— Хотя зря я во всем доискиваюсь смысла. Как по-твоему, заменят нас автоматы?
Когда мы после налета протиснулись меж взрослых к двери и замерли на пороге, не решаясь выйти на улицу, небо над городом было огненно-красным, точно от невиданного кровавого заката. Хотя и школа напротив, и голые кусты в школьном саду, и наш дом остались невредимы, но всему этому, казалось, угрожал огненный смерч, который неудержимо бушевал в Старом городе. Из-за
школьной крыши валил черный дым и летели хлопья сажи — дождь пепла, покрывавший нашу одежду, лица, руки. Горячий ветер шевелил у наших ног ленты серпантина и конфетти. Вольфганг нагнулся подобрать перо из индейского убора и спросил:
— Это ты потерял?
На нем был маскарадный костюм: трапперские штаны с бахромой, только вместо деревянного ружья на плече висел противогаз, к которому его мать, когда началась бомбежка, привернула фильтрующую коробку. Взрывы слышались еще и теперь, следовали один за другим, то далеко, то совсем рядом.
— Бомбы замедленного действия,— сказал господин Пич и отступил подальше от двери вместе со своей женой, которая, дрожа всем телом, цеплялась за его локоть.
— Этому конца не будет,— стонала она,— во всяком случае, ничего хорошего нас не ждет. Но противогаз я ни за что не надену — все равно задохнусь в нем.
Лишь моя мать оставалась спокойной. В руке она держала стеариновую свечу и теперь зажгла ее, так как электричества больше не было.
— Погасите свет! — завопил кто-то из соседнего дома.— Затемнение! Бомбу на башку захотели?!
Никто на это не обратил внимания. Отблески пожара, охватившего город, скользили по испуганным лицам.
— Пошли!—скомандовала нам мать. Брат только сейчас проснулся от громового взрыва, схватил перо и попытался засунуть его в вихры, размазывая по лбу пепел.
— Да брось ты! — прикрикнул я, потому что выглядел он ужасно нелепо.— Дай сюда перо, тебе спать пора!
В нашей комнате над диваном висела картина, на которой мужчины и женщины в туниках перетаскивали с помощью примитивных блоков камни и колонны для храма, сооружаемого на опушке рощи из пальм и кипарисов. Гравюра была старинная, оправленная в золоченую рамку, но никто в доме не знал, кто, собственно, ее автор. Отец наткнулся на нее на чердаке, когда расчищал его от хлама, заодно освободил и находку от толстого слоя пыли. Под стеклом пыль и пятна на гравюре остались, поэтому ни фамилию художника, ни название прочитать было невозможно до тех пор, пока тринадцатого февраля одновременно не лопнули стекла на картине и в балконной двери.
— Смотри-ка! — изумилась мать, уложив брата на диван.— Теперь все можно разглядеть.
При свете свечи я с удивлением увидал, как тяжко трудились люди на гравюре: ломали камень, обрабатывали блоки и колонны, перетаскивали их с помощью катков и рычагов, сотни тружеников тянули за канат, чтоб возвести одну-единственную арку, работали в поте лица, а под пыльным стеклом все это казалось чуть ли не идиллией.
Внизу было написано: «Расцвет Эллады. Рисовано Шинкелем». А что я вообще знаю об этом? —подумалось мне. И как же мал наш дом, ведь потому-то мы и дрожим за него, только бы он выстоял. В эту минуту второй раз за ночь завыли сирены.
— Возьми свечку и Ахима! — крикнула мать, хватая два чемодана и две сумки, больше ей было не унести.— Затемнением пусть занимается противовоздушная оборона, а лучше сразу накрыть город саваном. Ну а нам с вами забиться бы сейчас куда-нибудь подальше в лес!
В школе старый учитель Кнёрншильд однажды показывал нам яркие картинки, на которых херуск Герман со своими кимврами и тевтонами, копьями и боевыми топорами, лошадьми в тяжелых латах и с рогатыми шлемами, панцирями, щитами и мечами одержал в Тевтобургском лесу победу над римлянами. Раньше, пояснял он, римляне победили греков, а еще раньше греки — троянцев и египтян, а египтяне — персов. Поэтому-де битва в Тевтобургском лесу в девятом году нашей эры есть дата, которую нам надлежит запомнить, ибо все в истории ведет начало от этой германской победы, и нынешняя: поха тоже. Учитель Аурих откладывал в сторону учебники и зачитывал нам вермахтовские сводки, речи фюрера и специальные сообщения, которые заставлял нас учить наизусть вместо стихов. Он лупил тростью по рукам каждого, кто, вытягиваясь в нацистском приветствии, держал руку ниже уровня глаз. А однажды, когда мы отвинтили снаружи дверную ручку, чтобы хоть часок отдохнуть о г его рева, он вышиб дверь своими форменными сапогами. Только фройляйн Буссе, на уроках которой мы горланили «Песню об Англии», если она слишком уж приставала к нам с грамматикой и лексикой,— только фройляйн Буссе
1 Шинкель, Карл Фридрих (1781—1841)—немецкий архитектор и художник-классицист.
оставалась спокойна и, терпеливо сидя за кафедрой, повторяла:
— Раньше я много путешествовала. И повсюду люди, такие и сякие, предметы и события, и все с другими именами, названиями — короче, кругом слова, которые следует знать, чтобы судить о них. Поверьте мне, иностранные языки учить очень даже стоит.
Летом, еще до налетов, я ездил с тетей Мией на пароходе по Эльбе в Ратен, мимо замка Пильниц, мимо небольших фабричек Хайденау, мимо Пирны, мимо высоких скал Бастиона. Затем вагончик подвесной дороги перенес нас через пропасти к Лихтенхайнскому водопаду, там мы осмотрели Хлев — большую пещеру в скале, где во время Тридцатилетней войны крестьяне прятали скот.
— Страшная была война, и сюда добралась,— сказала тетя Ми а.
Она была замужем за дядей Эрнстом, сыном бабушкиной сестры, он дослужился до фельдфебеля и получил Железный крест. На обратном пути в Ратен тетка то и дело пичкала меня сладостями, которые он присылал ей из Греции.
— В Греции тяжелые бои, а я уже целую вечность не получала писем,— с тревогой говорила она.— И от дяди Фрица из Югославии тоже нет вестей. Там ведь за каждым деревом скрывается враг.
На берегу Эльбы мы увидели афиши со скачущими лошадьми, и я громко прочел, что во второй половине дня на открытой сцене в скалах будет представлено «Сокровище Серебряного озера» Карла Мая.
— Если ты непременно хочешь посмотреть, можем задержаться до следующего рейса,— сказала тетя, она выполняла любое мое желание, да и вообще с удовольствием оставила бы меня у себя.
Но вот в скалах затрещали выстрелы, и откуда-то выметнулись на лошадях трапперы и индейцы, кидая лассо и падая со страшной высоты; когда они набросились друг на друга, размахивая ножами и томагавками, тетя закрыла глаза и прошептала:
— Я этого не вынесу, вечную эту войну.
А я так увлекся, что молча сполз с лавки и начал пробираться поближе к сцене и в результате, когда представление кончилось, сиде# совсем рядом со скалами, блокгаузами и пыточными столбами, у которых Виннету и Олд-Шэттерхенд поклялись в кровном братстве.
— Ох и нагнал ты на меня страху,— сказала тетя Миа, наконец отыскав меня.— Знаешь, у меня есть муж, но думаю я все время о Фрице. Уцелеет ли он в этой войне и вернется ли здоровым — ко мне.— Она прижала меня к себе и, всхлипывая, попросила: — Только не говори никому, в особенности матери. Я ведь старше ее брата на пять лет. Засмеет.
Еще до того как начаться второму за ночь налету, мать собрала несколько сумок и чемоданов, поставила их у входной двери и дала мне ключ от подвала.
— Останешься с братом, ты отвечаешь за все.— И она побежала проведать сестер, братьев и родителей, живших в Миктене, где тоже падали бомбы.
Спать я не мог, ждал у окна возвращения матери, и, когда Яндер, наш юнгцугфюрер, пришел мобилизовать нас с Вольфгангом на тушение пожаров, я показал ему ключ.
— Я отвечаю здесь за все,— повторил я несколько раз строгий наказ матери.
Но Вольфганг пошел с ним, и, когда завыли сирены, родители его смотрели на меня отнюдь не дружелюбно.
— Ты-то улизнул! — крикнули они мне, торопясь в подвал.— А он там в самом пекле.
Я отпер дверь подвала, и в эту минуту совсем рядом разорвалось несколько фугасок. С потолка и стен посыпалась штукатурка, белые облака окутали нас.
— Моя мать тоже в самом пекле,— сказал я, кашляя, и наклонился к брату.— А мое место здесь.
В бабушкин дом попала бомба. Она разворотила всю лестничную клетку, но больше ничего почти не задела. В подвале никто не пострадал, даже мать, которая вбежала в последнюю секунду и остановилась у самой двери. Она почувствовала только толчок в спину, земля дрогнула под ногами, у матери перехватило дыхание, и она упала. Еще долго после этого она была как в дурмане, но все же видела, что бабушка лежит рядом, шевеля губами и протягивая к ней руку, видела, как другие выползают через подвальное окно наружу. Семнадцать мужчин и женщин, в основном пожилые люди, стояли во дворе и глядели на дом, внешне целехонький. Лишь стекла в подъезде побились, сорвало несколько дверей, да ступеньки превратились в пыль. Пути к квартирам, хотя они совершенно не пострадали, больше не было.
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок. Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись. Молясь своему, не знаю уж какому богу, они уже не обращали на нас никакого внимания. После отбоя, когда мы выходили из подвала, они толпились вокруг нас с матерью, вокруг других молодых женщин и детей, совали нам хлеб, сало и колбасу из своих узлов и шептали чуть ли не хором: «Жена и ребенок, хорошо!» В одном куске хлеба мать нашла записку с двумя десятками адресов. «Пожалуйста, писать жена и дети, когда убит».
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Когда мы после налета протиснулись меж взрослых к двери и замерли на пороге, не решаясь выйти на улицу, небо над городом было огненно-красным, точно от невиданного кровавого заката. Хотя и школа напротив, и голые кусты в школьном саду, и наш дом остались невредимы, но всему этому, казалось, угрожал огненный смерч, который неудержимо бушевал в Старом городе. Из-за
школьной крыши валил черный дым и летели хлопья сажи — дождь пепла, покрывавший нашу одежду, лица, руки. Горячий ветер шевелил у наших ног ленты серпантина и конфетти. Вольфганг нагнулся подобрать перо из индейского убора и спросил:
— Это ты потерял?
На нем был маскарадный костюм: трапперские штаны с бахромой, только вместо деревянного ружья на плече висел противогаз, к которому его мать, когда началась бомбежка, привернула фильтрующую коробку. Взрывы слышались еще и теперь, следовали один за другим, то далеко, то совсем рядом.
— Бомбы замедленного действия,— сказал господин Пич и отступил подальше от двери вместе со своей женой, которая, дрожа всем телом, цеплялась за его локоть.
— Этому конца не будет,— стонала она,— во всяком случае, ничего хорошего нас не ждет. Но противогаз я ни за что не надену — все равно задохнусь в нем.
Лишь моя мать оставалась спокойной. В руке она держала стеариновую свечу и теперь зажгла ее, так как электричества больше не было.
— Погасите свет! — завопил кто-то из соседнего дома.— Затемнение! Бомбу на башку захотели?!
Никто на это не обратил внимания. Отблески пожара, охватившего город, скользили по испуганным лицам.
— Пошли!—скомандовала нам мать. Брат только сейчас проснулся от громового взрыва, схватил перо и попытался засунуть его в вихры, размазывая по лбу пепел.
— Да брось ты! — прикрикнул я, потому что выглядел он ужасно нелепо.— Дай сюда перо, тебе спать пора!
В нашей комнате над диваном висела картина, на которой мужчины и женщины в туниках перетаскивали с помощью примитивных блоков камни и колонны для храма, сооружаемого на опушке рощи из пальм и кипарисов. Гравюра была старинная, оправленная в золоченую рамку, но никто в доме не знал, кто, собственно, ее автор. Отец наткнулся на нее на чердаке, когда расчищал его от хлама, заодно освободил и находку от толстого слоя пыли. Под стеклом пыль и пятна на гравюре остались, поэтому ни фамилию художника, ни название прочитать было невозможно до тех пор, пока тринадцатого февраля одновременно не лопнули стекла на картине и в балконной двери.
— Смотри-ка! — изумилась мать, уложив брата на диван.— Теперь все можно разглядеть.
При свете свечи я с удивлением увидал, как тяжко трудились люди на гравюре: ломали камень, обрабатывали блоки и колонны, перетаскивали их с помощью катков и рычагов, сотни тружеников тянули за канат, чтоб возвести одну-единственную арку, работали в поте лица, а под пыльным стеклом все это казалось чуть ли не идиллией.
Внизу было написано: «Расцвет Эллады. Рисовано Шинкелем». А что я вообще знаю об этом? —подумалось мне. И как же мал наш дом, ведь потому-то мы и дрожим за него, только бы он выстоял. В эту минуту второй раз за ночь завыли сирены.
— Возьми свечку и Ахима! — крикнула мать, хватая два чемодана и две сумки, больше ей было не унести.— Затемнением пусть занимается противовоздушная оборона, а лучше сразу накрыть город саваном. Ну а нам с вами забиться бы сейчас куда-нибудь подальше в лес!
В школе старый учитель Кнёрншильд однажды показывал нам яркие картинки, на которых херуск Герман со своими кимврами и тевтонами, копьями и боевыми топорами, лошадьми в тяжелых латах и с рогатыми шлемами, панцирями, щитами и мечами одержал в Тевтобургском лесу победу над римлянами. Раньше, пояснял он, римляне победили греков, а еще раньше греки — троянцев и египтян, а египтяне — персов. Поэтому-де битва в Тевтобургском лесу в девятом году нашей эры есть дата, которую нам надлежит запомнить, ибо все в истории ведет начало от этой германской победы, и нынешняя: поха тоже. Учитель Аурих откладывал в сторону учебники и зачитывал нам вермахтовские сводки, речи фюрера и специальные сообщения, которые заставлял нас учить наизусть вместо стихов. Он лупил тростью по рукам каждого, кто, вытягиваясь в нацистском приветствии, держал руку ниже уровня глаз. А однажды, когда мы отвинтили снаружи дверную ручку, чтобы хоть часок отдохнуть о г его рева, он вышиб дверь своими форменными сапогами. Только фройляйн Буссе, на уроках которой мы горланили «Песню об Англии», если она слишком уж приставала к нам с грамматикой и лексикой,— только фройляйн Буссе
1 Шинкель, Карл Фридрих (1781—1841)—немецкий архитектор и художник-классицист.
оставалась спокойна и, терпеливо сидя за кафедрой, повторяла:
— Раньше я много путешествовала. И повсюду люди, такие и сякие, предметы и события, и все с другими именами, названиями — короче, кругом слова, которые следует знать, чтобы судить о них. Поверьте мне, иностранные языки учить очень даже стоит.
Летом, еще до налетов, я ездил с тетей Мией на пароходе по Эльбе в Ратен, мимо замка Пильниц, мимо небольших фабричек Хайденау, мимо Пирны, мимо высоких скал Бастиона. Затем вагончик подвесной дороги перенес нас через пропасти к Лихтенхайнскому водопаду, там мы осмотрели Хлев — большую пещеру в скале, где во время Тридцатилетней войны крестьяне прятали скот.
— Страшная была война, и сюда добралась,— сказала тетя Ми а.
Она была замужем за дядей Эрнстом, сыном бабушкиной сестры, он дослужился до фельдфебеля и получил Железный крест. На обратном пути в Ратен тетка то и дело пичкала меня сладостями, которые он присылал ей из Греции.
— В Греции тяжелые бои, а я уже целую вечность не получала писем,— с тревогой говорила она.— И от дяди Фрица из Югославии тоже нет вестей. Там ведь за каждым деревом скрывается враг.
На берегу Эльбы мы увидели афиши со скачущими лошадьми, и я громко прочел, что во второй половине дня на открытой сцене в скалах будет представлено «Сокровище Серебряного озера» Карла Мая.
— Если ты непременно хочешь посмотреть, можем задержаться до следующего рейса,— сказала тетя, она выполняла любое мое желание, да и вообще с удовольствием оставила бы меня у себя.
Но вот в скалах затрещали выстрелы, и откуда-то выметнулись на лошадях трапперы и индейцы, кидая лассо и падая со страшной высоты; когда они набросились друг на друга, размахивая ножами и томагавками, тетя закрыла глаза и прошептала:
— Я этого не вынесу, вечную эту войну.
А я так увлекся, что молча сполз с лавки и начал пробираться поближе к сцене и в результате, когда представление кончилось, сиде# совсем рядом со скалами, блокгаузами и пыточными столбами, у которых Виннету и Олд-Шэттерхенд поклялись в кровном братстве.
— Ох и нагнал ты на меня страху,— сказала тетя Миа, наконец отыскав меня.— Знаешь, у меня есть муж, но думаю я все время о Фрице. Уцелеет ли он в этой войне и вернется ли здоровым — ко мне.— Она прижала меня к себе и, всхлипывая, попросила: — Только не говори никому, в особенности матери. Я ведь старше ее брата на пять лет. Засмеет.
Еще до того как начаться второму за ночь налету, мать собрала несколько сумок и чемоданов, поставила их у входной двери и дала мне ключ от подвала.
— Останешься с братом, ты отвечаешь за все.— И она побежала проведать сестер, братьев и родителей, живших в Миктене, где тоже падали бомбы.
Спать я не мог, ждал у окна возвращения матери, и, когда Яндер, наш юнгцугфюрер, пришел мобилизовать нас с Вольфгангом на тушение пожаров, я показал ему ключ.
— Я отвечаю здесь за все,— повторил я несколько раз строгий наказ матери.
Но Вольфганг пошел с ним, и, когда завыли сирены, родители его смотрели на меня отнюдь не дружелюбно.
— Ты-то улизнул! — крикнули они мне, торопясь в подвал.— А он там в самом пекле.
Я отпер дверь подвала, и в эту минуту совсем рядом разорвалось несколько фугасок. С потолка и стен посыпалась штукатурка, белые облака окутали нас.
— Моя мать тоже в самом пекле,— сказал я, кашляя, и наклонился к брату.— А мое место здесь.
В бабушкин дом попала бомба. Она разворотила всю лестничную клетку, но больше ничего почти не задела. В подвале никто не пострадал, даже мать, которая вбежала в последнюю секунду и остановилась у самой двери. Она почувствовала только толчок в спину, земля дрогнула под ногами, у матери перехватило дыхание, и она упала. Еще долго после этого она была как в дурмане, но все же видела, что бабушка лежит рядом, шевеля губами и протягивая к ней руку, видела, как другие выползают через подвальное окно наружу. Семнадцать мужчин и женщин, в основном пожилые люди, стояли во дворе и глядели на дом, внешне целехонький. Лишь стекла в подъезде побились, сорвало несколько дверей, да ступеньки превратились в пыль. Пути к квартирам, хотя они совершенно не пострадали, больше не было.
— Пошли к нам,— сказала мать и взяла бабушкину
кожаную сумку с документами, хлебной карточкой, кошельком, сберегательной книжкой, вязаной кофтой и передником, больше она впопыхах ничего с собой не взяла. Только под утро я увидел в окно, как они вдвоем подходят к дому, уже после того, как из города по нашей улице прошли сотни и тысячи людей, многие с пустыми руками, одежда прожжена до дыр, лица черные или белые как мел; иные тащили тележки с покрытыми копотью узлами. Все были подавлены и растеряны, как и мать, которая, качая головой, с плачем обняла меня.
Какое-то время мне снился один и тот же сон. Я летал по воздуху, двигая руками и ногами, точно пловец, добирался куда хотел и никогда не падал. Однажды Вольфганг, выучившийся плавать в закрытом бассейне, пошел со мной на Эльбу и прыгнул в воду. Я внимательно следил за ним, а потом и сам доверился течению, но стоило мне потерять дно под ногами— и я заспешил обратно к берегу. После многократных попыток я заметил, что вода держит меня и несет вперед и нет никакой нужды напрягаться или трусить. Дышал я спокойно и, подражая каждому движению друга, проплыл за ним до середины реки, где течение так усилилось, что проще всего было позволить ему нести себя или делать широкие, плавные гребки. Обманчивое это ощущение являлось мне в снах, у меня словно вырастали крылья, и я в любое время мог подняться над водой, отделиться от земли. Упоительные сны, но я пробуждался разочарованным и разбитым: мать трясла меня, посылая то в школу, то на юнгфоль-ковскую службу, то за покупками, то куда-нибудь в деревню за десятком картофелин.
Уже которую неделю не было ни электричества, ни газа, ни воды. Трамваи и поезда остановились. Поэтому мать пешком по разрушенным, опаленным улицам пошла к универмагу Реннера, где проработала столько лет. Но лишь черные развалины окружали площадь Альтмаркт, из подвалов выносили мертвецов, укладывали их вместе с другими бесчисленными покойниками на мостовых, на ненужных теперь трамвайных рельсах, и сжигали. К кладбищу у Вильдер-Манна тоже ползли вереницы телег, на которых громоздились горы трупов, телеги были прикрыты брезентом, но жуткий запах выдавал, что за груз они везли.
— Я больше не могу,— простонала мать, когда, вернувшись из города, рассказывала об этом.— Мы бессильны, беззащитны, даже руки от грязи отмыть и то нечем.— Она подвинула мне пустое ведро и попросила: — Пожалуйста, принеси воды, иначе я заполучу чесотку или еще чего похуже
С двумя ведрами я поплелся в Альттрахау, где среди полей стояло несколько старых крестьянских дворов и были ручные насосы, вокруг них толпилось множество народу.
— Конечно, из Эльбы воду таскать удобней,— заметил какой-то старик,— только в ней полно трупов.
Рассказывали, что, кроме обычных бомб, разрушавших целые кварталы, на город сбрасывали также фугаски и зажигалки, начиненные фосфором, от которого человек вспыхивал как факел и заживо сгорал, превращаясь в маленький черный огарок. Сотни, если не тысячи, людей, объятых пламенем, бежали по улицам, прыгали с Брюлевской террасы и с мостов в Эльбу, но ничто не могло потушить фосфорный пожар. Полыхая, плыли эти факелы до самого Козвига и Майсена, многие еще кричали.
В нашей небольшой квартире стало тесно. Бабушка спала на отцовской кровати, мать — на диване в общей комнате. Несколько дней жила у нас и тетя Лотта, она не хотела оставаться одна в сгоревшем доме среди руин, где жить можно было только в подвале. Почти каждый день с кирками и лопатами приходил дядя Руди, отдыхал часок и опять шел в Миктен разбирать завал, под которым была погребена его мать, родная сестра бабушки.
— Балки и стальные опоры еще не остыли,— сказал он однажды вечером, показывая почерневшие серебряные пятимарковики, которые нашел в подвале,— сбережения его матери, а больше от нее ничего не осталось.
Ни с того ни с сего заявился вдруг лейпцигский дядя Ханс в офицерской форме и притащил нам опаленную кожаную сумку, большущую, полную шоколада, конфет и банок со сгущенкой.
— Чуть было не сыграл в ящик.— Он задрал штанину и продемонстрировал едва заживший шрам на правой голени. В последнее рождество его призвали под ружье и спешно отправили на Восточный фронт, где его ранило осколком гранаты.— А тринадцатого, будь оно неладно, я находился в санитарном поезде. Только мы остановились на Главном вокзале, как все и началось. Лежачие сгорели. Мои шмотки тоже. Зато мне самому повезло. Не было бы счастья, да несчастье помогло!
Он как был полуголый, так и выпрыгнул из вагона, а потом побежад через вокзальный туннель в убежище, где на походных койках лежали тяжелораненые офицеры. Кругом бушевал огонь, путаница, неразбериха, везде валяются мундиры и всякая амуниция. Документов у него никто не спросил, просто уложили на свободную койку, и все.
— Я, конечно, не стал отказываться, разрешил им лечить себя, обихаживать, поить-кормить. Ну и в конце концов получил новое обмундирование и выписался, разумеется в качестве офицера,— заявил он удовлетворенно.— Итак, теперь я майор и нахожусь в отпуске для полной поправки здоровья. Война все равно долго не протянется. Вот я и хочу маленько пофорсить в родных местах.
Как только раздавался сигнал воздушной тревоги — один-два раза за ночь,— все обитатели нашего дома бежали к школе, потому что у нас в подвале под потолком, опиравшимся на единственный тонкий столбик, никто уже не чувствовал себя в безопасности. У школы были толстые стены и глубокие подвалы со стальными дверями. С некоторых пор только один из учителей обретался в большом здании, которое из-за нехватки угля не топили. Уроков не было месяцами, какое-то время мы ходили в деревенскую школу в Кадице, а потом занимались в трактире на Пишенском вокзале. В школе после того ночного налета расквартировали восточные батальоны; большинство солдат были в форме вермахта, некоторые носили черные или синие шаровары, заправленные в валенки, кожаные пальто и меховые шапки. Они были бородатые, смуглые, с узкими раскосыми глазами, как у японцев или китайцев.
— Господи боже мой, последний резерв! — шептал господин Пич.— Дело и впрямь идет к концу.
Солдаты со своими узлами, чемоданами, ранцами и ружьями сидели на скамейках, неподвижно пялясь на нас, когда мы спешили по коридорам в подвал. Мы слышали, как они шептались на своем странном гортанном языке, иной раз доносилось несколько слов по-немецки: «Жена и ребенок, хорошо!» При первых же разрывах бомб они сползали со скамеек, падали прямо тут, в коридорах, на колени и, воздев руки, то склонялись к земле, то вновь выпрямлялись. Молясь своему, не знаю уж какому богу, они уже не обращали на нас никакого внимания. После отбоя, когда мы выходили из подвала, они толпились вокруг нас с матерью, вокруг других молодых женщин и детей, совали нам хлеб, сало и колбасу из своих узлов и шептали чуть ли не хором: «Жена и ребенок, хорошо!» В одном куске хлеба мать нашла записку с двумя десятками адресов. «Пожалуйста, писать жена и дети, когда убит».
По вечерам мать заставляла меня молиться, молитвы, я знал наизусть, но большей частью про них забывал. Мне приходилось посещать уроки катехизиса; в мрачной башенной комнате Апостольской церкви пастор рассказывал старинные легенды, а иногда и истории про первую мировую войну, которая началась, когда ему, как и моему отцу, было девятнадцать. Только вот отец не вспоминал то время, хотя и побывал в ураганном огне под Верденом; он терпеть не мог все эти военные истории и говорил мне: «Не слушай ты их, это все вранье. Правда куда страшнее, никто ее не выдержит».
После долгого перерыва я опять начал молиться перед сном без напоминаний.
— Милый боженька,— шептал я,— если ты существуешь, сделай так, чтобы Дрезден, и Германия, и отец, и все мы не сгинули в этой ужасной войне и не попали в плен.
А несколько дней спустя мать получила извещение, что отец, от которого в последнее время с одерского фронта приходили все более отчаянные письма, «пропал без вести», то есть бесследно исчез — убит или попал в плен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16