дядя Давис думает, что я способен плакать?
— Не горюй! Сначала, правда брыкался": нужно, мол, подумать и поразмыслить.
— Дядя Давис, ты не напомнил учителю о том, как я задачи решаю?
— Сказал, но он только пробурчал: «Считает он средне, ничуть не лучше других». Но потом вспомнил: «Ага, Букашка знает наизусть все слова с буквой «ять».
— Он переведет меня, дядя? — все еще сомневался я.
— Переведет! — Дядя хлопнул меня по плечу.
За спиной осталась тяжелая, мрачная зима, принесшая мне столько огорчений. А впереди ожидалось еще много таких же мрачных дней, если захочу учиться. Чуть слышно вздохнув, я сжал кулаки:
— Надо выдержать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Ловко, как лопатками, сгребала она руками комья холодной грязи и бросала в напавшего на меня пса. Мы начали шаг за шагом отходить: она обстреливала собаку, а я колол...
После нескольких новых попыток напасть на нас свирепый зверь вынужден был отступить, и мы, усталые, опустились на кучу камней на обочине дороги. Дул бодрящий весенний ветер, мы чувствовали себя героями и победителями.
Потом не спеша пошли дальше. Справа от нас медленно стали разгораться облака, и казалось — с них до самой земли свисает красная бахрома.Впереди возвышался высокий черный холм, и неизвестно, почему нам обоим пришло на ум, что там мы найдем цветы — целые охапки пахучих, чудесных цветов...
Вдруг Соня вытащила из своей сумочки исписанный листок. Она сунула его мне в руку и, отвернувшись, пробормотала:
— Читай.
Это был стишок, маленький стишок о солнце, жаворонках и цветах. Он мне очень понравился, и я с удивлением прочитал под ним подпись:
«Соня Платонова».
— Ну, это...—Девочка зарделась, глаза ее поблескивали. — Ну, это... я сама написала... Зинаида Ивановна говорит... чтобы я училась... пробовала писать... когда вырасту... смогу писать стихи... Я, мол, это умею... у меня способности...
Я был смущен и удивленно смотрел на нее. Мне вдруг стало радостно и захотелось самому попытаться писать стихи.
Мы не нашли цветов на холме, но нам и без цветов было весело и хотелось кричать от радости. Тут мы заметили, что багровое облако становится все более страшным, будто оно напиталось кровью... Сердца наши
тревожно забились. Когда начали спускаться с холма, вдали вдруг показались клубы дыма и языки пламени.
— Наши горят! — воскликнула Соня и стремглав бросилась вперед, куда, извиваясь, уходила дорога на Голодаево...
Вскоре я обогнал ее. Почти у самого села попались люди из Рогайне, спешившие на помощь голодаевцам. Среди них был и мой отец. Увидев меня, он нахмурился и на бегу крикнул:
— Детям там нечего делать — марш домой! Попробуй-ка ослушаться! Я постоял немного и побрел восвояси, с ужасом глядя, как в Голодаеве бушует пожар.
В понедельник Соня не явилась в школу. Стало известно, что в их селе сгорело много изб и среди них изба, в которой меня осенью поили чаем с малиновым вареньем. Потом узнали, что Соня Платонова мечется в жару и со слезами на глазах говорит, что пожар начался из-за нее...
Батюшка Онуфрий злорадствовал:
— Я предупреждал — плохо будет тому, кто пренебрегает законом божьим! Так оно и вышло!
И несчастные ученики лезли из кожи вон, стараясь наизусть выучить урок, заданный батюшкой Онуфрием: кому хочется, чтобы сгорел его дом!
Во мне бушевала ярость; я строил всевозможные планы, как отомстить батюшке... Где-то я слышал, что если долго смотреть на какого-нибудь человека, то ему можно внушить сделать то, что прикажут. На уроках «закона божьего» я не отрываясь смотрел на батюшку, внушая ему: «Иди и прыгни в реку, иди и прыгни в реку...» Но тут батюшка Онуфрий, заметив мой взгляд, указал на меня остальным ученикам: «Вот берите пример с Букашки! Он лютеранин, а с какой любовью смотрит на православного священника, слугу господа бога!» Эти слова окончательно спутали мои расчеты, все получилось наоборот.
И все же оказалось, что батюшка просчитался. Скоро распространился слух, будто Зинаида Ивановна пожаловалась инспектору на то, что отец Онуфрий доводит детей до сумасшествия. Первый раз я услышал об этом от Ивана Ивановича во время ужина; он радовался:
наконец на попа наденут узду! Но Марина Ефремовна сердито прервала мужа: молчал бы лучше, богу не нравятся такие слова. Иван Иванович равнодушно ответил, что, если бог не помог царю разбить японцев, то чего вообще от него ожидать! Марина Ефремовна рассердилась не на шутку: сомневаться во всемогуществе бога — его дело, но, если такие речи услышит батюшка Онуфрий, пощады не жди. Иван Иванович был вынужден замолчать, потому что батюшка Онуфрий в самом деле мог его уволить из школы.
Всю неделю я был вне себя и даже не опустошил своего тощего мешочка с провизией. В субботу возвращался домой снова мимо страшного хутора и даже насвистывал, но, видимо, черный зверь был на цепи. Я долго сидел на крутом пригорке — здесь расцвели первые цветы. А что теперь с Соней, приходившей в тот раз сюда искать их? Должно быть, еще лежит больная и шепчет: «Это все из-за моих грехов...»
На память о том дне у меня остался листок с маленьким стишком. Я хотел перечитать его, но не мог: глаза затуманились слезами. Домой я пришел поздно, усталый и мокрый; меня бранили, опасаясь, что я заболею.
Но заболел я позже.
Глава XXXII
Враг остается врагом. — Последние события мрачной зимы. — Надо выдержать!
С Альфонсом Шуманом мы никогда не здоровались, никогда не разговаривали и поглядывали друг на друга только украдкой. Но однажды в субботний день мы никак не могли избежать встречи. После уроков я вместе с Яшей Ходасом и Алешей Зайцевым вышел из Аничкова. Мы любили солнце, жаворонков и молодую ярко-зеленую травку. Радуясь весне, мы то с криками носились взад и вперед по дороге, то присаживались отдохнуть. Скоро нас догнали еще трое; среди них был и Альфонс Шуман. Он впервые шел из школы пешком, и мое сердце вдруг застучало сильнее. Но я не собирался бежать от него — подумаешь,кто он такой? И мой голос зазвучал еще звонче.
Всю эту неделю я прожил в Аничкове и не знал, что бурная речка Чогаровка унесла ветхий мостик в. Двину. Через речку была переброшена узкая доска, которая пружинила под ногами. К тому же в прошлую ночь прошел сильный дождь, вода поднялась, и через один конец доски все время перекатывались пенистые волны.
У всех душа ушла в пятки. Альфонс первый смущенно пробормотал, что у него кружится голова и он не может пройти по доске. Не лучше ли сделать крюк? Вон в той деревеньке должен быть мост... Мы согласились и повернули вправо.
Но мой маленький друг Яша Ходас пристыдил нас, назвал маменькиными сынками и трусами. Он ловко перебежал по доске на другой берег и тем же путем вернулся обратно.
И тут первый раз в своей жизни Альфонс выдумал довольно остроумную штуку: если уж переходить, то нужно обеспечить себя от всяких неожиданностей. Свяжем вместе все пояски и, когда будем переходить речку по доске, обвяжем один конец вокруг себя. Мы согласились. Ребята предложили Альфонсу пройти первому как изобретателю. Но он был необычайно вежлив и уступчив:
— Нет, ребята, я совсем не такой выскочка, как некоторые обо мне говорят. Лучше я буду среди последних.
Я невольно усмехнулся про себя:
«Этот франт опять врет! Ждет, чтобы на ту сторону перебралось побольше ребят и чтобы все они держали привязь, когда он будет переходить».
Первым перебежал без всяких привязей Яша Ходас, за ним пошли по доске Петер и Арвид Зильвестры. Вскоре мы с Альфонсом остались вдвоем. Я уже подошел было к самой воде, но Альфонс оттолкнул меня, заявив, что хочет использовать свои права изобретателя.
Доска гнулась, качалась, но все-таки Альфонс счастливо перебрался на другой берег. Мальчики привязали к концу связанных поясков камень и перебросили мне — наступила моя очередь.
Я перешел бы благополучно — я и сегодня это утвёр-ждаю,— но, когда собирался шагнуть на доску, в голове мелькнула тревожная мысль: «Конец привязи держит Альфонс». Сделав первый шаг, я остановился, захотелось
крикнуть, чтобы ее взял кто-нибудь другой. В последний момент осекся: неужели он будет таким негодяем? — и смело двинулся вперед.Несколько раз покачнулся, но голова кружилась меньше, чем предполагал. Я уже приближался к берегу и был совершенно уверен, что пройду хорошо.
Вдруг я зашатался. Могу биться об заклад, что привязь потянули; могу биться об заклад, что от первого рывка я все-таки не свалился бы с перекладины. Но, когда я ловил руками воздух, пытаясь сохранить равновесие, меня чуть заметно потянули вторично, и я бултыхнулся в речку.
В моем спасении участвовали все — кто как мог. Альфонс также, упершись ногами в землю, пыхтя и кряхтя, тащил меня. А у меня в голове молотком стучало: «Никогда не доверяйся врагу!»
Разумеется, никто ничего не заметил; возможно, никто не представлял себе, что человек может нарочно топить другого. Я выкарабкался на берег и вместе со всеми подтрунивал над собой: да разве Букашка может утонуть? Но неотступная мысль сверлила мозг: «Никогда не доверяйся врагу!»
Зильвестры сделали большой крюк и проводили меня до самого дома. Чем дальше мы шли, тем меньше шутили. У меня от лихорадки стучали зубы, а перед глазами плескались красные волны. Дома я едва успел снять сумку и разуться, как стал бредить.
Пролежал две недели. В весеннюю распутицу никуда нельзя было отвезти меня, и отец три раза ездил верхом к волостному фельдшеру за лекарствами. Я не мог даже читать. Только слушал рассказы деда и вместе с ним как бы проходил по Саукской, Неретской, Элксненской и Биржской волостям Латвии... Как долог пройденный им жизненный путь!
— Скажи, где у тебя был настоящий дом? — спрашивал я деда.
Дед, словно не понимая, пожимал плечами:
— Уезд большой. Один год мой дом в этой, на следующий — в другой волости...
Я не отставал;
— Нет, настоящий дом... ну, который ты во сне видишь. .. Тот, где ты учился ползать и ходить.
— Эге! — Дед зажимал в кулаке седую бороденку.— Видишь, парень, когда я был маленьким, я страшно орал, хозяевам мешал спать. Поэтому мать таскала меня, как котенка, из одного двора в другой. — Немного поду-мав, он все же сознался: — Правильно, есть такой дом, который мне порой снится. Только не один, как у хозяи-. на, а четыре-пять. Разве ты не понял из наших разговоров, где эти дома? Куда бы я ни шел, где бы ни работал до седьмого пота, всегда возвращался на берега Большой Сусеи.
Я слушал, слушал и решил, что нет в мире места красивее, чем полоска земли между Даугавой и Сусеей. Набравшись храбрости, я спросил деда:
— Ведь там было так хорошо, зачем же вы оттуда уехали сюда, в Белоруссию?
— «Зачем»! — сердито ворчал дед.— Была бы у меня пурвиета брусничника, где хоть баньку можно поставить, никогда не ушел бы с берегов Сусеи.
Бабушка была настроена скептически:
— Не болтай, Юрис, глупостей! Даже кладбище занимает самое малое три пурвиеты. Возьми измерь Мюн-стерское, Кундзенское, Узанское... С одной пурвиетой, так или иначе, давно бы ты попал в могилу или в богадельню.
— Ну, зато на десятине я бы зажил счастливо, как воробей на рыночной площади.
— Дед, почему же ты не купил этой десятины? Оба старика стали говорить самые резкие слова:
— Чтоб они околели, эти бароны, корчмари да кула-, ки! Пока они не околеют, батраку не получить ни пяди. Нигде ни репку, ни стебель конопли не вырастишь. Эх, парень, там у нас земли было столько, сколько под ногтями. ..
Наконец наступил день, когда я, хватаясь за окружающие предметы, как маленький, делал первые неверные шаги. Еще утром нас навестил дядя Давис и, уходя, сунул мне под подушку чудесный подарок — книжку с картинками о разных зверях. Я листал ее дрожащими руками и радовался, что скоро смогу прочесть — ведь, наверное, голова перестанет кружиться.
Вдруг на дворе залаяла собака. Мать, посмотрев в окно, сказала: «Приехал погорелец из Голодаева— надо отсыпать ему торбу овса».
У меня потемнело в глазах, по телу пробежала дрожь. Дверь несколько раз скрипнула, и когда я открыл глаза, то увидел у печки отца моей маленькой подруги Сони Платоновой. Он исхудал, почернел и как будто постарел лет на десять.
— Как Соня?
Платонов, узнав меня, грустно улыбнулся:
— Соня? Ей тоже с каждым днем становится лучше. Я поманил его к себе и быстро сунул ему в руку красивую книжку с картинками, подаренную дядей Дависом:
— Отдайте Соне...
Неужели нужно было сказать Платонову, чтобы он спрятал книжку, словно украденную вещь? Мать заметила /и сердито взглянула на меня. Когда пришел отец, она, разумеется, не утерпела:
— Мальчишка не в своем уме! Подумай-ка: отдал книжку Дависа!.. А если он узнает об этом... разве он тебе станет помогать, как раньше?
Отец тоже посуровел:
— Довольно валяться! Пора начать пасти коров. Я съежился, словно от удара.
С какой тревогой ждал я прихода дяди! Мать не раз повторяла, что, приехав из Витебска, он своим детям подарил какую-то мелочь... А мне... И вот...
Дядя явился на другой день, когда я, пошатываясь, выполз во двор и грелся, сидя у поленницы дров. Я рассказал ему все о Платоновых, начиная с липового чая и малинового варенья и кончая нападением маленькой поэтессы на свирепого пса. А рассказав, закрыл глаза, так как мне казалось, что он за книжку с картинками скажет мне много горьких слов.
Вдруг мою голову окутала борода дяди Дависа, и я вздрогнул, услышав ласковые слова:
— Молодец! За это не могу оставить тебя без награды... Чего бы ты хотел?
Кровь быстрее потекла по моим жилам.
— Дядя, если бы ты... если тебе нетрудно... Сходи к учителю — переведет ли он меня в третье отделение? Скажи: я так хорошо решал задачи...
Уже дядя успел скрыться за поворотом, когда я вдруг увидел на дороге светлоголового мальчика — идет себе, бросает в воздух шапку и свистит. Да ведь это Алеша Зайцев! Как он сюда попал? Ага, идет меня навестить! Я теснее прижался к поленнице: подожди, уж я тебя напугаю! Через минуту, высунув голову, увидел: мальчик уже миновал нашу баньку. Я закричал:
— Алеша, Алеша!
Он оглянулся, посмотрел, кто его зовет, и в два прыжка очутился возле меня:
— Букашка, что же ты?.. — И Алеша сразу начал мне объяснять: — Вот это хорошо, что ты рядом живешь! Теперь уж мы с тобой когда-нибудь сцепимся! Только не забывай: не хватайся за одежду — одежду нужно беречь. Но я знаю, ты честный.
— Что ты тут делаешь?
— Разве не слыхал? — удивился Алеша. — Нанялся к Шуманам пастухом.
— А как со школой? Кончились занятия?
— Нет. Да много ли ребят там осталось! Все уже ушли в пастухи. В первом отделении пять-шесть, во втором—тоже немного, только в третьем отделении еще все потеют — готовятся к экзаменам. Ну и дерут же их! Митрофан Елисеевич совсем доконает их этими «ять».
Я поразился:
— И в первом отделении мало учеников? А что говорит Зинаида Ивановна?
— Зинаида Ивановна? — Алеша свистнул. — Зинаиды Ивановны больше нет: батюшка Онуфрий доказал инспектору, что она совсем не годится для школы. И уже перегородка разобрана.
— Но что об этом говорят люди?
— Старики жалеют Зинаиду Ивановну: с каждым она умела поговорить... Ученики потихоньку плачут, а Митрофан Елисеевич—этот-то рад... — И, пригнувшись ко мне, Алеша зашептал: — Знаешь, у нее брат арестован. Тоже был учителем. Ну, Митрофан Елисеевич стал к ней придираться, а Зинаида Ивановна сказала ему прямо в глаза: «Лучше идите с батюшкой Онуфрием служить в полицию — там вам скоро медали навесят».
Мне показалось, что солнце померкло и тучи заволокли все небо. Вспомнился тот вечер, когда Алеша, чуть не проглотив со страха мел, скрылся из класса и оставил меня одного с учительницей. Так вот почему Зинаида Ивановна была такая грустная и сердитая! Видно, она только что получила печальную весть о брате. Мы помолчали, потом я спросил:
— А тебя переведут во второе отделение?
— Не знаю... Думаю, переведут. Как же иначе?.. Э, да пусть делает что хочет!.. — И Алеша, подбрасывая шапку, отправился дальше к Шуманам.
Во время обеда отец был особенно угрюм:
— Сегодня побывал у Каулиней. Лиене жалуется, что Давис снова куда-то исчез в самое горячее время. Люди пахать готовятся, хомуты чинят, а этот... И она думает— опять из-за нашего Букашки... Ну, ты тоже берись завтра за работу! Школами сыт не будешь.
Я сидел тихий и задумчивый.
— Пусть еще денек отдохнет, пока совсем не встанет на ноги, — проговорила бабушка.
На другой день я уже срезал для своего стада хворостины. Сияло солнце, заливались жаворонки, прыгали козявки. Тут же рядом носилась Зента. А мне не хотелось ни радоваться, ни смеяться. Я думал о Зинаиде Ивановне, о Соне; жизнь бедняков — как поле, поросшее репейником: он их колет и царапает.
— Э, парень, ты соскучился по дождю?
Я быстро провел ладонью по глазам и вскинул голову. Неужели дядя Давис думает, что я способен плакать?
— Не горюй! Сначала, правда брыкался": нужно, мол, подумать и поразмыслить.
— Дядя Давис, ты не напомнил учителю о том, как я задачи решаю?
— Сказал, но он только пробурчал: «Считает он средне, ничуть не лучше других». Но потом вспомнил: «Ага, Букашка знает наизусть все слова с буквой «ять».
— Он переведет меня, дядя? — все еще сомневался я.
— Переведет! — Дядя хлопнул меня по плечу.
За спиной осталась тяжелая, мрачная зима, принесшая мне столько огорчений. А впереди ожидалось еще много таких же мрачных дней, если захочу учиться. Чуть слышно вздохнув, я сжал кулаки:
— Надо выдержать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47