Поворачивай лошадь обратно, мы теперь и пешком доберемся.
— Хе, Залан, это нам повезло! Изжарим яичницу прямо царскую — слюнки потекут...
Возле Рогайне отец потянул возницу за рукав:
— Дзенкую, Казимир, прокатил лихо. Теперь мы с сыном по тропинке дойдем.
Важуль сердито усмехнулся:
— Сиди спокойно! Думаешь, я зря тебя зезу? Вот по всему Рогайне прокачу — пусть видят, с какими людьми цыган дружбу водит! — Он остановился у своего дома, выскочил из телеги и выхватил корзинку с яйцами. — Сиди и не шевелись, георгиевский кавалер! Сию минуту. .. Отдам только хозяйке это добро, а то еще разобьется да разольется по всей телеге.
Важуль возвратился, держа бубенцы и колокольчик. Такой колокольчик в белорусских селах и в Рогайне привязывали к дуге, чтобы кругом слышали и видели, что едут новобрачные.
— Шут этакий... — только и проворчал отец.
— Делай после этого добро людям! — Казимир с притворной обидой пожал плечами. — Я его уважить хочу, а он упирается...
Вот это была поездка! Конек понял, что мимо домов нужно пронестись со всех ног... У дома Швендеров Важуль опрокинул стожары. А промчавшись мимо хутора Шуманов, поломал изгородь сада.
Когда отец попытался что-то сказать, Казимир его остановил:
— Ты знай за шапку держись да смотри, чтобы ордена не рассыпались!..
Вот подъехали к нашему дому. На дороге показалась бабушка... Но возница и не думал останавливаться.
— Солдат везде должен повоевать! Сначала будем штурмовать дом цыгана. Эхма!
Что ты с ним поделаешь! Ладонью ветра не удержишь. .. Когда мы рысью въезжали во двор, Важулиха уже зажарила яичницу.На следующий день Инта сказала бабушке;
— Вы сегодня о завтраке не беспокойтесь — я сварю. Теперь завтракали вместе: Заданы и Лапини. Вытирая глаза краем передника, бабушка радовалась:
— Слава богу, вся семья в сборе! Только вот деда нет...
За завтраком я спросил:
— Мама, кто вместо тебя дежурит? Оксана?
— Меня вчера с работы прогнали, сынок. Все в недоумении уставились на мать.
— Почему? — У Инты загорелись глаза.
— Разве вам не рассказывали, что в Богушевске меня прозвали Полоумной?
— Я все-таки не понимаю... — не унималась Инта. Казалось, она удручена больше всех.
— Живя в Рогайне, трудно все понять. Пришлась не по нраву начальству. Для солдат могло и не быть у меня кипятку, а вот начальнику станции и его друзьям носи полные ведра. Семья начальника квартиру загадила — иди мыть; у жены начальника пят-ь узлов грязного белья накопилось — иди стирать... Она рук не прикладывает, только командует. Почему кипятильщица должна стирать белье для белоручки? А если должна, то почему задаром?
Все молчали, одна Инта вставила слово:
— Ваш муж герой... У него георгиевский крест и медаль. Он не должен молчать. Надо жаловаться! — Инта стукнула кулачком по столу.
— «Жаловаться»... — проворчал отец. — Если бы у меня были все четыре «Георгия», и тогда бы ничего не вышло. Разве ты, девушка, не знаешь, где мы живем?
На этот раз я услышал от своей матери непривычные слова:
— Было бы это на большой фабрике, там бы рабочие вступились. А здесь.. - кто за нас заступится? Две кипя-тильщицы да уборщик. Или смиряйся, или уходи... Да вы не беспокойтесь! Мне уже обещали другую работу. Всем нам в Рогайне все равно делать нечего... Правильно, Ирмочка? Скажи, тебе в Богушевске больше нравится?
— Мне нравится и дома и в Богушевске, — серьезно ответила малышка.
Зента сказала:
— Живите где хотите, только бы я могла вас навещать.
Когда Лапини вышли, мать повернулась к отцу и сказала с упреком:
— А ты, медведь, бегаешь по полям с ружьем; ура! ура! Для чего это тебе? Тут твоей жене даже воду не дают кипятить для таких вот героев!
До войны отец совсем не курил. Теперь, оторвав кло» чок газеты, он медленно скрутил козью ножку.
— Девочки... — отец вытащил спички, — выйдите-ка в садик. Иначе я вас прокопчу махорочным дымом.
— Пап, — взмолилась Ирма, — я посижу у тебя на коленях, покачай меня!
— Пойдем! — Зента схватила ее за руку.— Я тебе покажу, где паслен растет! — Обе девочки выбежали.
— Не по душе мне этот твой «Георгий», — продолжала мать.
— Ишь ты, какая боевая! —засмеялся отец.
— Послушал бы, что говорят солдаты в эшелонах!
— Что же они говорят? — Отец, лукаво усмехаясь, погладил усы.
— За такую власть и воевать не стоит. Куда ни пойдешь, везде несправедливость. Солдаты гибнут на фронте, их родные в тылу чахнут, а господа как сыр в масле катаются!
— Правильно, — пробурчал отец. — Не только в эшелонах, и в окопах о том же перешептываются... — Отец посмотрел в окно. — Лапини, видать, ушли... — Он кивнул коротко остриженной головой. — Подвиньтесь поближе.
Бабушка развязала платок, мать подперла рукой голову, я прикрыл глаза.
— Медаль я получил за блинчики. Да-да, я пек для полковника блинчики. Противник начал нас обстреливать, а я пеку. Перед носом — ад, а я пеку. Кончился обстрел, являюсь к полковнику с блинчиками на блюде и докладываю: «Ваше высокоблагородие, пожалуйста...» Мои блинчики пришлись полковнику по вкусу.
— Выдумываешь, сынок, мне это не нравится! — рассердилась бабушка.
— Нет, мать, чистая правда. А вот «Георгием» наградили за дело. Был в разведке, взял в плен немецкого обер-лейтенанта.
— Ты убил хоть одного? — Мать подперла голову обеими руками.
— Все стреляют, я тоже стрелял. Кто знает, что моя пуля наделала...— Отец огляделся по сторонам.— Одному из своих пустил пулю в спину. Был у нас фельдфебель— зверь, настоящий зверь, над солдатами издевался... А раз случилось и так, что на неприятельского солдата руку не поднял.
Отец рассказал, как он нечаянно весной наскочил в лесу на австрийца. У бабушки платок выпал из рук.
- В самом деле так было? — недоверчиво спросила она. — Видел австриец, как ты входил в лес?
— Видел. Мы оба по цветам соскучились. Он уже порядочную охапку нарвал...
— И австриец не стрелял?
— Нет, он даже мне потом бросил пачку сигарет, а я ему — кусок хлеба.
— И не пришло тебе в голову, что австрийца надо убить?
— Нет, и не подумал об этом.
Рассказ отца взволновал бабушку. Я тоже разволновался. Одна только мать сидела у стола совсем спокойно, как будто это не ее муж недавно чуть не погиб, собирая цветы.
— Что ты, Лизе, сидишь словно каменная? — обиделась бабушка на равнодушие снохи.
Мать хладнокровно ответила:
— Наслышалась я таких-то рассказов... Разве Австриец Петеру враг? Что он Петеру плохого сделал? Нет, муженек, ты мне расскажи что-нибудь другое.
Выкурив козью ножку, отец повернулся ко мне, как будто рассказывая мне одному:
— В окопах сижу спокойно, без нужды не выпрямляюсь во весь рост, голову наружу не высовываю. А когда приходится идти в атаку, — что же, вместе со всеми несусь вперед по грязи и пыли... — Отец сжал кулаки.— Было бы в моей власти, я бы награды выдавал по-другому! Видел я, как голодный солдат ломает надвое горбушку хлеба и кусок побольше отдает старушонке, которая бродит по разоренной деревне... Или кругом шрапнель свистит, а солдат вытаскивает ребенка из горяшей избы... Он же, тысячу раз рискуя своей жизнью, ползет за раненым товарищем... Этого начальство не видит и видеть не хочет. Зато денщик нашего генерала отлично чистил сапоги. Генерал выхлопотал ему георгиевский крест в награду... Мать, чему ты улыбаешься?
— Все-таки «Георгий» — большая награда. И мой сын заслужил ее! — отозвалась бабушка.
Через несколько дней мать с Ирмой снова отправились в Богушевск. Отец поздно вернулся от соседей, достал свои документы: скоро опять придется вскинуть на плечи солдатский ранец. Бабушка спала.
В комнате было душно. Вскоре кто-то громко постучал.
— Кто там? — приподнялась на кровати бабушка, очнувшись от первого, самого крепкого сна.
— Скорее одевайся! За тобой на телеге приехал. У нас дома большое несчастье...
Бабушка все еще не могла очнуться Она видела во сне Швендера, и старушке показалось, будто у открытого окна стучится церковный староста.
— А, у тебя дома большое несчастье, — пробормотала она. — Небось когда старик мой умирал в риге, ты мне даже ключа не доверил...
— Что ты говоришь, Ильзе, опомнись! У меня в риге никто не умирал! Ведь я Шуман!
Бабушка, ворча, оделась и поплелась во двор.
— Что там у вас стряслось?
— Альфонс благим матом орет...
— Ты его прутом выстегал, что ли?
— Напоролся на борону... и так неудачно — прямо ухом на зуб бороны упал.
— Вот горе! Только я-то чем могу помочь? Надо ехать за доктором.
— Дора уже помчалась в Оршу, да разве этого доктора дождешься! Бог знает, когда явится... Матушка Задан, я тебе, я вам...
Как ни отговаривалась, как ни ворчала старушка, Шуман все же усадил ее в телегу, чтобы хоть на час травами уняла боль...
Рассвело. Выбравшись из клети, я увидел, что отец с топором и ручной пилой забрался на крышу хлева. Старая лестница гнулась. С опаской поднялся по ней и уселся рядом с ним.
— Пожалуй, успею до отъезда крышу починить! — радовался отец.
— Лучше отдохнул бы! Скоро обратно...
Отец покачал головой. Посмотрел на кривую полоску облаков на небе, на комаров, лениво колышущихся при дуновении утреннего ветерка и, глубоко вдыхая знакомые запахи, вдруг сказал:
— Странный случай приключился со мной в Богушевске — в карман шинели кто-то засунул мне прокламацию...
— Вот как? Почему ты думаешь, что в Богушевске?
— Перед тем, как вылезать, я проверил свой мешок... и карманы. Ни одной лишней бумажки не было...
— Так...
— Мне могли ее засунуть только в Богушевске. Это же хорошо, очень хорошо!
— Чем?
— Ты, сынок, с малых лет прилип к книгам. Что они тебе дали, что дали другим? А в этом маленьком листочке так много мудрости, так много правды! В нем прямо сказано: кончайте войну! Если уже в Богушевске появились такие листки, значит, быть грозе.
Я хотел что-то сказать, но отец опередил меня:
— Вот бы встретиться с людьми, которые пишут этакие листки! Кстати, сынок, мама тебе ничего не говорила?
— О чем?
— Да о том, какая суматоха поднялась тогда в Богушевске.
Я все уже знал, но промолчал — хотелось еще раз услышать, что наделали Сонины листовки.
— Когда мама, — продолжал отец, — садилась в телегу к Андреасу, подбежал жандарм и заорал: «Выворачивайте карманы!» Мама сначала подумала: «Кражей, что ли, тут пахнет...» Потом смекнула: «А, листовки ищут». Только отъехали, Андреас рассмеялся: «Жандарм совсем голову потерял, мечется по Богушевску как ошпаренный».
Хотя отец никогда не был мне так близок, как в этот свой приезд, мне и в голову не пришло признаться. Конспирация остается конспирацией. Я только спросил:
— На фронте тоже появляются листовки?
— Заносит иногда ветром... да там с этим не шутят: военно-полевой суд — и пуля в лоб.
— Ты мне покажешь ту листовку?
— Конечно,
— Может быть, оставишь?
— Нет, она мне еще пригодится. Опираясь на палку, возвратилась бабушка.
— Ну, бабушка, кого видела?
— Болвана.
— Из-за болвана ночь не спала?
— Тень на плетень наводят! — Старушка вдруг вспылила. — На борону напоролся!.. Небось сам Швендер ухо ему проткнул...
— Чем там кончилось?
— Ничем. Парень в жару, точно из печи вынули..,! На одно ухо оглох, да, может, глухота поумнеть поможет. ..
После завтрака я чуть не выдал себя. Листовку я знал наизусть и необдуманно скоро вернул ее отцу. Он удивился:
— Когда это ты успел?
Пришлось скрыть смущение за шуткой:
— От гимназии хоть одна польза — выучился быстро читать.
Услышав слово «гимназия», отец вздохнул:
— И сейчас еще не пойму, как ты удержался в ней так долго! У тебя же вечно ни гроша не было.
— Ну нет! Иногда даже рубли перепадали.
— Но-но, не хвались! Может, какой целковый и закатился в карман за то, что тупых панычей натаскивал... А что, парень, тебе иной раз не казалось, что отец твой скупец, скряга?
— Как это?
— А вот так: не мог своему сыну лишний рубль накопить да прислать?
— Что ты, отец! Ведь я же понимал... Знал нашу проклятую бедность, знал, как ты из сил выбивался. Если у тебя и не было лишнего рубля, так не твоя в том вина.
Глава XXIV
Спор Инты с отцом. — Лагшни уезжают в город.
Отец уехал в свою часть... Мы снова с тревогой ждали писем. А дни бежали... Настала пора сенокоса.Дедушка, дедушка, не вовремя ушел ты от нас!
Безропотно косил бы я один, но твой совет так нужен во всем. Прокосы у внука неровные — то там то сям поднимают голову пучки несрезанных трав. Старания у него хватает, да вот умение не так быстро наживается.
В последний раз взмахнул я косой у Лисьего овражка. Вытер пот со лба и оглянулся: как ловко орудует Инта граблями! Поневоле вздохнешь. Есть же люди — и собой хороши, и работают так, что всегда позавидуешь!
Бабушка завозилась у последней копны. Она громко заговорила с Зентой, а Инта подошла ко мне. Мы присели на кочках под седыми елями. Девушка сердито выпалила:
— И все-таки, Роберт, отец сидит в Рогайне из-за меня! Он боится, как бы доченька не двинулась по его старым следам.
Я раскрыл было рот, но дочь кузнеца накинулась на меня:
— Не возражайте, не спорьте! О, если бы отец мог, он запер бы меня в золотой клетке до кониа войны! Но... — Брови ее сошлись у переносицы, а глаза, миндалевидные ее глаза, потемнели. — Поглядим, посмотрим, чья возьмет!
Высоко поднимая ноги, подошел к бабушке кузнец. Он только что побывал у соседей и вернулся со свертком. За елями нас он не заметил.
— Ну, работнички, вот настрелял лепешек! Идите сюда, закусим.
— Что ты, Лапинь! — замахала руками бабушка.— Мы сегодня уже огурчиков отведали.
— Без разговоров, да поскорее! Иначе я все ваши копны размечу!
Утирая пот, Зента и старуха уселись на краю высохшей канавы.
— А Инта что, не может вам помочь? —как бы ненароком спросил кузнец.—Берите ее всегда с собой... меньше будет о городе грезить...
Инта многозначительно подмигнула мне, схватила грабли, приподнялась, словно желая удрать сторонкой, но снова прижалась к ели.
— Да наш косец не такой уж богатырь. Сами справимся,—уклончиво ответила бабушка. — Ну, кузнец, спасибо за лепешки... Вставай, Зенточка, нам совсем мало осталось, да и солнце уже низко.
Лапинь ушел. Мы с Инюй еще замешкались в тени. Я прикидывал в уме, куда пойти до вечера помахать косой. А бабушка тщательно подбирала граблями каждый клочок сена и так громко говорила сестренке, что каждое слово долетало до нас:
— Этой осенью обязательно отпразднуем конец жатвы. Рыжая овца у нас славно отъелась. Зарежем ее. Роб обойдет всех соседей. Пусть рогайнцы погуляют у Заланов — и в военное время не проживешь без песен и смеха...
Бабушка не впервые мечтала о маленьком пиршестве. Мне же было жаль рыжую овцу, которая паслась рядом в перелеске.
— Бабушка, — прервала ее Зента, — посмотри, какой большой серый пес вертится вон там возле пня! Наверное, с дядюшкой Лапинем прибежал, лепешки учуял...
Бабушка повернула голову и закричала:
— Волк, волк! Ату! Ату! — Ока бросилась вместе с Зентой вперед.
Мы с Инюй помчались следом за ними. Но... опоздали. В несколько прыжков волк оказался возле овцы, схватил ее, ловко забросил на спину и скрылся в лесу.
Зента бежала, бежала, пока не споткнулась о корень дерева и не растянулась во весь рост. Поднявшись, она расплакалась:
— Рыжую овцу, рыжую овцу...
— Тихо, доченька! Успокойся!
— Да, рыжую овцу... Она была такая умная, такая бойкая — папа недавно купил ее...
— Среди бела дня, среди бела дня, когда люди работают! — Бабушка всплеснула руками. — Хоть ночью бы вломился в хлев — не было бы так обидно.
Наконец она успокоилась, а может, просто хотела успокоить внуков:
— Ну, ничего... Хорошо еще, что только овцу. Ведь он мог перегрызть горло и Толэ. Это было бы похуже...
Вечером, повесив косу на крючок, я услышал в клети непривычно громкие, даже сердитые голоса. Вот удивительно: кузнец с дочерью о чем-то спорят...
Маленькую семью Лапиней я считал примерной. Видел разные семьи и досадовал, что люди из-за пустяков отравляют один другому жизнь. А Лапини понимали друг друга без слов. Иногда, бывало, отец только пошевелит плечами, моргнет глазом или махнет рукой — и Инта сразу догадывается, чего он хочет. Вообще Иита была тише и молчаливее кузнеца, который любил порой поворчать.
Сердитые голоса, звучавшие в клети, поразили меня. Я тихонько ушел...
Бабушка позвала ужинать;
— Волк нас всех напугал. У меня душа до сих пор не на месте. Похлебаем путры и ляжем пораньше спать.
Выскользнув во двор, я задумался, где переночевать. Идти в клеть неудобно. Там еще не успокоились, даже об ужине позабыли. «Где сегодня переночевать?» — об этом я часто раздумывал в детстве. Домашние никогда не пугали; «Вот отдам тебя буке, трубочисту, дядьке с мешком». Когда подрос и прочел сказки о привидениях и чертях, мне страшно захотелось их увидеть. Где я только не проводил ночь: в риге, в бане, в погребе, в санях и в телеге... Но привидения и черти не показывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Хе, Залан, это нам повезло! Изжарим яичницу прямо царскую — слюнки потекут...
Возле Рогайне отец потянул возницу за рукав:
— Дзенкую, Казимир, прокатил лихо. Теперь мы с сыном по тропинке дойдем.
Важуль сердито усмехнулся:
— Сиди спокойно! Думаешь, я зря тебя зезу? Вот по всему Рогайне прокачу — пусть видят, с какими людьми цыган дружбу водит! — Он остановился у своего дома, выскочил из телеги и выхватил корзинку с яйцами. — Сиди и не шевелись, георгиевский кавалер! Сию минуту. .. Отдам только хозяйке это добро, а то еще разобьется да разольется по всей телеге.
Важуль возвратился, держа бубенцы и колокольчик. Такой колокольчик в белорусских селах и в Рогайне привязывали к дуге, чтобы кругом слышали и видели, что едут новобрачные.
— Шут этакий... — только и проворчал отец.
— Делай после этого добро людям! — Казимир с притворной обидой пожал плечами. — Я его уважить хочу, а он упирается...
Вот это была поездка! Конек понял, что мимо домов нужно пронестись со всех ног... У дома Швендеров Важуль опрокинул стожары. А промчавшись мимо хутора Шуманов, поломал изгородь сада.
Когда отец попытался что-то сказать, Казимир его остановил:
— Ты знай за шапку держись да смотри, чтобы ордена не рассыпались!..
Вот подъехали к нашему дому. На дороге показалась бабушка... Но возница и не думал останавливаться.
— Солдат везде должен повоевать! Сначала будем штурмовать дом цыгана. Эхма!
Что ты с ним поделаешь! Ладонью ветра не удержишь. .. Когда мы рысью въезжали во двор, Важулиха уже зажарила яичницу.На следующий день Инта сказала бабушке;
— Вы сегодня о завтраке не беспокойтесь — я сварю. Теперь завтракали вместе: Заданы и Лапини. Вытирая глаза краем передника, бабушка радовалась:
— Слава богу, вся семья в сборе! Только вот деда нет...
За завтраком я спросил:
— Мама, кто вместо тебя дежурит? Оксана?
— Меня вчера с работы прогнали, сынок. Все в недоумении уставились на мать.
— Почему? — У Инты загорелись глаза.
— Разве вам не рассказывали, что в Богушевске меня прозвали Полоумной?
— Я все-таки не понимаю... — не унималась Инта. Казалось, она удручена больше всех.
— Живя в Рогайне, трудно все понять. Пришлась не по нраву начальству. Для солдат могло и не быть у меня кипятку, а вот начальнику станции и его друзьям носи полные ведра. Семья начальника квартиру загадила — иди мыть; у жены начальника пят-ь узлов грязного белья накопилось — иди стирать... Она рук не прикладывает, только командует. Почему кипятильщица должна стирать белье для белоручки? А если должна, то почему задаром?
Все молчали, одна Инта вставила слово:
— Ваш муж герой... У него георгиевский крест и медаль. Он не должен молчать. Надо жаловаться! — Инта стукнула кулачком по столу.
— «Жаловаться»... — проворчал отец. — Если бы у меня были все четыре «Георгия», и тогда бы ничего не вышло. Разве ты, девушка, не знаешь, где мы живем?
На этот раз я услышал от своей матери непривычные слова:
— Было бы это на большой фабрике, там бы рабочие вступились. А здесь.. - кто за нас заступится? Две кипя-тильщицы да уборщик. Или смиряйся, или уходи... Да вы не беспокойтесь! Мне уже обещали другую работу. Всем нам в Рогайне все равно делать нечего... Правильно, Ирмочка? Скажи, тебе в Богушевске больше нравится?
— Мне нравится и дома и в Богушевске, — серьезно ответила малышка.
Зента сказала:
— Живите где хотите, только бы я могла вас навещать.
Когда Лапини вышли, мать повернулась к отцу и сказала с упреком:
— А ты, медведь, бегаешь по полям с ружьем; ура! ура! Для чего это тебе? Тут твоей жене даже воду не дают кипятить для таких вот героев!
До войны отец совсем не курил. Теперь, оторвав кло» чок газеты, он медленно скрутил козью ножку.
— Девочки... — отец вытащил спички, — выйдите-ка в садик. Иначе я вас прокопчу махорочным дымом.
— Пап, — взмолилась Ирма, — я посижу у тебя на коленях, покачай меня!
— Пойдем! — Зента схватила ее за руку.— Я тебе покажу, где паслен растет! — Обе девочки выбежали.
— Не по душе мне этот твой «Георгий», — продолжала мать.
— Ишь ты, какая боевая! —засмеялся отец.
— Послушал бы, что говорят солдаты в эшелонах!
— Что же они говорят? — Отец, лукаво усмехаясь, погладил усы.
— За такую власть и воевать не стоит. Куда ни пойдешь, везде несправедливость. Солдаты гибнут на фронте, их родные в тылу чахнут, а господа как сыр в масле катаются!
— Правильно, — пробурчал отец. — Не только в эшелонах, и в окопах о том же перешептываются... — Отец посмотрел в окно. — Лапини, видать, ушли... — Он кивнул коротко остриженной головой. — Подвиньтесь поближе.
Бабушка развязала платок, мать подперла рукой голову, я прикрыл глаза.
— Медаль я получил за блинчики. Да-да, я пек для полковника блинчики. Противник начал нас обстреливать, а я пеку. Перед носом — ад, а я пеку. Кончился обстрел, являюсь к полковнику с блинчиками на блюде и докладываю: «Ваше высокоблагородие, пожалуйста...» Мои блинчики пришлись полковнику по вкусу.
— Выдумываешь, сынок, мне это не нравится! — рассердилась бабушка.
— Нет, мать, чистая правда. А вот «Георгием» наградили за дело. Был в разведке, взял в плен немецкого обер-лейтенанта.
— Ты убил хоть одного? — Мать подперла голову обеими руками.
— Все стреляют, я тоже стрелял. Кто знает, что моя пуля наделала...— Отец огляделся по сторонам.— Одному из своих пустил пулю в спину. Был у нас фельдфебель— зверь, настоящий зверь, над солдатами издевался... А раз случилось и так, что на неприятельского солдата руку не поднял.
Отец рассказал, как он нечаянно весной наскочил в лесу на австрийца. У бабушки платок выпал из рук.
- В самом деле так было? — недоверчиво спросила она. — Видел австриец, как ты входил в лес?
— Видел. Мы оба по цветам соскучились. Он уже порядочную охапку нарвал...
— И австриец не стрелял?
— Нет, он даже мне потом бросил пачку сигарет, а я ему — кусок хлеба.
— И не пришло тебе в голову, что австрийца надо убить?
— Нет, и не подумал об этом.
Рассказ отца взволновал бабушку. Я тоже разволновался. Одна только мать сидела у стола совсем спокойно, как будто это не ее муж недавно чуть не погиб, собирая цветы.
— Что ты, Лизе, сидишь словно каменная? — обиделась бабушка на равнодушие снохи.
Мать хладнокровно ответила:
— Наслышалась я таких-то рассказов... Разве Австриец Петеру враг? Что он Петеру плохого сделал? Нет, муженек, ты мне расскажи что-нибудь другое.
Выкурив козью ножку, отец повернулся ко мне, как будто рассказывая мне одному:
— В окопах сижу спокойно, без нужды не выпрямляюсь во весь рост, голову наружу не высовываю. А когда приходится идти в атаку, — что же, вместе со всеми несусь вперед по грязи и пыли... — Отец сжал кулаки.— Было бы в моей власти, я бы награды выдавал по-другому! Видел я, как голодный солдат ломает надвое горбушку хлеба и кусок побольше отдает старушонке, которая бродит по разоренной деревне... Или кругом шрапнель свистит, а солдат вытаскивает ребенка из горяшей избы... Он же, тысячу раз рискуя своей жизнью, ползет за раненым товарищем... Этого начальство не видит и видеть не хочет. Зато денщик нашего генерала отлично чистил сапоги. Генерал выхлопотал ему георгиевский крест в награду... Мать, чему ты улыбаешься?
— Все-таки «Георгий» — большая награда. И мой сын заслужил ее! — отозвалась бабушка.
Через несколько дней мать с Ирмой снова отправились в Богушевск. Отец поздно вернулся от соседей, достал свои документы: скоро опять придется вскинуть на плечи солдатский ранец. Бабушка спала.
В комнате было душно. Вскоре кто-то громко постучал.
— Кто там? — приподнялась на кровати бабушка, очнувшись от первого, самого крепкого сна.
— Скорее одевайся! За тобой на телеге приехал. У нас дома большое несчастье...
Бабушка все еще не могла очнуться Она видела во сне Швендера, и старушке показалось, будто у открытого окна стучится церковный староста.
— А, у тебя дома большое несчастье, — пробормотала она. — Небось когда старик мой умирал в риге, ты мне даже ключа не доверил...
— Что ты говоришь, Ильзе, опомнись! У меня в риге никто не умирал! Ведь я Шуман!
Бабушка, ворча, оделась и поплелась во двор.
— Что там у вас стряслось?
— Альфонс благим матом орет...
— Ты его прутом выстегал, что ли?
— Напоролся на борону... и так неудачно — прямо ухом на зуб бороны упал.
— Вот горе! Только я-то чем могу помочь? Надо ехать за доктором.
— Дора уже помчалась в Оршу, да разве этого доктора дождешься! Бог знает, когда явится... Матушка Задан, я тебе, я вам...
Как ни отговаривалась, как ни ворчала старушка, Шуман все же усадил ее в телегу, чтобы хоть на час травами уняла боль...
Рассвело. Выбравшись из клети, я увидел, что отец с топором и ручной пилой забрался на крышу хлева. Старая лестница гнулась. С опаской поднялся по ней и уселся рядом с ним.
— Пожалуй, успею до отъезда крышу починить! — радовался отец.
— Лучше отдохнул бы! Скоро обратно...
Отец покачал головой. Посмотрел на кривую полоску облаков на небе, на комаров, лениво колышущихся при дуновении утреннего ветерка и, глубоко вдыхая знакомые запахи, вдруг сказал:
— Странный случай приключился со мной в Богушевске — в карман шинели кто-то засунул мне прокламацию...
— Вот как? Почему ты думаешь, что в Богушевске?
— Перед тем, как вылезать, я проверил свой мешок... и карманы. Ни одной лишней бумажки не было...
— Так...
— Мне могли ее засунуть только в Богушевске. Это же хорошо, очень хорошо!
— Чем?
— Ты, сынок, с малых лет прилип к книгам. Что они тебе дали, что дали другим? А в этом маленьком листочке так много мудрости, так много правды! В нем прямо сказано: кончайте войну! Если уже в Богушевске появились такие листки, значит, быть грозе.
Я хотел что-то сказать, но отец опередил меня:
— Вот бы встретиться с людьми, которые пишут этакие листки! Кстати, сынок, мама тебе ничего не говорила?
— О чем?
— Да о том, какая суматоха поднялась тогда в Богушевске.
Я все уже знал, но промолчал — хотелось еще раз услышать, что наделали Сонины листовки.
— Когда мама, — продолжал отец, — садилась в телегу к Андреасу, подбежал жандарм и заорал: «Выворачивайте карманы!» Мама сначала подумала: «Кражей, что ли, тут пахнет...» Потом смекнула: «А, листовки ищут». Только отъехали, Андреас рассмеялся: «Жандарм совсем голову потерял, мечется по Богушевску как ошпаренный».
Хотя отец никогда не был мне так близок, как в этот свой приезд, мне и в голову не пришло признаться. Конспирация остается конспирацией. Я только спросил:
— На фронте тоже появляются листовки?
— Заносит иногда ветром... да там с этим не шутят: военно-полевой суд — и пуля в лоб.
— Ты мне покажешь ту листовку?
— Конечно,
— Может быть, оставишь?
— Нет, она мне еще пригодится. Опираясь на палку, возвратилась бабушка.
— Ну, бабушка, кого видела?
— Болвана.
— Из-за болвана ночь не спала?
— Тень на плетень наводят! — Старушка вдруг вспылила. — На борону напоролся!.. Небось сам Швендер ухо ему проткнул...
— Чем там кончилось?
— Ничем. Парень в жару, точно из печи вынули..,! На одно ухо оглох, да, может, глухота поумнеть поможет. ..
После завтрака я чуть не выдал себя. Листовку я знал наизусть и необдуманно скоро вернул ее отцу. Он удивился:
— Когда это ты успел?
Пришлось скрыть смущение за шуткой:
— От гимназии хоть одна польза — выучился быстро читать.
Услышав слово «гимназия», отец вздохнул:
— И сейчас еще не пойму, как ты удержался в ней так долго! У тебя же вечно ни гроша не было.
— Ну нет! Иногда даже рубли перепадали.
— Но-но, не хвались! Может, какой целковый и закатился в карман за то, что тупых панычей натаскивал... А что, парень, тебе иной раз не казалось, что отец твой скупец, скряга?
— Как это?
— А вот так: не мог своему сыну лишний рубль накопить да прислать?
— Что ты, отец! Ведь я же понимал... Знал нашу проклятую бедность, знал, как ты из сил выбивался. Если у тебя и не было лишнего рубля, так не твоя в том вина.
Глава XXIV
Спор Инты с отцом. — Лагшни уезжают в город.
Отец уехал в свою часть... Мы снова с тревогой ждали писем. А дни бежали... Настала пора сенокоса.Дедушка, дедушка, не вовремя ушел ты от нас!
Безропотно косил бы я один, но твой совет так нужен во всем. Прокосы у внука неровные — то там то сям поднимают голову пучки несрезанных трав. Старания у него хватает, да вот умение не так быстро наживается.
В последний раз взмахнул я косой у Лисьего овражка. Вытер пот со лба и оглянулся: как ловко орудует Инта граблями! Поневоле вздохнешь. Есть же люди — и собой хороши, и работают так, что всегда позавидуешь!
Бабушка завозилась у последней копны. Она громко заговорила с Зентой, а Инта подошла ко мне. Мы присели на кочках под седыми елями. Девушка сердито выпалила:
— И все-таки, Роберт, отец сидит в Рогайне из-за меня! Он боится, как бы доченька не двинулась по его старым следам.
Я раскрыл было рот, но дочь кузнеца накинулась на меня:
— Не возражайте, не спорьте! О, если бы отец мог, он запер бы меня в золотой клетке до кониа войны! Но... — Брови ее сошлись у переносицы, а глаза, миндалевидные ее глаза, потемнели. — Поглядим, посмотрим, чья возьмет!
Высоко поднимая ноги, подошел к бабушке кузнец. Он только что побывал у соседей и вернулся со свертком. За елями нас он не заметил.
— Ну, работнички, вот настрелял лепешек! Идите сюда, закусим.
— Что ты, Лапинь! — замахала руками бабушка.— Мы сегодня уже огурчиков отведали.
— Без разговоров, да поскорее! Иначе я все ваши копны размечу!
Утирая пот, Зента и старуха уселись на краю высохшей канавы.
— А Инта что, не может вам помочь? —как бы ненароком спросил кузнец.—Берите ее всегда с собой... меньше будет о городе грезить...
Инта многозначительно подмигнула мне, схватила грабли, приподнялась, словно желая удрать сторонкой, но снова прижалась к ели.
— Да наш косец не такой уж богатырь. Сами справимся,—уклончиво ответила бабушка. — Ну, кузнец, спасибо за лепешки... Вставай, Зенточка, нам совсем мало осталось, да и солнце уже низко.
Лапинь ушел. Мы с Инюй еще замешкались в тени. Я прикидывал в уме, куда пойти до вечера помахать косой. А бабушка тщательно подбирала граблями каждый клочок сена и так громко говорила сестренке, что каждое слово долетало до нас:
— Этой осенью обязательно отпразднуем конец жатвы. Рыжая овца у нас славно отъелась. Зарежем ее. Роб обойдет всех соседей. Пусть рогайнцы погуляют у Заланов — и в военное время не проживешь без песен и смеха...
Бабушка не впервые мечтала о маленьком пиршестве. Мне же было жаль рыжую овцу, которая паслась рядом в перелеске.
— Бабушка, — прервала ее Зента, — посмотри, какой большой серый пес вертится вон там возле пня! Наверное, с дядюшкой Лапинем прибежал, лепешки учуял...
Бабушка повернула голову и закричала:
— Волк, волк! Ату! Ату! — Ока бросилась вместе с Зентой вперед.
Мы с Инюй помчались следом за ними. Но... опоздали. В несколько прыжков волк оказался возле овцы, схватил ее, ловко забросил на спину и скрылся в лесу.
Зента бежала, бежала, пока не споткнулась о корень дерева и не растянулась во весь рост. Поднявшись, она расплакалась:
— Рыжую овцу, рыжую овцу...
— Тихо, доченька! Успокойся!
— Да, рыжую овцу... Она была такая умная, такая бойкая — папа недавно купил ее...
— Среди бела дня, среди бела дня, когда люди работают! — Бабушка всплеснула руками. — Хоть ночью бы вломился в хлев — не было бы так обидно.
Наконец она успокоилась, а может, просто хотела успокоить внуков:
— Ну, ничего... Хорошо еще, что только овцу. Ведь он мог перегрызть горло и Толэ. Это было бы похуже...
Вечером, повесив косу на крючок, я услышал в клети непривычно громкие, даже сердитые голоса. Вот удивительно: кузнец с дочерью о чем-то спорят...
Маленькую семью Лапиней я считал примерной. Видел разные семьи и досадовал, что люди из-за пустяков отравляют один другому жизнь. А Лапини понимали друг друга без слов. Иногда, бывало, отец только пошевелит плечами, моргнет глазом или махнет рукой — и Инта сразу догадывается, чего он хочет. Вообще Иита была тише и молчаливее кузнеца, который любил порой поворчать.
Сердитые голоса, звучавшие в клети, поразили меня. Я тихонько ушел...
Бабушка позвала ужинать;
— Волк нас всех напугал. У меня душа до сих пор не на месте. Похлебаем путры и ляжем пораньше спать.
Выскользнув во двор, я задумался, где переночевать. Идти в клеть неудобно. Там еще не успокоились, даже об ужине позабыли. «Где сегодня переночевать?» — об этом я часто раздумывал в детстве. Домашние никогда не пугали; «Вот отдам тебя буке, трубочисту, дядьке с мешком». Когда подрос и прочел сказки о привидениях и чертях, мне страшно захотелось их увидеть. Где я только не проводил ночь: в риге, в бане, в погребе, в санях и в телеге... Но привидения и черти не показывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47