Он даже не постился в святые дни. Голодный — не работник. Подряжая батраков, сначала кормил и внимательно глядел, как они едят. Если человек мало ел — сразу отказывался от него: не работник будет. Отдыхал лишь в дождливые дни и в бураны, но и в непогоду не сидел сложа руки. Валенки подшивал, ложки вырезал, да мало ли работы в доме для хозяина? Случались и гулянки, как же без этого? Однако после этого пластался за двоих, наверстывая упущенное. Медовуха у него в доме всегда стояла. Если кто зайдет, Аграфена без угощения не отпустит, наливала добрый ковш медовухи или пива, а когда гость собирался уходить, совала гостинец детям: булку хлеба или туесок меда. А за эту малость человек по гроб жизни будет благодарен. Когда надо, подсобит бревна ошкурить, крышу на чулане подновить. С алтайцами, живущими по соседству, Каллистрат в дружбе жил. Зато стоит ему попросить о чем — придут на помощь. А добудут в тайге пушнину — ему продадут, никому другому. И Каллистрат в долгу не останется. Только он может сделать новую нарезку в стволе старого ружья — курлы. И нож охотничий откует, и топор. Надо — казан залудит, пилу наточит. В голодную весну даст картошки и семян, мукой снабдит. Понимает: люди потом отблагодарят, с лихвой добро возместится.
Все умеет и может Каллистрат, одно у него не получается — топорище. Да еще не учился он плести узды, сбруи, камчи, и не надо этому учиться. Отец Учара — Курендай — с радостью сплетет ему все, что пожелается, и денег никаких не возьмет.
Рассудительный мужик был Каллистрат, понимая свою выгоду. Так и прибег пось его богатство, все и шло. Как-то теперь будет?!
Потускнел ущербный месяц над вершиной горы Кара-Туу. Посерело вокруг, помутнело — скоро рассвет. На востоке небо зарозовело, и на нем отчетливо проступили зазубрины леса на вершинах. Красиво урочище, сказочно красиво. Какое бы ни было у тебя горе, а поглядишь вокруг — и жить захочется еще больше, и сердце для радости откроется. Горы — зеленые волны леса, со сверкающими вечным льдом макушками, поднялись высоко, вросли в небо, в самую его сердцевину. Каких только там нет деревьев! Есть лиственницы, пихты, ели, кедры, березы и осины, много различных кустарников. А ягод сколько! Смородина, малина дикая, кислица, облепиха, всего не перечесть. Каждое растение, живое, трепетное, тянется к солнцу, хочет обогнать другое в росте, борется за свободное пространство вокруг себя. По и солнца, и места, и тепла всем хватает. Щедра земля, щедро солнце, щедра тайга.
Поглядел Каллистрат с крыльца на окружающую благодать и вышел за ворота, оставив их распахнутыми. Подумал, надо собак привязать, скоро женщины встанут.
Прямо у ворот лежали красно-бурые коровы, гладкие, сытые, жующие свою жвачку. Все они подняли головы и поглядели на хозяина. Одна из них, самая старая, ей, кажется, лет восемнадцать, не меньше, рога скоро от старости отвалятся, при виде хозяина шумно вздохнула, тряхнула головой и поднялась.
Пора бы с псе содрать шкуру, да жалел се Каллистрат. В свое время она приносила хороших телят, была, можно сказать, глава коровьего племени, и оставил он ей жизнь в благодарность. Теперь у ворот лежали одиннадцать коров, десять бычков да десятка полтора телят. Бык Ликмандай есть, но его что-то не видать. Л-а, да его же вчера попросили соседи-алтайцы к своим коровам. От него племя всегда доброе, живучее и плодовитое. Раньше у Каллистрата коров было еще больше, но появилась маралья ферма, и буренок пришлось поубавить — зимой с кормами было трудно. Оставил коров-ведерниц. Молоко у них такое густое, что, как говорят соседи, ягненок наступит в жбан со сливками и копытцем не продавит.
Две огромные свиньи лежали неподалеку же, в лопухах. Одна с поросятами, и все восемь штук при ней.
Этих он держал из-за сала. Соленое сало удобно зимой на охоту брать И веса малого, и места много не занимаем
«Как же быть со скотом? Куда его деть? — озабоченно думал Каллистрат.— Ведь угонят. Свиней, чтоб досадить мне, прирежут, а коров и в особенности коней угонят. Есть и тягловые, которыми пни выдергивал, есть и верховые, и иноходцы. Некоторые из них могут за день сто верст проскакать и останутся сухими, хоть еще скачи столько же. Нет, надо прятать их, прятать. Угнать в верховья, там ельник густой, непролазный, никто не найдет. А как быть с коровами? Их далеко не угонишь, к тому же дойка требуется, иначе они испортятся. То ли уж попросить бабушку Кудьюрчи? Пускай она покочует с ними и, главное, пусть доит. Жалко таких коров портить...— Поглядел на свиней, вздохнул.— Эти пускай остаются, бог с ними. Куры, гуси... А-а, ладно, не до них, пусть бегают. Вот с маралами как поступить? Их не скроешь у соседей, в тайгу не угонишь. Может, взять да выпустить на свободу? А если мы отобьемся — тогда обидно будет. И оставить на ферме нельзя. Это же целое богатство. А ульи? С ульями ничего не сделаешь. Как стояли, так и стойте себе. Мед надо спрятать в реке. Панты тоже захоронить. И пушнину, и деньжата, и золотишко надо закопать подальше от людских глаз».— И Каллистрат направился к реке. Там прохладно, легко дышится и хорошо думается.
Всю ночь ворочался Учар с боку на бок на своей постели в чердачной комнате, никак к нему сон не шел. Все ему казалось, что бандиты окружают дом, и даже явственно слышал скрип лестницы и тихие, крадущиеся шаги. Перед утром он забылся и почувствовал, что он уже не лежит под душной крышей, а едет на санях за сеном с Федосьей. Он лежит на душистом сене, рядом бастрык плечом прощупывается, за бастрыком — Федосья. Кони сытые мчат и мчат, мягко покачиваются сани, поскрипывают оглобли, погромыхивает колечко на узде. Снег твердый, накатанный — легко визжат полозья, ритмично вбиваются в снег копыта, изредка пофыркивают лошади. И хотя зима на дворе, а в ельнике покрикивают совы.
А как приятно, словно он в колыбели, мягок и сладостен ход копей, душа замирает от восторга. Вокруг морозно, но Учар подставляет лицо лучам солнца, и ему становится тепло. Сено такое запашистое, пахнет летом. Глаза его закрыты, но стоит ему их открыть, и зимний сверкающий свет так и вольется в него, и будет над ним стеклянное небо, ясно видимое до самого донышка, чистое-чистое...
Вокруг снега, снега, уплывают они за спину. Деревья в изморози, каждая веточка одета куржаком, будто покрыты белыми цветами. На каждом пне -— копна снега белой шапкой. На валежнике — целый зарод. Нигде ни малейшего звука — спит тайга, только совы эти все покрикивают и покрикивают. Иногда веки набрякают теменью — это солнце заслонили высокие кедры, ухватившиеся друг за дружку густыми лапами» Л через мгновение снова золотой свет проникает в душу, значит, выехали на поляну.
Учар и Федосьи лежат рядом, между ними только твердый бастры к — шест. И он и она молчат. У каждого свои мысли и думы, но есть и одна общая, большая и прекрасная мысль — мечта. Им хорошо от близости Друг друга, они могут так ехать бесконечно долго, хоть целый месяц, и им не надоест. Вожжи лежат свободно, их не надо держать. Зачем? Лошадь не сойдет с дороги, там она завязнет в снегу по самое брюхо, да и зачем ей сходить с дороги? Трое саней следуют за ними без возчика. Тем лошадям тоже некуда деваться, так и будут бежать следом. В прошлую зиму такие праздники случались у Учара. Каллистрат то ли боялся властей, но не нанимал батраков, так что Учар и Федосья всю зиму возили сено. Было у них тогда четверо саней, на каждого по двое. Ездили через три дня, потому что четырех возов хватало скоту ровно на три дня. А еще запас кормов надо было иметь на случай бурана или отлучки. И Учар с нетерпением ждал наступления этого третьего дня: вставал на рассвете, пока задаст сена, пока уберет навоз, вершины гор запламенеют от солнца. Это самый разгар утреннего мороза. Пока Учар завтракает, мороз спадает — вот тогда пора. Запрягают четверо саней, все уже готово, можно двигаться в путь. И тут выходит Федосья, которая, оказывается, успела уже подоить коров и убрать в доме. И Учар замечает по ее улыбающемуся лицу, что и она радуется поездке. Каждый раз она одевалась по-новому. Особенно рад был Учар, когда девушка покупала шубу из ягнячьих шкур, шапку и я лисьих лапок и меховые сапожки. Она ему тогда казалась ближе и роднее. А может быть, Федосья знала об этом и хотела сделать ему приятное?
Солнце на небе и горы улыбаются. Федосья улыбается. Глядя на ее оживленное лицо, и самому хочется смеяться от радости. Даже лошади начинают нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Скорее в путь, так хорошо бежать по накатанной дорожке.
Едут Учар с Федосьей, а вокруг все будто дремлет, но скоро промерзшие горы и тайга просыпаются от веселого смеха. Они начинают играть: борются, толкают друг друга. Вот Учар, подавшись Федосье, смешно свалился с воза, вскакивает и гонится за санями, чтобы опять сесть, а Федосья не пускает его, мягко отталкивает.
— Сдаешься? — кричит она.— Если сдаешься, пущу в сани.
— Нет! Не сдаюсь.
— Ну тогда беги! Язык высунешь, тогда сдашься.
— Ни за что на свете!
Он бежит, и Федосья сама тянет в сани запыхавшегося Учара.
— Ладно, пожалею я тебя. Ух, упрямый... Доедут до стога разгоряченные, распаренные. Учар
взберется на стог, а Федосья становится в сани. Учар наберет навильник слежавшегося сена и бросает вниз.
— Это тебе лепешка! А вот это оладушки! А это блины!
Учар бросает и бросает к ногам Федосьи сено и жалеет, что стог уменьшается, что скоро эта игра кончится.
Федосья умело, легко складывает сено в сани, а это дело совсем не простое. Надо, чтобы воз был ровный и не сполз бы на дорогу при наклоне. Слишком широко и высоко класть тоже не надо, потому что дорога петляет по глубокому снегу, по бокам высокие сугробы. Издали посмотришь, увидишь только дугу да уши коней, столько тут поворотов — изгибов, наклонов, спусков, подъемов. Дорога не очень широка, может боковыми сугробами весь воз стянуть на дорогу, и попробуй потом его сложить. Федосья свое дело знает, и такого не случится.
Вот все сани загружены, крепко-накрепко затянуты бастрыки. Если солнце высоко, то сразу ехать не спешат. Выберут лиственницу посмолистее и качнут серу, чтобы ее запашистую, упругую. Или разведут костер и откроют свои съестные припасы. Однако долго задерживаться нельзя, дома нагоняй можно получить. И едут они обратно. Иногда дорогу перебежит заяц или скроется среди кустов кабарга. Не заметят, как и день прошел. Да что там день! Зима. И все потому, что рядом Федосья. Эх, поцеловать бы ее, да не отважится Учар. Даже подумать об этом — и то в жар бросает.
Вот возвращаются они из школы, что на том берегу. Есть у них три потаенных места для игр. В ельнике, выстроившемся так ровно, как будто посажен он человеком, они будут строить избу и юрту, «ходить друг к другу в гости», а у крутого бома есть два камня, похожие на верблюдов, так вот они сядут на них и «скачут», к ю кого обгонит. А третье место — яр на берегу Катупи из белой глины. В яру они будут рыли норы и прокладывать дорогу, по которой могла бы проехать телега. Порой так заиграются, что не заметят, как и солнце скатилось, и они, голодные, бегут домой, зная, что опять им достанется от домашних.
«Увижу ли я еще раз зиму? — думает Учар, переворачиваясь на другой бок.— Как жить хочется. И Федосью всегда хочу видеть... Ну, это и от меня зависит, о г моей изворотливости. И от везения. Хоть бы повезло... Как все будет разворачиваться дело... Каллистрат вроде все продумал. Значит, так: я ничего Каллистрату о бандитах не сказал Ночью я встаю, привязываю собак и открываю ворота. Они входят, и тут наши одним залпом... Да, но не все же они войдут одновременно. Некоторые вообще на всякий случай могут остаться за воротами. А что, если они меня окружат, и тут — залп? Может, одеться во что-то яркое? В белую рубашку, например? Чтобы наши видели меня и не спутали с бандитами? Л вдруг бандитов белая рубашка насторожит? Скажут, чего это ты вырядился среди ночи? Не дожидаясь залпа наших, убьют меня? Все может быть... А что, если подвести их к дверям зернового амбара, пропустить их туда и закрыть там? Нет, они не дураки. Скажут, заходи первым. Видно, умнее Каллистрата мне не быть. Как он велел, так и буду делать. А там уж как судьба выпадет... Опасно, опасно. Рискую я ради Каллистрата, очень даже запросто могу пулю получить. Но если все кончится хорошо, отдаст ли он за меня может, надо спросить?
Рассвело окончательно.
Каллистрат, насидевшись у реки, поднялся и, заложив руки за спину, зашагал домой. Дел сегодня невпроворот. Но к Куркуреку все же обернулся.
— Прощай, моя река,— сказал он с грустью.— Может, больше тебя и не увижу. Спасибо тебе за твою воду. Никогда не оскудевай. Хотел я и тебя сделать своей батрачкой. Как бы ты здорово мельницу крутила. Но... не успел. А может, еще и успею...
Сколько раз он ходил ночами вот так по берегу, заложив руки за спину. Ходил потому, что не было сна. Сон не шел к нему от мыслей, дум. Проснется он среди ночи и вспомнит, что надо пристроить сени к дому. А как лучше? Срубить ли те сени из бревен или сделать их тесовыми. Бревенчатые, конечно, лучше. Они будут и крепче, и теплее, и пыль не просочится, но рубить их труднее. Тесать лицевые стороны надо ровно и так выбирать пазы, чтобы иголку не просунуть, иначе сени получатся худыми. К тому же махать топором в последнее время Каллистрату стало трудно — побаливали измочаленные работой кисти рук и спина отказывала. Валить-то придется опять же лиственницы, причем молодые, прогонистые и без сучьев. А где такие растут? Надо, чтобы и от дома недалеко, и не на крутизне. Тащить-то лошадью вниз придется, как бы не задавило ее. И как ни крути, а кого-то придется звать в помощники. Одному с таким делом не совладать, надсадиться можно, а тогда и сени не будут нужны. Вдвоем надо валить. А потом еще плахи надо пилить для настилки полов А поперечная пила совсем старая, зубья у нее сломанные, еще на доме изнахратил. А косяки рубить дверные и оконные? Да тес на крышу опять же понадобится. Ну, крыть крышу — дело плевое, нетрудное. Однако доски сперва надо продорожить, желобочки вынуть, чтоб дождь по ним наземь стекал. Дорожить — самая нудная работенка Вот идет струг легко и ровно, кучерявится длинная стружка и вдруг — хрясь! — ударится нож о сук. Гукнет у тебя в груди от удара так, что, кажется, мозги скособочились.
От таких хозяйственных дум и не идет сон к Каллистрату. Обдумывает разные дела, шагая по берегу, То сени, то мельница, то еще что-нибудь.
Заложив в свои владения и идет к Курку реку. Любо ому вот так ходить, когда его никто не видит, и будто бы он один на всем белом свете. Горы стоят затихшие, мирные, от них веет покоем и вечностью, кажется, и сам проживешь тысячу лет. Ранняя свежесть бодрит, радует, если к тому же кругом весна. Весна у любого человека, будь даже он не молод, будит надежды, вселяет уверенность. Весна — это свобода и душе и телу. Зимние заботы отступают, слава богу, перезимовали. И раздеться можно, в одной рубахе ходить.
Радостно Каллистрату видеть плоды своих трудов. Он шагает степенно, неторопко, бороду задирает, будто хвастает перед кем-то, гордится. Человек — он горделив и властолюбив, много ему надо, и чем больше, тем лучше. Поэтому и любил Каллистрат поиграть, покрасоваться, благо, никто его не видит.
- Чья же «по долина такая, богатая и красивая? - спрашивает он негромко и удивленно. И сам вертит пушной, будто ждет ответа.
— Каллистрата,— уважительно, с подобострастием холопа отвечает сам себе и идет дальше.
— А кто хозяин этого дома-дворца?
— Опять же — Каллистрат.
— А вон среди лиственниц ходят-пасутся маралы, белея хвостами. Чьи же они есть?
— Да все Каллистрата.
— А коровы эти справные, гладкие? У которых вымя до земли?
— Его же.
— А чей же это табун коней? От их копыт земля содрогается. Передние уже у реки и воду пьют, а задние еще из леса не вышли?
— Как чьи? Каллистратовы.
— А кто хозяин зеленого, колышущегося поля, окруженного жердяным заплотом?
— Все он же, Каллистрат-батюшка.
— А кто живет вон в тех черных избах и юртах, таких плохоньких и приземистых по сравнению с домом-дворцом?
— Там живут Каллистратовы батраки. Все они на него работают, но не скажут об этом никому. Потому как нельзя.
— Он что, Каллистрат этот, так богат? Сильнее его в округе, почитай, и нет.
Приятный, ласкающий самолюбие разговор самого с собой. Но в это утро, светлое, но тревожное, Каллистрату играть не хотелось. Есть и сильнее его люди. Они могут его лишить разом всего: дома-дворца, скота, пашен, а может, и даже жизни.
— Пусть будет так,— заговорил он тихо, будто боясь, что его могут подслушать.— Учар отворит им ворота. Значит, и скот убирать не надо. Пусть все будет как было, чтобы их не насторожить. А то заподозрят чего... Вот только бы с Учаром чего не случилось. Жалко его посылать к бандитам. Жалко, да другого выхода нет. Этот — самый верный и дешевый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37