Спеша поделиться своей победой, своими открытиями с матерью, он бросился бежать вниз. Не сделал, однако, и двух шагов, как споткнулся и кубарем гсб-катился с горы. Помнит, что заорал благим матом: «Ма-аа-маа!» Весь побился о камни, штаны и рубашку изодрали колючки. Если бы не эта лиственница...
Калап, держась за ствол дерева, глянул вниз. Он и сейчас чуть было не крикнул, как тогда: «Ма-аа-маа!»
Мать и отец говорили, что первое слово, которое произнес Калап, было «кой» — овца:
— С овцой на языке родился! Не судьба ли этому разбойнику овец множить?
Так ли было, нет ли, чего удивительного? Почему бы ребенку, который ничего, кроме овец, вокруг себя не видит, не слышит, и не произнести это слово первым?
Мать и отец убеждены, что ему, Калапу, на роду было написано чабаном стать. Кто знает? Вот посмотришь на иных чабанов, пластаются чуть не до смерти, дрожат над овцами, а отара у них слабая, дохнут овцы без конца. Даже в хорошие годы не могут они выполнить план по ягнятам, по шерсти. Колхозное начальство старается, по возможности, избавляться от таких неудачников. А у других, хотя и не видно, чтобы они убивались на работе, овцы в любой год сытые да ухоженные, приплод — дай бог, шерсти — завались. Может, и в самом деле что-то такое есть? Ну, не судьба — призвание, что ли?
...Ягненок остался сиротой. Он всюду ходил за Калапом, как собачонка. За обжорство, за жадность и жирность прозвали его Тулкураном.
— Ухаживай за ним, дитя мое, следи,— наказывала мать.— Вырастет, почки его будешь есть.
— Он мой друг. Я Тулкурана никогда не съем,— чуть не заплакал Калап.
— Положено так, дитятко. Для того и кормит человек скотину.
Не по душе пришлись Калапу слова матери. Вырос Тулкуран. Весна как будто была тогда. Дома — ни мяса, ни другой какой еды. Как ни уговаривала мать, чтобы зарезать Тулкурана, Калап ни за что. Как-то голодный сам попросил:
— Мама, заколи его...
Долго ли поймать? Повалила на подстилку, нож взяла. Для матери ничего не стоило зарезать барана. Как ей, чабанке, такое не уметь? Только нож занесла...
— Не коли моего Тулкурана, не коли! — разревелся Калап.
На утро опять:
— Мам, заколи... И снова в слезы.
— Не надо так не надо,— согласилась мать. Ей не не столько барана,— сына жалко.
Через день снова просит. Мать ему подзатыльник. А мясо, ничею, съел. Вместе с подзатыльником.
...Когда Калапу исполнилось шесть лет, отдали его в нулевой класс. Отвезли в деревню, к бабушке. До того он видел бабушку всего несколько раз, на стоянке. Переночевал один раз в ее избушке и решил, что с нею куда лучше, чем с мамой. А сколько любопытного оказалось в деревне для мальчишки, очутившегося в ней впервые! Большие-пребольшие дома, очень яркий огонь — эликтричество, умеющий говорить черный круг на стенке — радио!.. Но самое интересное — магазин. Так в нем было все красиво! Зайдет, бывало, Калап в магазин, встанет за печкой и таращит глазенки на полки. А там... Зеркала сверкают, бусы переливаются, бутылки блестят, тряпки разноцветные, конфеты в пестрых бумажках, красиво уложенные пачки табаку...
— Что стоишь, милок? — спросит продавщица, держа в руках замок.
— Магазин смотрю.
— Купить что хочешь?
— Нет. Просто смотрю.
— Не стой зря. Иди домой.
— Я не зря. Я смотрю.
— Говорят тебе, домой иди! Я закрываю магазин. Понял?
Калап неохотно выходил, а на другой день опять стоял за печкой, пялил глаза.
Через полмесяца нагляделся, остыл. Целыми днями см ал пропадать на конюшне. Он и теперь, когда случится попасть в село, обязательно завернет полюбоваться лошадьми. Тогда же в короткое время смог распознавать всех деревенских коней. Немного погодя коров и телят тоже знал наперечет. «Однако этот ребенок с палец будет человеком с головой!» — удивлялись взрослые. А Калапа удивляло, как это большие люди не умеют различать животных, если даже он их не путает? Старый конюх Кюнук радовался маленькому помощнику, который с превеликой охотой поил лошадей. Сена, правда, раздавать он не мог — для вил ручонки были маловаты и слабосильны.
Все было для Калапа интересно. Все, кроме учебы в школе... Идти на уроки для него — сущее наказание. Ничего удивительного: он до того ни бумаги в глаза не видел, ни ручки не держал. Сам в сторону школы шага не сделает — хоть силком тащи! Сколько ни бились,— не идет. Что делать? Пришлось бабушке с ним ходить. Соберутся утром, отправляются — согнутая в три погибели, беззубая старуха и беззубый малец. Бабушка плетется кое-как, а Калап ее поторапливает. Из школы тоже вместе идут.
Бабушка даже во времена «эликбеса» не училась по старости. Теперь и ей пришлось грамоту постигать. Сидит вместе с малышней, тянет: «А-а, у-у, о-о». Через полгода стала по слогам читать, писать, хотя и не очень хорошо, научилась. Неожиданно учению ее пришел конец. Калап стал стесняться ходить с нею. Старуха только-только во вкус вошла, а внук сердится:
— Говорят вам, не ходите за мной! Ребята смеются...
Что было делать старой? Пришлось бросить школу.
„.Добрался Калап до четвертого класса,— другой разговор о нем пошел:
— Дерзкий, непослушный мальчишка. Хулиганом растет.
А учителя не так говорили.
— Невозможно на него сердиться. Маленький, кругленький, миленький такой. Хлопает глазенками. Думаешь, отругать бы его как следует. А глянешь — смех разбирает.
Калапу того и надо. Связал у сидевших впереди него девочек косички. Одна вскочила отвечать на вопрос учительницы, другая — в рев. Класс визжит. Учительница поставила Калапа в «угол» — за доску.
Классная декка была на двух ногах, ее разворачивали и писали на обеих сторонах. Идет, значит, урок. Учительница время от времени поглядывает — из-под доски чернеют валенки Калапа, а класс похихикивает. Урок подходит к концу.
— Алымов! Не будешь больше баловаться? Иди на место.
Валенки не шевельнулись.
— Иди на место!
Заглянула учительница за доску: Калапа там нет. Удрал домой, а валенки оставил.
...Седьмой класс
— Странный этот парнишка — Калап. Рано утром вчера спускаюсь с холма в той части деревни. Бежит навстречу кто-то в нижней рубашке. Я даже испугалась. В такой клящий мороз почему раздетый? Человек ли, думаю. Смотрю — Калап. «Ты что?» — спрашиваю. Говорит: «Физзарядка».
— Этот парень, которого Калап звать,— жаловалась бабка Озочы,— залезет на самый край скалы против нашего аила и стоит часами Чего стоит? Разве можно бескультуром таким заниматься? Снизу на него смотреть — волосы дыбом, а он стоит. Ну как упадет?..
— Что ему ваша скала! Он вчера — видели бы! — по стропилам недостроенного коровника бегал!
— Летчиком, говорит, стану. А летчику, говорит, нельзя высоты бояться. Вот и лезет туда, где и козлы поопасятся. А что во дворе у себя вытворяет! Турник какой-то...
С тех пор, как размечтался Калап о полете, и учиться стал лучше. Как же человеку, который мало знает, летать? Начал заниматься — самому интересно стало.
Окончил десять классов. По здоровью в училище прошел. А экзамен завалил. Не смог сочинение по-русски написать.
Затем — армия. Два года.
...Осень после демобилизации. Комсомольское собрание. Председатель колхоза произнес горячую речь: впереди зима, в двух отарах нет чабанов, у двенадцати чабанов нет помощников.
— Кто желает работать с овцами, скажите. Скажите перед этим собранием. А мы перед вами шапки снимем, всем, чем сможем, помогать будем. Какую бы работу ни делал в селе,— заменим, только «да» скажите. Только скажите «да»!
Может, Калапу показалось, что председатель несколько раз выразительно так глянул на него. Калап — еще в шинели — сидел в первом ряду. Несмотря ни на какие уговоры, желающих не нашлось. После собрания парторг и комсорг, члены комсомольского комитета почему-то навалились на Калапа:
— Месяц после армии отдохнул — хватит. А чабаном только тебе и и;пи.
Почему это «тебе»? Может быть, Калап трактористом желает работать. У него какая специальность? Тракторист. И в армии танкистом-механиком был. А может, Калап учиться решил?
Сказать по правде, на другой день, как Калап в Корболу вернулся, инженер уговаривал его взять тот же ДТ-54, на котором он до армии работал и который стоял без тракториста.
«Становись чабаном!», «У тебя отец и мать чабаны!» Что за логика? Если у кого родители чабаны, и ты непременно должен чабаном стать?
Подумал Калап: отец его Чанмак — чабан, дедушка Алым — чабан, отец дедушки Калам тоже чабаном был, его отец — Тас-Кара — чабан... В семи коленах чабаны! А до этих семи еще, может, семь раз по семь — и все пасли овец. Почему бы и Калапу не попробовать? Согласился. Только не посчитались с его желанием пойти в помощники к отцу с матерью. Сказали:
— Бери молодых барашков, которые в будущем году на мясо пойдут.
Пришлось взять.
Никого в селе не удивило, что Калап в чабаны пошел. Никаких разговоров между людьми не было. Разговоры после пошли. Через год. Когда Калап со своими баранами в городе побывал... Этого и сам Калап вовек не позабудет.
Красив город, ничего не скажешь. Куда ни глянь — дрожат, мигают, струятся разноцветные огни реклам, витрин магазинов. И окна освещены — тысячи окон. Они, как и глаза у людей, светятся то радостно, то печально.
В юроде гололед. Днем шел дождь, а вечером ударил мороз, и улицы — сплошное зеркало, в котором "множатся огни, бьют в глаза сверху и снизу. Идешь словно посреди холодного пожара. Куда-то исчезли, пропали невзрачные деревянные домишки. Да и громадные многоэтажные здания выглядят в вечерней мгле, в сверкании огней, совсем по-иному. Их закопченные, облупившиеся стены днем нагоняли тоску. Теперь же они будто сказочные дворцы.
Рядом с тротуаром движутся автомобили — грузовики, легковушки, автобусы, фургоны,.. И они в этот час выглядят строже, внушительнее. Далеко вдоль улицы тянется вереница красных огоньков стоп-сигналов. Машины едут на ощупь, скользят, их заносит. Вот на перекрестке резко развернуло «Волгу», а шедший позади «Москвич» не успел притормозить и боднул ее в бок. Удар — как хлопок бича. Зазвенели стекла, брань, крики, нетерпеливые гудки задних машин, милицейский свисток... Калап плюнул, побрел дальше.
Люди идут опасливо — ноги на скользком тротуаре держат плохо. Куда-то спешит стайка девушек. Смеются, визжат, хватаясь друг за друга. Днем они цокали тоненькими каблучками-шпильками, как легконогие косули-элики, а теперь напоминают только родившихся телят, которые и шагу ступить не могут — копытца разъезжаются. Еще девушки. Тоже не могут удержаться, хватаются за прохожих, чтобы не упасть. Калап одной руку протянул — сделала вид, будто не заметила.
На пьяных смотреть противно. Впрочем, Калап тоже хорош. В голове-то шумит... Так же кидало бы его из стороны в сторону, не откажись он добить вторую бутылочку. Он бы и не возражал, да дружок Сюнер — студент пединститута, с которым они встретились, сказал, что завтра у него лабораторная работа. И так неплохо встречу отметили. А добрались бы до донышка второй бутылки, и ничем не отличался бы Калап от алкашей, которых сторонятся прохожие. Он и сам пить не любит, и пьяных не выносит. Это сегодня муха какая-то его укусила — хватил на радостях от встречи с другом. Была и другая причина... Да о ней лучше и не вспоминать. Главное — вовремя остановился. Ноги держат крепко. Полный порядок.
Калап вышел на мост. Под фонарем вдалеке виднеется женская фигура. Может, подойти познакомиться? А что?
Девушка одета в пышную ворсистую шубку из меха неизвестно какого зверя. Калап заглянул в лицо, тихо присвистнул. Девушка! Лет за тридцать, если не больше. Брови и ресницы накрашены. Еще и курит, наверное. Насмотрелся Калап на городских девиц! У одной — вот смех-то! — волосы синие. Чуть не у всех длинные накрашенные ногти. Вообще-то красиво... Попробовали бы они с такими ногтями коров доить!
— Ну, что? Скользко, да? Держи мою руку. Не упадешь.
— Спасибо,— смеется женщина.— Я мужа жду.
— А-а...
Калап идет дальше не оглядываясь. «Мужа ждет... Просто я ей не приглянулся. Лицо у меня не такое, как у городских, и одет...»
Он навалился на перила моста, глянул вниз. Там — серая стылая вода. Сонно, торкаясь о быки моста, шуршат льдины. В горах та же река, да не та — синяя под цвет неба или темно-зеленая, густая, как навар хвои, мчится стремительно, вдребезги разбиваясь о скалы. А здесь что? Плещется лениво, мутная, течет неторопко неизвестно куда. А может, грустит о высоких белках-ледниках, где родилась, о тайге, оставшейся позади?..
Мост длинный — конца не видать.
«Умеют люди в городе работать. Через такую широкую реку мост построили, все дороги камнем, асфальтом одели...» Разные люди в городе. Калап вспомнил, как в парикмахерскую зашел. Мужик такой, хоть воду на нем вози,— стрижет-бреет! Толстый, с медвежьими лапами. «Вас постричь?» — «Можно». — «Освежить?» — «Можно». — «Массаж?» — «А? Давай!» Мужик убежал за занавеску, притащил горячее полотенце, хлопнул звонко, как парусом, в воздухе, занес над лицом Калапа.
— Не надо! — заорал Калап.
Еще один. Одногодок Калана. Ловкий, быстрый. Надо же — мороженым торгует! Разве работа для парня? Калап обошел его со всех сторон, остановился, головой покачал. Чернявый парень посмотрел неприязненно.
— Чего топчешься? Мороженого хочешь?
— Не стыдно тебе с тележкой на улице стоять?
— Чего-о?
Ушел Калап от греха подальше.
Возле них две собачонки — пушисты, жалкие, не больше зайцев, в пестрых жилетках, а на лапках тапочки матерчаше. Ну и ну! Калап подсел, прислушался, о чем, интересно, разговаривают городские старушки. О своих собачонках! Как их чесать, чем кормить, когда у них аппетит пропадает... В деревне, случается, овцы от бескормицы мрут, у вдовы единственная корова-кормилица падет — это горе так горе. А тут о собачонках так толкуют, будто половину отары потеряли. Тьфу!
...Кончился мост. На противоположной стороне улицы деревянный павильон с большими освещенными, но мутными окнами. Оттуда несется разноголосый гомон. «Что там?» Пересек улицу, толкнул обитую дерматином дверь, вошел. Пивная! Народу в ней битком. Курят, галдят, руками машут. Потолок низкий, сырой, по углам покрыт изморозью. Красная ядреная толстуха с распаренным, как после бани, лицом разливает по кружкам пиво из бочки. Очередь длинная, до самых дверей. Последним стоит чубатый и с изрытым оспой лицом мужичонка. Явно навеселе.
Захотелось и Калапу холодного пивка хлебнуть. Встал в очередь. Мужичонка впереди него икнул, качнулся, уставился на Калапа. Шапку его оглядел, лицо, одежду, стоптанные, стертые стременами сапоги.
— Чего тебе? — нахмурился Калап.
Рябой снова икнул, пожал плечами.
В очереди все говорили между собой, будто до пива им и дела не было, словно они сюда совсем за другим пришли. Калап постоял. Толстуха, как заводная, наполняла кружки, а очередь не двигалась. Чубатый мужичонка продолжал пялить глаза на сапоги Калапа...
Вышел из пивной. Муторно стало. Сам себя успокаивать стал. И вовсе он не струсил. Подумаешь, какого-то пьяницу бояться! Калап за себя постоять сумеет. Кого попало не послали бы старшим погонщиком й такую даль! В правлении люди не без головы. Знали, кому доверить можно. Шутка ли — две тысячи баранов перегнать? Мало ли что в дороге может случиться. И звери всякие, и двуногие хищники, которые по-страшнее дикого зверя бывают.,. Глядеть в оба, чтобы отара поле какое не потравила, озимь не вытоптала. Да мало ли что — всего не предусмотришь. А отвечает он один — гуртоправ. Если ты неповоротлив, как бар сук, нерасторопный, если мышцы у тебя рыхлые, сиди лучше дома, золу вороши...
Чтобы он, Калап, какого-то забулдыгу городского испугался? По дороге в город не такое было. На перевале Дьарааты. Хуже места на всем пути не встретилось. Тайга, бурелом. День целый одолевали его. Слава богу, прошли. Под вечер спустились в долину, пересчитали отару — все на месте. А если признаться, десяток лишних валухов приблудился. Где они пристали, сам черт не разберет! Десять голов больше — десять меньше... Не в этом дело.
Ребята вмиг одного освежевали. Половину туши завернули в шкуру, мешок через седло и — наметом в ближнюю деревню. Зачем? Зря бы не поскакали...
Калап остался один. Сбил отару потеснее, а сам развел костер, сообразил шашлычок, чай вскипятил. Откуда ни возьмись вылетели четверо на конях. Верховодом у них здоровенный рыжебородый мужичище на битюге. Калап у костра лежал. Под головой седло.
— Эй, ты! — осадил рыжебородый коня.— Откуда баранов гонишь, морда? У нас полсотни овец пропало. Ваших рук дело? Чего молчишь?
Калап видит — бородач из-за спины карабин выправляет. Раздумывать некогда. Прыгнул через костер, схватил двустволку и над головами из обоих стволов — бах! бах! Сам за камень. Перезарядил и снова: бах! бах!
Все четверо с горы скатились, только подковы на копытах коней взблескивали. Калап для острастки еще из одного ствола вдарил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37