все они жили поблизости. Старшая, тетя Хелли, была замужем за деревенским кузнецом и жила высоко на горе, в Брабшюце под Дрезденом. У нее опять-таки было шестеро детей, у других тоже — двое, трое и больше, лишь у тети Лотты никого. Несмотря на свою болезнь, о которой всегда говорили только шепотом, тетя Лотта была самой веселой из всех и без стеснения говорила о своей бездетности, которая
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
— Да пусть его хоть миллионы наживет, я бы ни за что с ним не поменялся,— говорил отец,— лучше уж остаться бедняком, зато здоровьем не рисковать.
Во время войны я часто ездил с матерью в Брабшюц к тете Хелли, которая, несмотря на целую ораву детей, хотела развестись с мужем. Его как кузнеца призвали на тыловую службу, сначала его часть стояла в Ютербоге, затем в Бауцене. И вот из обоих городов шли письма, только не от него, а от женщин, одна из которых вскоре ждала ребенка.
— Что слишком, то слишком, —сказала тетя Хелли и через дыру в заборе провела нас в большое садово-огородное хозяйство, где сама работала. В хорошо унавоженной темной почве росли горох, фасоль, морковь, помидоры, в саду зрели чудесные яблоки.
— Главное, не рвите на одном месте, а то заметит,— предупредила она, глядя на старый дом, где присматривала еще и за детьми вдового огородника.
— Ну а этот-как, лучше? — спросила мать, торопливо обрывая фасоль. Меня она послала в заросли гороха.
— Лучше? — пожала плечами тетя.— И что вообще значит «лучше»? Каждому мужчине нужна женщина, иногда две, а этому всего-навсего нужны мои руки.
С ней была младшая дочь Инга, обладательница длинных черных кос. Она чуточку помогала мне, но больше слушала, о чем разговаривают моя мать и тетя Хелли. Сквозь заросли гороха я подкрался к ней и дернул за косы.
— Ну ты! — Она подскочила ко мне, сверкая большими черными глазами. Я ринулся прочь, Инга за мной. Мы дрались прямо на морковных грядках, пока не подошла тетя Хелли и не напустилась на нас:
— С ума вы, что ли, сошли? Ведь старик заметит. Он вас, сорванцов, и так терпеть не может.
Мы все ехали, ехали, я даже и не думал выходить, не обращал внимания на время, хотя нам с отцом, в сущности, было не о чем разговаривать. Какая-то отчужденность пролегла между нами, мы почти не видели друг друга. Того, что случилось под конец, мне никак не хотелось касаться. И никто в нашей семье, которую разбросало по всему свету, об этом не заикался. Но память подобна пытке, и порой, казалось бы, совершенные пустяки доставляли мне массу хлопот.
— Вздор, мелочь, глупая ревность,— сказал отец, будто прочитав мои мысли.
Он был вполне способен посмеяться над всем этим или, усмехаясь, помолчать, пока в голову не придет что-нибудь другое.
— А дождь-то все никак не перестает,— удивился он, протирая ладонью запотевшее стекло.— Узнаешь, где мы?
Закрыв глаза, он ободряюще кивнул. Он-то совершенно точно знал, где мы находимся, потому что умел называть улицы и остановки и в кромешной тьме, раньше он объявлял их даже во сне. На миг мне подумалось, а так ли уж хорошо он ориентировался здесь, в чужом городе; или порой ему казалось, будто он отправился от Вильдер-Манна или от Трахенбергского трамвайного депо и потом угодил в ночной туман совершенно преобразившегося города на Эльбе.
— У тебя есть еще время, или ты спешишь домой? — спросил он, особо подчеркнув слово «домой», сглотнул и опять протер стекло. Потом, как бы очнувшись, сказал: — Н-да, ни тебе, ни кому другому не пожелаю, чтобы его вот так же оторвало от всего и вся, как меня.
Когда тот последний отпуск кончился и отец уехал на фронт, я почувствовал себя одиноким. Было это унылой осенью в старом замке Фрауэнштайн, в большом зале с зарешеченными окнами, со скамейками и столами из неструганых досок, с солдатскими тумбочками и соломой в углу для ночлега.
— Мальчику это только на пользу,— говорила мать и долго обнимала меня, а потом я с солдатским ранцем за спиной пошел к вокзалу.
Лишь тот, кто бегал шестьдесят метров за десять секунд и прыгал на полтора метра в высоту, получал право приехать во Фрауэнштайн и участвовать в тактической игре, на которой присутствовал даже сам банфюрер. К моему ранцу кожаными ремнями были прикреплены котелок, фляжка и одеяло.
— Одеяло слишком пестрое,— попрекнул меня бан-фюрер.
Но у других экипировка была еще разномастней. У некоторых вместо солдатских ранцев были школьные, да в придачу еще и клетчатые пледы, яркие эмалированные миски, бутылки из-под лимонада и термосы. Все это полетело вниз через крепостную стену, а ночью в темноте мы потом долго разыскивали то, что не разбилось и уцелело. Мое одеяло висело возле рва на дереве, и, когда я на него вскарабкался, из башни нас по команде обстреляли градом камней. В меня не попало, камни шлепались в воду. Один же мальчик, который искал во рву свою эмалированную миску — без нее ему бы не получить еды,— рыдал, зовя отца и мать: камень ударил его по голове и так тяжело ранил, что пришлось отправить беднягу в больницу, а оттуда домой.
— Хоть ты-то по крайней мере не тряпка,—сказал мне наш фенляйнфюрер на вечерней поверке и прикрепил к рукаву моей коричневой рубашки новенькую нашивку хорденфюрера.— Победить в себе труса — вот наша задача, парень!
Когда я вернулся домой, то заметил, что у матери были гости. На столе лежала пачка сигарет, и во всех комнатах пахло табачным дымом. У нас никогда никто не курил. Только отец изредка выкуривал сигару, да и то, если получал ее в подарок. На кухне было несколько пустых винных бутылок, в мойке я увидел рюмки, парадные приборы и посуду, которую выставляли на стол только по праздникам. Даже домашние туфли отца стояли на другом месте.
— Мама, кто здесь был? — спросил я, с трудом сдерживая слезы. Но когда она сама заплакала, я твердо и решительно сказал: — Теперь я дома и больше никуда не уеду.
Часто вместе с Вольфгангом мы ходили в ближний лес, в Разбойничью пещеру или в Драконово ущелье к Затерянному роднику — тонюсенькому ручейку, вытекавшему из-под скал и терявшемуся в зарослях вереска неподалеку от Красного пруда и горы Вильдер-Манн. Там были построены казармы и упражнялись новобранцы; Хеллер — так называлась вырубка — выглядел как настоящее поле боя: везде сновали танки и мотоциклетки, солдаты стреляли холостыми, рвались ручные гранаты и мины. Нам было запрещено останавливаться у забора, а скоро и Разбойничью пещеру у Красного пруда замуровали и обнесли стеной и вообще понатыкали вокруг Хел-лера часовых и склады боеприпасов. «Ну-ка пошли отсюда!— кричали солдаты.— А прихлопнем!» Поэтому мы забирались все глубже в лес. Иногда я прихватывал с собой брата, хотя мой друг и был против. Еще за нами увязывались Гюнтер и Манфред из соседнего дома, и даже Анита с Габи, надоедавшие нам трепотней о любви и любовных письмах. На холме невдалеке от лесных прудов мы собирали и ели чернику, потешались над своими синими губами и зубами, а потом, недолго думая, превращались в краснокожих и строили вигвам из сучьев и хвороста. Мы с Вольфгангом — индейские вожди — усаживались на корточки среди вереска, откапывали томагавк войны, беседовали, подражая Виннету и Олд-Шэт-терхенду и в конце концов раскуривали трубку мира. Однажды, когда уже стемнело, мы привязали Манфреда и моего брата к дереву, залезли в шалаш из сосновых сучьев и начали праздновать свадьбу вождя Вольфганга с Анитой, его скво.
— В конце концов, все мы тут взрослые,— сказала индейская невеста и разделась догола.
Мы тоже сняли штаны и рубашки. Какое-то время мы так и сидели, красные как раки, с пылающими физиономиями, удивляясь сами себе. Только Габи отказалась раздеваться. Она убежала, долго проплутала где-то одна, а когда поздно вечером вернулась домой, рассказала все родителям. Моя мать, узнав, возмущенно покачала головой и только сказала:
— А братишку ты, значит, привязал к дереву. И не стыдно?
У отца был брат, дядя Вальтер, моложе его на два года. Он работал подмастерьем у сапожника и регулярно снабжал отца обрезками кожи, каблуками, гвоздями и деревянными шпильками для починки нашей обуви. У него же отец перенял и кой-какие сапожные хитрости.
— Если трамваи вдруг перестанут ходить,— говорил дядя Вальтер, когда первые бомбы упали на рейнские города,— у тебя по крайней мере будет профессия.
Он хотел и меня обучить, пророчески возвещая, что, мол, так или иначе все обратится в прах и пепел и люди станут, как в прежние времена, ползать на четвереньках,
1 Герои приключенческих романов немецкого писателя Карла Мая (1842—1912).
ну а ползать лучше уж в ботинках с крепкими подметками.
— Автомобили, дирижабли, воздушные шары, самолеты— к черту их! — ругался он, стуча себя пальцем по лбу, хотя раньше все это его восхищало.
— А ты что? Тоже как отец? — спрашивал он, а я пялился на его руки, всегда черные от дегтя, которым он промазывал подметки и каблуки, чтобы после починки они выглядели как новые.
Когда дядя Вальтер венчался и пастор в церкви надевал ему на палец кольцо, я думал только об одном: есть ли на пальце следы дегтя? Забыл даже рассыпать перед новобрачными цветы, а по дороге домой то и дело оглядывался на дядю Вальтера и в конце концов растянулся с полной корзинкой роз.
— Это к несчастью,— сказала бабушка и перекрестилась.— Запомни: и падет с неба огонь, и сера, и много, много смолы!
Дом, в котором мы жили, выстроили за два года до войны. Наш подвал был самым просторным, с опорным столбом посередине, и значился бомбоубежищем.
— Что ж, будем готовиться к худшему,— сказал отец и перетащил дрова и уголь в самый дальний конец.
Он не читал газет, зато отлично знал, что происходит в городе, по которому колесил изо дня в день.
— Мешки с песком разгружают,— сообщил он однажды вечером.— По мне, лучше бы привезли мешки с картошкой.
Он еще шутил и не верил, что эшелоны, которые он видел на насыпях и мостах, были уже на пути к войне. На черную светомаскировочную бумагу, внезапно появившуюся в продаже в канцелярских лавках, он не желал тратить ни пфеннига.
— Не стану же я заклеивать окна, да еще платить за это.
Но когда и возле окна нашего подвала сложили мешки с песком, а в каждом доме развесили огнетушители, отцу стало не до шуток. Незадолго до призыва он вместе с соседями расчистил чердак от хлама, чтобы в случае нужды легче было тушить. В конце концов он и светомаскировочные шторы раздобыл и даже собственноручно их приладил. Купил мне и матери противогазы, а когда родился брат, сказал, что тому будет достаточно прикрыть рот мокрым платком.
— Ну, а мне-то,— рассуждал он, собирая чемодан,— мне-то кто рот заткнул? И ведь все до одного молчат! Ты вот понимаешь, зачем нужна эта война?
Моему брату уже исполнилось пять лет, когда на Дрезден упали первые бомбы. Он даже не проснулся — бомбили довольно далеко, во Фрайтале, рядом с мукомольней Бинерта, о которой я только и знал, что оттуда нам привозят хлеб. Наутро кое-кто из моих друзей поехал в Кошюц, чтобы с горы посмотреть на руины. Я тоже совсем было собрался, но мать не отпустила:
— Нечего тратить деньги на трамвай, скоро здесь то же самое будет.
Тринадцатого февраля сорок пятого года, в масленичный вторник, только я снял свое индейское одеяние, завыли сирены \ как, впрочем, и каждый вечер. Брат даже не проснулся, когда мы несли его в подвал. Бомбы рвались все ближе и ближе. От столба отвалился кусок штукатурки, стены, к которым мы буквально прилипли, заходили ходуном. Старый господин Пич еще постоял у подъезда и видел, как падали зажигательные бомбы.
— Пришел наш черед,— прошептал он, торопливо входя в подвал.
У его жены случился сердечный приступ, она упала со стула, жадно глотая воздух. Мать сунула брата мне на руки и побежала в квартиру за забытой аптечкой. А вокруг грохотали бомбы.
— Стекло в балконной двери вылетело,— сказала она, отсчитывая в ложку капли, влила их в рот фрау Пич и спросила: — Ну что, лучше?
А когда потух свет, она обняла одной рукой меня, а другой брата и проговорила:
— Это ерунда, пустяки, просто короткое замыкание или обрыв сети, кабель полетел. Слышите, там почти все стихло.
По вагону гулял ветер, словно все окна и двери были распахнуты. Отцу это как будто бы ничуть не мешало. Он
1 Здесь и далее в повести имеется в виду англо-американская бомбардировка Дрездена, осуществленная 13—14 февраля 1945 года с целью «продемонстрировать мощь» англо-американских вооруженных сил. За три налета на город, не имевший военного значения, погибло свыше 135 тысяч человек, было разрушено более 35 тысяч зданий.
расстегнул верхние пуговицы тужурки, достал из внутреннего кармана очки и, надев их, повернулся ко мне.
— Стало быть, таким ты меня совсем не знаешь? — И опять улыбнулся.
После возвращения из плена отец стал носить очки, правда, и на службе надевал их нечасто, а уж дома и вовсе в редких случаях, когда читал газету. У меня сложилось тогда впечатление, что он воображает, будто очки придают ему солидности. А может, прятался за стеклами, оттого что потерял уверенность в себе? Теперь он, похоже, чувствовал себя беспомощным и передо мной. Пожал плечами, постучал по своей сумке, но тем и ограничился, больше денег за проезд не требовал. Отец отдалился от всего, что раньше было ему близко и дорого. Казалось только, он любой ценой желает сохранить свое место в трамвае и в моей памяти.
— Да нет, отлично знаю,— возразил я, лишь бы сказать что-нибудь утешительное.
Внешние перемены в нем, на мой взгляд, были минимальны. Правда, стекла очков стали гораздо толще, значит, это уже не баловство, а необходимость, без них он не смог бы работать. Возможно, все это плод моего воображения, но мне почудилось, будто он изо всех сил старается доказать собственную незаменимость. Иначе с какой стати он вдруг вскочил, ринулся на заднюю площадку, засвистел в свисток и, лихо развернувшись на подножке, выкрикнул остановку, хотя кругом в помине не было ни одного пассажира. Запыхавшись, он вернулся на свое место и принялся взахлеб рассказывать, что служит уже «целую вечность», что персонала который год не хватает и ему приходится по нескольку раз в неделю замещать других, молодых, которые эту работу, очевидно, ни в грош не ставят.
— Это выше моего разумения,— проговорил он, подмигнув мне сквозь толстые стекла очков, исказивших улыбку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
шла вразрез с нашей семейной «традицией», а виноват в этом был якобы ее муж, дядя Макс, у него-де «дыху» не хватает. Когда вся семья собиралась у бабушки, то и взрослые едва умещались в гостиной. Мы же, дети, сновали между ними до тех пор, пока речь не заходила о «дыхе». Тут сразу становилось весело, шумно и особенно интересно для нас. Все кому не лень острили, мать краснела, а отец затевал «смех-концерт». Только мы в этом не участвовали.
— Это не про вас! — кричал кузнец, выдворяя нас в коридор, а там и на кухню, подальше от двери.
Мы еще слышали, как тетя Хелли с ехидцей обозвала мужа «генерал фон Дых». Она вызнала, что в соседней деревне у него есть еще двое детей от некой вдовы садовника. Однако никого в семье это особенно не задевало. Бабушка даже всегда приносила ему из кладовки большущий стакан вермута и, смеясь, говорила нам, детям: «С хорошим „дыхом" винцо!»
По дороге домой я спросил родителей, что за штука этот «дых», и мать, смущенно помолчав, ответила, что у дяди Макса от работы на фаянсовой фабрике легкие сплошь забиты пылью, а у кузнеца там наверху, в Браб-шюце, много воздуха, он все время в движении, в работе и потому здоров как бык.
— Намотай это себе на ус,— вполне серьезно добавил отец,— иначе и над тобой в свое время» будут смеяться, как над беднягой Максом.
У отца моего друга Вольфганга на заднем дворе в Миктене была мастерская, изготовлявшая из стекловаты утеплители для отопительных труб. Из отходов мы могли забирать что угодно. И возводили себе деревни и города с домами, вокзалами, дворцами, арками, церквами, а кругом горы и осыпанные снегом ватные леса. Иногда мы целыми днями сидели на чердаке, заселяя свой^мир индейцами и зверями из пластилина, с которым мы до смерти любили возиться, Дома нам играть не разрешали, ни у меня, ни у Вольфганга, хотя вообще-то его родители на многое смотрели сквозь пальцы. Мой отец считал, что по квартирам сидеть ни к чему и даже вредно, а кроме того, он не хотел, чтобы ему мешали отдыхать после службы. О нашем чердачном убежище он знать ничего не знал, иначе бы вмешался и «сделал нам ноги», как он говорил. Отец был против возни со стекловатой и вечно брюзжал по ацр^су Вольфгангова папаши.
— В один прекрасный день с ним будет то же, что с дядей Максом,— твердил он,— а глядишь, еще хуже, мельчайшие крупинки стекла порвут ему легкие.
В его глазах отец Вольфганга, хотя и заслуживал уважения как прилежный человек и ловкий изобретатель, был, при всем своем уме, дурак дураком, так как совершенно не обращал внимания на собственное здоровье.
— Да пусть его хоть миллионы наживет, я бы ни за что с ним не поменялся,— говорил отец,— лучше уж остаться бедняком, зато здоровьем не рисковать.
Во время войны я часто ездил с матерью в Брабшюц к тете Хелли, которая, несмотря на целую ораву детей, хотела развестись с мужем. Его как кузнеца призвали на тыловую службу, сначала его часть стояла в Ютербоге, затем в Бауцене. И вот из обоих городов шли письма, только не от него, а от женщин, одна из которых вскоре ждала ребенка.
— Что слишком, то слишком, —сказала тетя Хелли и через дыру в заборе провела нас в большое садово-огородное хозяйство, где сама работала. В хорошо унавоженной темной почве росли горох, фасоль, морковь, помидоры, в саду зрели чудесные яблоки.
— Главное, не рвите на одном месте, а то заметит,— предупредила она, глядя на старый дом, где присматривала еще и за детьми вдового огородника.
— Ну а этот-как, лучше? — спросила мать, торопливо обрывая фасоль. Меня она послала в заросли гороха.
— Лучше? — пожала плечами тетя.— И что вообще значит «лучше»? Каждому мужчине нужна женщина, иногда две, а этому всего-навсего нужны мои руки.
С ней была младшая дочь Инга, обладательница длинных черных кос. Она чуточку помогала мне, но больше слушала, о чем разговаривают моя мать и тетя Хелли. Сквозь заросли гороха я подкрался к ней и дернул за косы.
— Ну ты! — Она подскочила ко мне, сверкая большими черными глазами. Я ринулся прочь, Инга за мной. Мы дрались прямо на морковных грядках, пока не подошла тетя Хелли и не напустилась на нас:
— С ума вы, что ли, сошли? Ведь старик заметит. Он вас, сорванцов, и так терпеть не может.
Мы все ехали, ехали, я даже и не думал выходить, не обращал внимания на время, хотя нам с отцом, в сущности, было не о чем разговаривать. Какая-то отчужденность пролегла между нами, мы почти не видели друг друга. Того, что случилось под конец, мне никак не хотелось касаться. И никто в нашей семье, которую разбросало по всему свету, об этом не заикался. Но память подобна пытке, и порой, казалось бы, совершенные пустяки доставляли мне массу хлопот.
— Вздор, мелочь, глупая ревность,— сказал отец, будто прочитав мои мысли.
Он был вполне способен посмеяться над всем этим или, усмехаясь, помолчать, пока в голову не придет что-нибудь другое.
— А дождь-то все никак не перестает,— удивился он, протирая ладонью запотевшее стекло.— Узнаешь, где мы?
Закрыв глаза, он ободряюще кивнул. Он-то совершенно точно знал, где мы находимся, потому что умел называть улицы и остановки и в кромешной тьме, раньше он объявлял их даже во сне. На миг мне подумалось, а так ли уж хорошо он ориентировался здесь, в чужом городе; или порой ему казалось, будто он отправился от Вильдер-Манна или от Трахенбергского трамвайного депо и потом угодил в ночной туман совершенно преобразившегося города на Эльбе.
— У тебя есть еще время, или ты спешишь домой? — спросил он, особо подчеркнув слово «домой», сглотнул и опять протер стекло. Потом, как бы очнувшись, сказал: — Н-да, ни тебе, ни кому другому не пожелаю, чтобы его вот так же оторвало от всего и вся, как меня.
Когда тот последний отпуск кончился и отец уехал на фронт, я почувствовал себя одиноким. Было это унылой осенью в старом замке Фрауэнштайн, в большом зале с зарешеченными окнами, со скамейками и столами из неструганых досок, с солдатскими тумбочками и соломой в углу для ночлега.
— Мальчику это только на пользу,— говорила мать и долго обнимала меня, а потом я с солдатским ранцем за спиной пошел к вокзалу.
Лишь тот, кто бегал шестьдесят метров за десять секунд и прыгал на полтора метра в высоту, получал право приехать во Фрауэнштайн и участвовать в тактической игре, на которой присутствовал даже сам банфюрер. К моему ранцу кожаными ремнями были прикреплены котелок, фляжка и одеяло.
— Одеяло слишком пестрое,— попрекнул меня бан-фюрер.
Но у других экипировка была еще разномастней. У некоторых вместо солдатских ранцев были школьные, да в придачу еще и клетчатые пледы, яркие эмалированные миски, бутылки из-под лимонада и термосы. Все это полетело вниз через крепостную стену, а ночью в темноте мы потом долго разыскивали то, что не разбилось и уцелело. Мое одеяло висело возле рва на дереве, и, когда я на него вскарабкался, из башни нас по команде обстреляли градом камней. В меня не попало, камни шлепались в воду. Один же мальчик, который искал во рву свою эмалированную миску — без нее ему бы не получить еды,— рыдал, зовя отца и мать: камень ударил его по голове и так тяжело ранил, что пришлось отправить беднягу в больницу, а оттуда домой.
— Хоть ты-то по крайней мере не тряпка,—сказал мне наш фенляйнфюрер на вечерней поверке и прикрепил к рукаву моей коричневой рубашки новенькую нашивку хорденфюрера.— Победить в себе труса — вот наша задача, парень!
Когда я вернулся домой, то заметил, что у матери были гости. На столе лежала пачка сигарет, и во всех комнатах пахло табачным дымом. У нас никогда никто не курил. Только отец изредка выкуривал сигару, да и то, если получал ее в подарок. На кухне было несколько пустых винных бутылок, в мойке я увидел рюмки, парадные приборы и посуду, которую выставляли на стол только по праздникам. Даже домашние туфли отца стояли на другом месте.
— Мама, кто здесь был? — спросил я, с трудом сдерживая слезы. Но когда она сама заплакала, я твердо и решительно сказал: — Теперь я дома и больше никуда не уеду.
Часто вместе с Вольфгангом мы ходили в ближний лес, в Разбойничью пещеру или в Драконово ущелье к Затерянному роднику — тонюсенькому ручейку, вытекавшему из-под скал и терявшемуся в зарослях вереска неподалеку от Красного пруда и горы Вильдер-Манн. Там были построены казармы и упражнялись новобранцы; Хеллер — так называлась вырубка — выглядел как настоящее поле боя: везде сновали танки и мотоциклетки, солдаты стреляли холостыми, рвались ручные гранаты и мины. Нам было запрещено останавливаться у забора, а скоро и Разбойничью пещеру у Красного пруда замуровали и обнесли стеной и вообще понатыкали вокруг Хел-лера часовых и склады боеприпасов. «Ну-ка пошли отсюда!— кричали солдаты.— А прихлопнем!» Поэтому мы забирались все глубже в лес. Иногда я прихватывал с собой брата, хотя мой друг и был против. Еще за нами увязывались Гюнтер и Манфред из соседнего дома, и даже Анита с Габи, надоедавшие нам трепотней о любви и любовных письмах. На холме невдалеке от лесных прудов мы собирали и ели чернику, потешались над своими синими губами и зубами, а потом, недолго думая, превращались в краснокожих и строили вигвам из сучьев и хвороста. Мы с Вольфгангом — индейские вожди — усаживались на корточки среди вереска, откапывали томагавк войны, беседовали, подражая Виннету и Олд-Шэт-терхенду и в конце концов раскуривали трубку мира. Однажды, когда уже стемнело, мы привязали Манфреда и моего брата к дереву, залезли в шалаш из сосновых сучьев и начали праздновать свадьбу вождя Вольфганга с Анитой, его скво.
— В конце концов, все мы тут взрослые,— сказала индейская невеста и разделась догола.
Мы тоже сняли штаны и рубашки. Какое-то время мы так и сидели, красные как раки, с пылающими физиономиями, удивляясь сами себе. Только Габи отказалась раздеваться. Она убежала, долго проплутала где-то одна, а когда поздно вечером вернулась домой, рассказала все родителям. Моя мать, узнав, возмущенно покачала головой и только сказала:
— А братишку ты, значит, привязал к дереву. И не стыдно?
У отца был брат, дядя Вальтер, моложе его на два года. Он работал подмастерьем у сапожника и регулярно снабжал отца обрезками кожи, каблуками, гвоздями и деревянными шпильками для починки нашей обуви. У него же отец перенял и кой-какие сапожные хитрости.
— Если трамваи вдруг перестанут ходить,— говорил дядя Вальтер, когда первые бомбы упали на рейнские города,— у тебя по крайней мере будет профессия.
Он хотел и меня обучить, пророчески возвещая, что, мол, так или иначе все обратится в прах и пепел и люди станут, как в прежние времена, ползать на четвереньках,
1 Герои приключенческих романов немецкого писателя Карла Мая (1842—1912).
ну а ползать лучше уж в ботинках с крепкими подметками.
— Автомобили, дирижабли, воздушные шары, самолеты— к черту их! — ругался он, стуча себя пальцем по лбу, хотя раньше все это его восхищало.
— А ты что? Тоже как отец? — спрашивал он, а я пялился на его руки, всегда черные от дегтя, которым он промазывал подметки и каблуки, чтобы после починки они выглядели как новые.
Когда дядя Вальтер венчался и пастор в церкви надевал ему на палец кольцо, я думал только об одном: есть ли на пальце следы дегтя? Забыл даже рассыпать перед новобрачными цветы, а по дороге домой то и дело оглядывался на дядю Вальтера и в конце концов растянулся с полной корзинкой роз.
— Это к несчастью,— сказала бабушка и перекрестилась.— Запомни: и падет с неба огонь, и сера, и много, много смолы!
Дом, в котором мы жили, выстроили за два года до войны. Наш подвал был самым просторным, с опорным столбом посередине, и значился бомбоубежищем.
— Что ж, будем готовиться к худшему,— сказал отец и перетащил дрова и уголь в самый дальний конец.
Он не читал газет, зато отлично знал, что происходит в городе, по которому колесил изо дня в день.
— Мешки с песком разгружают,— сообщил он однажды вечером.— По мне, лучше бы привезли мешки с картошкой.
Он еще шутил и не верил, что эшелоны, которые он видел на насыпях и мостах, были уже на пути к войне. На черную светомаскировочную бумагу, внезапно появившуюся в продаже в канцелярских лавках, он не желал тратить ни пфеннига.
— Не стану же я заклеивать окна, да еще платить за это.
Но когда и возле окна нашего подвала сложили мешки с песком, а в каждом доме развесили огнетушители, отцу стало не до шуток. Незадолго до призыва он вместе с соседями расчистил чердак от хлама, чтобы в случае нужды легче было тушить. В конце концов он и светомаскировочные шторы раздобыл и даже собственноручно их приладил. Купил мне и матери противогазы, а когда родился брат, сказал, что тому будет достаточно прикрыть рот мокрым платком.
— Ну, а мне-то,— рассуждал он, собирая чемодан,— мне-то кто рот заткнул? И ведь все до одного молчат! Ты вот понимаешь, зачем нужна эта война?
Моему брату уже исполнилось пять лет, когда на Дрезден упали первые бомбы. Он даже не проснулся — бомбили довольно далеко, во Фрайтале, рядом с мукомольней Бинерта, о которой я только и знал, что оттуда нам привозят хлеб. Наутро кое-кто из моих друзей поехал в Кошюц, чтобы с горы посмотреть на руины. Я тоже совсем было собрался, но мать не отпустила:
— Нечего тратить деньги на трамвай, скоро здесь то же самое будет.
Тринадцатого февраля сорок пятого года, в масленичный вторник, только я снял свое индейское одеяние, завыли сирены \ как, впрочем, и каждый вечер. Брат даже не проснулся, когда мы несли его в подвал. Бомбы рвались все ближе и ближе. От столба отвалился кусок штукатурки, стены, к которым мы буквально прилипли, заходили ходуном. Старый господин Пич еще постоял у подъезда и видел, как падали зажигательные бомбы.
— Пришел наш черед,— прошептал он, торопливо входя в подвал.
У его жены случился сердечный приступ, она упала со стула, жадно глотая воздух. Мать сунула брата мне на руки и побежала в квартиру за забытой аптечкой. А вокруг грохотали бомбы.
— Стекло в балконной двери вылетело,— сказала она, отсчитывая в ложку капли, влила их в рот фрау Пич и спросила: — Ну что, лучше?
А когда потух свет, она обняла одной рукой меня, а другой брата и проговорила:
— Это ерунда, пустяки, просто короткое замыкание или обрыв сети, кабель полетел. Слышите, там почти все стихло.
По вагону гулял ветер, словно все окна и двери были распахнуты. Отцу это как будто бы ничуть не мешало. Он
1 Здесь и далее в повести имеется в виду англо-американская бомбардировка Дрездена, осуществленная 13—14 февраля 1945 года с целью «продемонстрировать мощь» англо-американских вооруженных сил. За три налета на город, не имевший военного значения, погибло свыше 135 тысяч человек, было разрушено более 35 тысяч зданий.
расстегнул верхние пуговицы тужурки, достал из внутреннего кармана очки и, надев их, повернулся ко мне.
— Стало быть, таким ты меня совсем не знаешь? — И опять улыбнулся.
После возвращения из плена отец стал носить очки, правда, и на службе надевал их нечасто, а уж дома и вовсе в редких случаях, когда читал газету. У меня сложилось тогда впечатление, что он воображает, будто очки придают ему солидности. А может, прятался за стеклами, оттого что потерял уверенность в себе? Теперь он, похоже, чувствовал себя беспомощным и передо мной. Пожал плечами, постучал по своей сумке, но тем и ограничился, больше денег за проезд не требовал. Отец отдалился от всего, что раньше было ему близко и дорого. Казалось только, он любой ценой желает сохранить свое место в трамвае и в моей памяти.
— Да нет, отлично знаю,— возразил я, лишь бы сказать что-нибудь утешительное.
Внешние перемены в нем, на мой взгляд, были минимальны. Правда, стекла очков стали гораздо толще, значит, это уже не баловство, а необходимость, без них он не смог бы работать. Возможно, все это плод моего воображения, но мне почудилось, будто он изо всех сил старается доказать собственную незаменимость. Иначе с какой стати он вдруг вскочил, ринулся на заднюю площадку, засвистел в свисток и, лихо развернувшись на подножке, выкрикнул остановку, хотя кругом в помине не было ни одного пассажира. Запыхавшись, он вернулся на свое место и принялся взахлеб рассказывать, что служит уже «целую вечность», что персонала который год не хватает и ему приходится по нескольку раз в неделю замещать других, молодых, которые эту работу, очевидно, ни в грош не ставят.
— Это выше моего разумения,— проговорил он, подмигнув мне сквозь толстые стекла очков, исказивших улыбку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16