Суркаш рванулся и, падая на землю, схватил какого-то валуха за задние ноги.
— Абайым, взгляни.
Они вдвоем осмотрели валуха. Копыта у него удлинились, стали похожи на лыжи.
— Вот он отчего захромал — Суркаш начал щипцами обрезать копыта.— Идите, гость дорогой, в избу. А я лошадь вашу со своими свожу на водопой, задам сена. Мне еще ту, белую, которая чесалась, найти да порошком
обсыпать, а то как бы чесотка не завелась, на мою голову, Абайым направился в избу. По пути он заглянул в пригон, где стояло несколько овец, ослабевших за зиму. Этих далеко не выводят на пастьбу, подкармливают сеном, ячменем Среди них, притаптывая землю, ходил черно-белый валух с телка ростом. «Суркашевский,— решил Абайым.— Держит, чтоб не отощал... Хитер Суркаш. Хочет весной зарезать — сакманщиков подбодрить, когда окот начнется».
Арчин сидела у камелька и кормила малыша. Увидев Абайыма, она тут же вскочила, вытянула из-под кровати медвежью шкуру, сказала «Садитесь»,— и стала наливать в пиалу айран из бурдюка.
В избе было жарко, печь гудела, трещала, на плите клокотал казан, пахло мясом. На столе горела керосинка со стеклянным пузырем. Девочка, умаявшаяся за день, уже спала.
— Как вы себя чувствуете, Абайым?
— Так себе, скриплю. Кому же хочется помирать в такой холод? Еще придется людям из-за меня долбить мерзлую землю.
— Что вы такое говорите, Абайым! Вы еще хоть куда.
Абайым, глоток айрана, вернул пиалу Арчин.
— Вот привез вам газеты,— и положил рулон на стол.— А еще,— он сунул руку за пазуху и... похолодел, пакета не было. Снова пошарил — нет. «Где это я мог?.. Как это я?.. Ведь из Москвы... Большие люди посылали. Не простое письмо...»
— Что с вами, Абайым?— удивилась его беспокойству Арчин.
— Да так, ничего,—Абайым сел на шкуру: «Как это я мог? Что делать?..»
— Почему у тебя рот в шерсти?— подошел к нему малыш
Абайым пришел и себя, улыбнулся, но не отвисли
— Давай наперегонки, а? Кто быстрее?—не отставал
— Куда мне с тобой!
— Тогда давай бороться — кто сильней.
— Что ты! Ты же батыр!
— Тогда сделай «высоко!» Как папа, одной рукой.
— Эй, прицепа, отстань от дедушки. Он с дороги, устал. Не до тебя ему.— Это вошел Суркаш. Он снял шубу, бросил на кровать и сел рядом с Абайымом. И здоров же Суркаш! Абайым подвинулся на шкуре.
— Что нового в деревне?
— Да ничего.
Арчин пододвинула к ним низкий круглый стол, поставила на него тепеши — поднос с дымящейся бараниной. Налила в большие чаши ячменный суп , сказала по обычаю: «Вы старший, вы гость — вам первому пачши трапезу».
Абайым вытащил из ножен нож, огрезал кусочек, но, хоть и проголодался за день, мясо не лезло в горло. «Что теперь сказать Суркашу? Как быть?..»
— Арчин, где там у нас, неси!
Арчин достала из буфета бутылку и поставила на стол. Суркаш откупорил ее, плеснул немного на огонь, потом налил немного и протянул Абайыму.
Абайым выпил. Он думал, что это вино, а оказалось, что-то крепкое.
— Из Москвы привез. Коньяк называется,— улыбнулся Суркаш.
Арчии только пригубила и отдала стакан Абайыму.
— Ну, что хорошего, Суркаш, в Москве?
— В Москве, Абайым, все есть. И не перечислить,— охотно начал Суркаш. Видно, давно он не видел людей, если и у него, молчуна, язык развязался. — Чего там только нет. Все там не так, как у нас, все иначе, по-другому.
— Ну, ведь столица — так и должно быть.
— Конечно, так и должно. Посмотришь на дома — прямо скалы, выставленные в ряд, больше ни с чем не сравнить. А некоторые — стеклянные: кто внутри — видно его с улицы, а кто на улице — изнутри видать. Такие дома, что до сих пор снятся. А людей — что муравьев. По земле свободно не пройти. И обычаи тоже совсем другие. Выйдет там человек утром на улицу, на небо и не взглянет. Хоть дождь, хоть мороз, хоть что — будто ему все равно.
— М-м, неужели так?
— Так, так. Конечно, человек тамошний, он же в дому живет и в том же закрытом дому работает. Там хоть и солнце однажды не взойди, кажется, не заметят. А луну еле отыщешь среди огней, и такая она тусклая, бледная, что жалко ее становится. Ночью-то там светло. Не скажу, как днем, но запинаться не будешь — все видать. А машин — больше, чем у нас скота. Сам посуди: если пропускать наш скот через ворота, то хотя бы за день, все равно он кончится. А машины там все текут и текут, на улице не умещаются. Прямо кишат. И ходил я, все остерегаясь этих машин,— задавят ведь, что с них возьмешь?
Еще интереснее было... Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну — нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?
— Э-э, видно, так принято там у них,— смазал Абайым жирной рукой обритую голову.— Из наших мест там ни с кем не встретился?
— Как не встретиться? Бердан там. Я говорю, мол, у меня тут земляк есть, хочу с ним встретиться. Тут же позвонили куда надо, привезли ко мне Бердана. Вырос он, изменился. Все о доме расспрашивал, все...— Суркаш вдруг осекся, вспомнив, кем приходится Абайыму Бердан.
— Э-э, Суркаш,—туг же переменил тему и Абайым,-—Я вот осенью сдал в Заготскот торбока, а денег за него до сих пор не получил. Как пи приеду в аймак, говорят, нет денег.— Абайыму стало неловко от своих слов. Если говорить правду, он и не спешил получить деньги. Они нужны будут ему весной, когда он вместе с Длинным Митькой начнет рубить избу. А если Митьке уплатить деньги вперед, он не станет торопиться.
— Об этом и слов тратить не надо,— махнул рукой Суркаш.— Время у нас для другого разговора. Почему раньше не приезжал? Я завтра дам бумагу — есть у меня такая бумага. С той бумагой пойдешь к учителю Иыману Алчиновичу. Он напишет на мою бумагу твою просьбу по-русски.
— Спасибо, Суркаш, спасибо!
— Покажешь Заготскоту мою бумагу — тут же отдадут деньги. Кончили об этом, Абайым... Э-э, ты, оказываемся, газе ил привез. С затратного дня начну читать, а то этот черт,— он показал на радиоприемник в углу,— месяц как молчит. Пища у него кончилась...
Суркаш взял одну из газет, чуток посмотрел на нее, перевернул — опять посмотрел и стал складывать ее для цигарок.
— А дальность дороги совсем не заметил, Абайым. Кажется, если пешком пойду, самое большое — через неделю буду дома. Подвезут к самолету, посадят, самолет попрет во весь дух, как бык, и побежит. Так понесет, так понесет — и взлетит. Поднимается за облака, а после только шу и шу, шу и шу... А землю внизу когда видно, а когда и не видно. Солнце всходит далеко-далеко внизу и такое красное, большое. Некоторые плохо себя чувствуют, что ли, но мне хоть бы что...
— Это конечно,— соглашается Абайым и никак не может повернуть голову, чтобы отвести взгляд от ярких журнальных картинок па стене. Суркаш все говорил и говорил, но Абайым не в силах был уловить о чем. Потом Суркаш хлопнул его по плечу: «Давай посмотрим, старый!» И Абайым пришел в себя. Суркаш встал и открыл крышку большого, обитого разноцветной жестью сундука.
— Вот посмотри на нее, посмотри!—Суркаш вытащил из сундука лисью шкуру.— Сколько я за ней, за хитрющей, охотился! Сколько раз она меня обводила вокруг хвоста! Иногда залезет в середину отары и ловит там себе мышей. Ишь, проказница! Теперь пройдись со мной. Смотри, смотри, старый, какая она красивая, будто солнца восход, а не ворс! Два ворошика из нее выйдут. А передние лапы Арчин — она собирает на шапку
Абайым приклеился к сундуку, но на лису — какая она — и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.
А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной, А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться — солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец — вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.
С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался — ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на етой могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии — разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: «Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!»
На поминках Абайыма тоже много было народу, хотя родственников у него вроде и не нашлось. И когда люди перечисляли избы, юрты, бани, сараи, которые срубил за свою жизнь Абайым, оказалось, что во всех больших строениях, которые есть в округе: и в школе, и в клубе, и в здании сырзавода, и в овечьих кошарах, и в скотных дворах — везде остался след абайымовского топора.
Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.
Суркаш в прошлом году сильно заболел. Доктора сказали, что болезнь прилипла к нему от скота. Недавно отправили его лечиться на Кавказ. Долго хлопотали насчет путевки. Кое-кто ругал его — надо было, мол, на курорты ездить, когда депутатом был.., А пакет тот Абайым все-таки нашел — выронил, оказывается, когда заклинание читал на перевале. Все собирался отдать его Суркашу, а тот, как на грех, не встречался, а потом, в начале весны, были новые выборы. Сейчас пакет лежит в избе Абайыма, в обитом разноцветной жестью сундуке — целый, нераспечатанный.
Бердан все-таки вернулся из армии. Пришел на перевал, долго стоял возле могилы Абайыма. А недавно пригнал из Маймы новый трактор. Весь красный этот трактор у него, и Бердан на нем как бог сидит.
Гнедко все еще жив. Его, привычного к седлу и хомуту, колхоз выменял у старушки Абайыма на молодого стригунка. Жеребчик пошел на согум. Хвост у Гнедка отрос, но кому надо в дальнюю и быструю дорогу, те не берут Гнедка — до того он стал ленивым и упрямым. Ни кнута, ни камчи, ни бича — ничего не боится. Приноровился к той жизни, когда всяк ему хозяин.
Старушка Абайыма тоже еще ковыляет. Сено и дрова ей привозит Бердан. Сидит старуха вечерами и причитает: «Э-э, Абайым, когда жил в этом мире, без меня и чаю не мог выпить. Бывало, чаюет, и тут обязательно надо, чтоб я рядом сидела, пусть не пью, лишь бы сидела, смотрела на него. Вернется с работы на обед, а меня вдруг нет дома. Вот и пойдет Абайым по аилам искать: «Не была моя тут у вас? Не видели?» А как найдет, я же и накинусь на него: «Чай там, на огне! Наливай сам и чаюй. Что я тебе?» Но никогда не возвратится Абайым без меня — будет стоять и молчать, ожидая, и весь сказ... А теперь ушел за Большой перевал и весточки не подаст, не зовет к себе. Эх, Абайым, Абайым...»
КРИК С ВЕРШИНЫ
Он сидит на табуретке возле тумбочки между двухъярусными койками и пришивает к новенькому — с иголочки — кителю черные-пречерные погоны рядового.
— В нашем селе, парни...— начинает он.— В нашем селе однажды вот что случилось. Приехал издалека человек один, в гости. Я, говорит, слыхал, в ваших местах зверь такой водится — сохатый. Всякого, говорит, я зверя бил, а э т о г о не встречал. Вот бы, говорит, завалить одного, да так, чтобы рогами землю вспорол, а? Разве гостю откажешь? Решили доставить ему удовольствие. Дали карабин, посадили на смирного меринка, показали верное место на солонце-лизунце. Ну, ладно. Проводили. Наутро пошли к нему. Сидит наш гость, убитый горем, возле убитого меринка и рвет реденькие волосья на голове...
Солдаты, только что напарившиеся в бане, остриженные наголо, не успевшие еще облачиться в форменную одежду и оттого снова похожие на мальчишек, грохнули на всю казарму.
— Думаете, что случилось, парни?— продолжает Калап, ободренный всеобщим вниманием и интересом.— А вот что случилось Гость так объяснил: «Захотелось мне, люди, ээ-э, на рассвете того... по нужде. Хотел прислонить карабин к дереву, а он зацепился за сучок и «бах!» Гляжу, что такое? Бедная лошадь лежит, копыта откинула...» Ну, старики наши по-другому растолковали. Сидел-сидел этот гость, ожидая сохатого. Вечером сидел — нет зверя. Ночь просидел — не идет сохатый. Рассвело уже — все еще пусто. Ну ни черта! Тоска гостя взяла. А тут еще спать охота и мошкара донимает. Размечтался он: «Вот бы подошел сейчас сохатый... примерно вон туда... — и прицелился от нечего делать в меринка, привязанного пониже к кустам. — Я бы его тут и...» И не заметил, как на спуск нажал.
Казарма снова зазвенела от хохота.
«Что бы им еще рассказать?—думает Калап, пока солдаты смеются.— Что-нибудь такое...»
Но тут вбегает старшина и машет рукой!
— Отбой!
Разом забелела казарма нижним бельем, взметнулась по койкам, накрылась серыми одеялами.
Закрывает глаза и Калап Алымов. Хочет заснуть, а не может. И приходит ему на ум: «Постой, постой... А почему я-то здесь оказался? Совсем недавно два года отслужил. По второму разу не призывают... Может, это приснилось?» Калап щиплет себя — больно. Осматривается вокруг: все точно — выстроенные в ряд двухъярусные койки, возле дверей дневальный с красной повязкой на рукаве и ножом-штыком на поясе, блестят свежей краской пирамиды для автоматов. Слышно спокойное дыхание парней и чей-то храп, И пахнет казармой — здоровым потом, сапожным кремом, хозяйственным мылом и ружейным маслом
«Да, да»,— припоминает Калап: после обеда их, новобранцев, подводили к танку Т-54 и сказали, что они будут изучать его.
«А мне это зачем?— опять берет Калапа сомнение.—? Я же закончил учебку на отлично. Два года, каждую осень и весну, разбирал этот танк до самых потрохов. Я сержант, механик-водитель первого класса. Может, на переподготовку призвали? Нет, на переподготовке я прошлым летом был...»
Ясно пока одно: он в армии. Ну и что? Разве плохо в армии? Он молод, силен, здоров, как архар, ловок, как рысь.
Как это говорил им майор Бибик?
«Вам, ребята, по девятнадцать-двадцать. Вы пробежите десяток километров в марше-броске — для вас это разминка. Разгрузите вагон угля — зарядочка. В ваши годы это и надо. Это естественно для вашего организма, как бег для скакуна, как движение воды для реки».
Разве это плохо? Шагай по земле со своими сверстниками, гордись, что ты с ними как равный, не хуже их, пой во весь голос строевую песню. А сядешь на свой Т-54, взревешь мотором, двинешь вперед бронированную машину — ничто тебя не остановит! Кто сильнее тебя? Найди! Вот впереди показался «враг» — мишень из фанеры. Жми! А твои друзья поймают его в прицел, и там, где был «враг»,— взрыв, огонь, дым!..
Разве это плохо? Идешь в увольнение — подтянутый, стройный, сверкаешь значками, печатаешь шаг по тротуару. 1ы — щит и защита любого из этих людей, что идут рядом с тобой, навстречу тебе по улице, всего этого чистого города, всей родной земли. Отец твой так шагал, братья твои, дядья...
А после? Отслужил и — домой. Что об этом скажешь? Нет больше радости, чем возвращение к родному очагу, на голубой Алтай, к родным людям, родному языку, родным запахам.
Но что же все-таки случилось? Почему он — Калап Алымов опять очутился в казарме? Может, война? Нет, какая война?! Может, удалось поступить в военное училище? Если бы... Хотел ведь, да провалился на вступительных экзаменах. Так что же?
Ясно только одно: он в армии. Ничего не ясно... Неужели снова два года? Не может быть! А как отара? С таким трудом вырвал своих овец из когтей зимы, сохранил в такой тяжелый, засушливый, беспастбищный" год. Кочевал с ними в такую стужу, что деревья трещали, замерзал с ними в бураны, чего только не натерпелся. Зато как хорошо перезимовали овечки! С такими упитанными запросто можно перевыполнить план по шерсти. А приплод? Только-только начался окот. Ни один ягненок не пал, ни одна ярка не бросила своего детеныша! Он точно все рассчитал: не меньше ста ягнят получить от сотни маток. Как готовился к окоту! Дневал и ночевал с отарой, каждый навильник сена, каждое ведерко комбикорма подгадывал к нужному сроку. Да разве только сам так пластался? А жена, Сакылта? Месяц, считай, света белого не видела, замазывала навозом щели в промерзшей кошаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
— Абайым, взгляни.
Они вдвоем осмотрели валуха. Копыта у него удлинились, стали похожи на лыжи.
— Вот он отчего захромал — Суркаш начал щипцами обрезать копыта.— Идите, гость дорогой, в избу. А я лошадь вашу со своими свожу на водопой, задам сена. Мне еще ту, белую, которая чесалась, найти да порошком
обсыпать, а то как бы чесотка не завелась, на мою голову, Абайым направился в избу. По пути он заглянул в пригон, где стояло несколько овец, ослабевших за зиму. Этих далеко не выводят на пастьбу, подкармливают сеном, ячменем Среди них, притаптывая землю, ходил черно-белый валух с телка ростом. «Суркашевский,— решил Абайым.— Держит, чтоб не отощал... Хитер Суркаш. Хочет весной зарезать — сакманщиков подбодрить, когда окот начнется».
Арчин сидела у камелька и кормила малыша. Увидев Абайыма, она тут же вскочила, вытянула из-под кровати медвежью шкуру, сказала «Садитесь»,— и стала наливать в пиалу айран из бурдюка.
В избе было жарко, печь гудела, трещала, на плите клокотал казан, пахло мясом. На столе горела керосинка со стеклянным пузырем. Девочка, умаявшаяся за день, уже спала.
— Как вы себя чувствуете, Абайым?
— Так себе, скриплю. Кому же хочется помирать в такой холод? Еще придется людям из-за меня долбить мерзлую землю.
— Что вы такое говорите, Абайым! Вы еще хоть куда.
Абайым, глоток айрана, вернул пиалу Арчин.
— Вот привез вам газеты,— и положил рулон на стол.— А еще,— он сунул руку за пазуху и... похолодел, пакета не было. Снова пошарил — нет. «Где это я мог?.. Как это я?.. Ведь из Москвы... Большие люди посылали. Не простое письмо...»
— Что с вами, Абайым?— удивилась его беспокойству Арчин.
— Да так, ничего,—Абайым сел на шкуру: «Как это я мог? Что делать?..»
— Почему у тебя рот в шерсти?— подошел к нему малыш
Абайым пришел и себя, улыбнулся, но не отвисли
— Давай наперегонки, а? Кто быстрее?—не отставал
— Куда мне с тобой!
— Тогда давай бороться — кто сильней.
— Что ты! Ты же батыр!
— Тогда сделай «высоко!» Как папа, одной рукой.
— Эй, прицепа, отстань от дедушки. Он с дороги, устал. Не до тебя ему.— Это вошел Суркаш. Он снял шубу, бросил на кровать и сел рядом с Абайымом. И здоров же Суркаш! Абайым подвинулся на шкуре.
— Что нового в деревне?
— Да ничего.
Арчин пододвинула к ним низкий круглый стол, поставила на него тепеши — поднос с дымящейся бараниной. Налила в большие чаши ячменный суп , сказала по обычаю: «Вы старший, вы гость — вам первому пачши трапезу».
Абайым вытащил из ножен нож, огрезал кусочек, но, хоть и проголодался за день, мясо не лезло в горло. «Что теперь сказать Суркашу? Как быть?..»
— Арчин, где там у нас, неси!
Арчин достала из буфета бутылку и поставила на стол. Суркаш откупорил ее, плеснул немного на огонь, потом налил немного и протянул Абайыму.
Абайым выпил. Он думал, что это вино, а оказалось, что-то крепкое.
— Из Москвы привез. Коньяк называется,— улыбнулся Суркаш.
Арчии только пригубила и отдала стакан Абайыму.
— Ну, что хорошего, Суркаш, в Москве?
— В Москве, Абайым, все есть. И не перечислить,— охотно начал Суркаш. Видно, давно он не видел людей, если и у него, молчуна, язык развязался. — Чего там только нет. Все там не так, как у нас, все иначе, по-другому.
— Ну, ведь столица — так и должно быть.
— Конечно, так и должно. Посмотришь на дома — прямо скалы, выставленные в ряд, больше ни с чем не сравнить. А некоторые — стеклянные: кто внутри — видно его с улицы, а кто на улице — изнутри видать. Такие дома, что до сих пор снятся. А людей — что муравьев. По земле свободно не пройти. И обычаи тоже совсем другие. Выйдет там человек утром на улицу, на небо и не взглянет. Хоть дождь, хоть мороз, хоть что — будто ему все равно.
— М-м, неужели так?
— Так, так. Конечно, человек тамошний, он же в дому живет и в том же закрытом дому работает. Там хоть и солнце однажды не взойди, кажется, не заметят. А луну еле отыщешь среди огней, и такая она тусклая, бледная, что жалко ее становится. Ночью-то там светло. Не скажу, как днем, но запинаться не будешь — все видать. А машин — больше, чем у нас скота. Сам посуди: если пропускать наш скот через ворота, то хотя бы за день, все равно он кончится. А машины там все текут и текут, на улице не умещаются. Прямо кишат. И ходил я, все остерегаясь этих машин,— задавят ведь, что с них возьмешь?
Еще интереснее было... Всю ночь шел снег. А я лежал и все не мог уснуть от шума, а потом все же задремал. Проснулся утром, подошел к окну — нету снега, черно кругом! Думаю, наверно, снилось, что снег шел. Нет, шел, говорят. Когда успели увезти его?
— Э-э, видно, так принято там у них,— смазал Абайым жирной рукой обритую голову.— Из наших мест там ни с кем не встретился?
— Как не встретиться? Бердан там. Я говорю, мол, у меня тут земляк есть, хочу с ним встретиться. Тут же позвонили куда надо, привезли ко мне Бердана. Вырос он, изменился. Все о доме расспрашивал, все...— Суркаш вдруг осекся, вспомнив, кем приходится Абайыму Бердан.
— Э-э, Суркаш,—туг же переменил тему и Абайым,-—Я вот осенью сдал в Заготскот торбока, а денег за него до сих пор не получил. Как пи приеду в аймак, говорят, нет денег.— Абайыму стало неловко от своих слов. Если говорить правду, он и не спешил получить деньги. Они нужны будут ему весной, когда он вместе с Длинным Митькой начнет рубить избу. А если Митьке уплатить деньги вперед, он не станет торопиться.
— Об этом и слов тратить не надо,— махнул рукой Суркаш.— Время у нас для другого разговора. Почему раньше не приезжал? Я завтра дам бумагу — есть у меня такая бумага. С той бумагой пойдешь к учителю Иыману Алчиновичу. Он напишет на мою бумагу твою просьбу по-русски.
— Спасибо, Суркаш, спасибо!
— Покажешь Заготскоту мою бумагу — тут же отдадут деньги. Кончили об этом, Абайым... Э-э, ты, оказываемся, газе ил привез. С затратного дня начну читать, а то этот черт,— он показал на радиоприемник в углу,— месяц как молчит. Пища у него кончилась...
Суркаш взял одну из газет, чуток посмотрел на нее, перевернул — опять посмотрел и стал складывать ее для цигарок.
— А дальность дороги совсем не заметил, Абайым. Кажется, если пешком пойду, самое большое — через неделю буду дома. Подвезут к самолету, посадят, самолет попрет во весь дух, как бык, и побежит. Так понесет, так понесет — и взлетит. Поднимается за облака, а после только шу и шу, шу и шу... А землю внизу когда видно, а когда и не видно. Солнце всходит далеко-далеко внизу и такое красное, большое. Некоторые плохо себя чувствуют, что ли, но мне хоть бы что...
— Это конечно,— соглашается Абайым и никак не может повернуть голову, чтобы отвести взгляд от ярких журнальных картинок па стене. Суркаш все говорил и говорил, но Абайым не в силах был уловить о чем. Потом Суркаш хлопнул его по плечу: «Давай посмотрим, старый!» И Абайым пришел в себя. Суркаш встал и открыл крышку большого, обитого разноцветной жестью сундука.
— Вот посмотри на нее, посмотри!—Суркаш вытащил из сундука лисью шкуру.— Сколько я за ней, за хитрющей, охотился! Сколько раз она меня обводила вокруг хвоста! Иногда залезет в середину отары и ловит там себе мышей. Ишь, проказница! Теперь пройдись со мной. Смотри, смотри, старый, какая она красивая, будто солнца восход, а не ворс! Два ворошика из нее выйдут. А передние лапы Арчин — она собирает на шапку
Абайым приклеился к сундуку, но на лису — какая она — и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.
А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной, А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться — солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец — вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.
С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался — ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на етой могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии — разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: «Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!»
На поминках Абайыма тоже много было народу, хотя родственников у него вроде и не нашлось. И когда люди перечисляли избы, юрты, бани, сараи, которые срубил за свою жизнь Абайым, оказалось, что во всех больших строениях, которые есть в округе: и в школе, и в клубе, и в здании сырзавода, и в овечьих кошарах, и в скотных дворах — везде остался след абайымовского топора.
Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.
Суркаш в прошлом году сильно заболел. Доктора сказали, что болезнь прилипла к нему от скота. Недавно отправили его лечиться на Кавказ. Долго хлопотали насчет путевки. Кое-кто ругал его — надо было, мол, на курорты ездить, когда депутатом был.., А пакет тот Абайым все-таки нашел — выронил, оказывается, когда заклинание читал на перевале. Все собирался отдать его Суркашу, а тот, как на грех, не встречался, а потом, в начале весны, были новые выборы. Сейчас пакет лежит в избе Абайыма, в обитом разноцветной жестью сундуке — целый, нераспечатанный.
Бердан все-таки вернулся из армии. Пришел на перевал, долго стоял возле могилы Абайыма. А недавно пригнал из Маймы новый трактор. Весь красный этот трактор у него, и Бердан на нем как бог сидит.
Гнедко все еще жив. Его, привычного к седлу и хомуту, колхоз выменял у старушки Абайыма на молодого стригунка. Жеребчик пошел на согум. Хвост у Гнедка отрос, но кому надо в дальнюю и быструю дорогу, те не берут Гнедка — до того он стал ленивым и упрямым. Ни кнута, ни камчи, ни бича — ничего не боится. Приноровился к той жизни, когда всяк ему хозяин.
Старушка Абайыма тоже еще ковыляет. Сено и дрова ей привозит Бердан. Сидит старуха вечерами и причитает: «Э-э, Абайым, когда жил в этом мире, без меня и чаю не мог выпить. Бывало, чаюет, и тут обязательно надо, чтоб я рядом сидела, пусть не пью, лишь бы сидела, смотрела на него. Вернется с работы на обед, а меня вдруг нет дома. Вот и пойдет Абайым по аилам искать: «Не была моя тут у вас? Не видели?» А как найдет, я же и накинусь на него: «Чай там, на огне! Наливай сам и чаюй. Что я тебе?» Но никогда не возвратится Абайым без меня — будет стоять и молчать, ожидая, и весь сказ... А теперь ушел за Большой перевал и весточки не подаст, не зовет к себе. Эх, Абайым, Абайым...»
КРИК С ВЕРШИНЫ
Он сидит на табуретке возле тумбочки между двухъярусными койками и пришивает к новенькому — с иголочки — кителю черные-пречерные погоны рядового.
— В нашем селе, парни...— начинает он.— В нашем селе однажды вот что случилось. Приехал издалека человек один, в гости. Я, говорит, слыхал, в ваших местах зверь такой водится — сохатый. Всякого, говорит, я зверя бил, а э т о г о не встречал. Вот бы, говорит, завалить одного, да так, чтобы рогами землю вспорол, а? Разве гостю откажешь? Решили доставить ему удовольствие. Дали карабин, посадили на смирного меринка, показали верное место на солонце-лизунце. Ну, ладно. Проводили. Наутро пошли к нему. Сидит наш гость, убитый горем, возле убитого меринка и рвет реденькие волосья на голове...
Солдаты, только что напарившиеся в бане, остриженные наголо, не успевшие еще облачиться в форменную одежду и оттого снова похожие на мальчишек, грохнули на всю казарму.
— Думаете, что случилось, парни?— продолжает Калап, ободренный всеобщим вниманием и интересом.— А вот что случилось Гость так объяснил: «Захотелось мне, люди, ээ-э, на рассвете того... по нужде. Хотел прислонить карабин к дереву, а он зацепился за сучок и «бах!» Гляжу, что такое? Бедная лошадь лежит, копыта откинула...» Ну, старики наши по-другому растолковали. Сидел-сидел этот гость, ожидая сохатого. Вечером сидел — нет зверя. Ночь просидел — не идет сохатый. Рассвело уже — все еще пусто. Ну ни черта! Тоска гостя взяла. А тут еще спать охота и мошкара донимает. Размечтался он: «Вот бы подошел сейчас сохатый... примерно вон туда... — и прицелился от нечего делать в меринка, привязанного пониже к кустам. — Я бы его тут и...» И не заметил, как на спуск нажал.
Казарма снова зазвенела от хохота.
«Что бы им еще рассказать?—думает Калап, пока солдаты смеются.— Что-нибудь такое...»
Но тут вбегает старшина и машет рукой!
— Отбой!
Разом забелела казарма нижним бельем, взметнулась по койкам, накрылась серыми одеялами.
Закрывает глаза и Калап Алымов. Хочет заснуть, а не может. И приходит ему на ум: «Постой, постой... А почему я-то здесь оказался? Совсем недавно два года отслужил. По второму разу не призывают... Может, это приснилось?» Калап щиплет себя — больно. Осматривается вокруг: все точно — выстроенные в ряд двухъярусные койки, возле дверей дневальный с красной повязкой на рукаве и ножом-штыком на поясе, блестят свежей краской пирамиды для автоматов. Слышно спокойное дыхание парней и чей-то храп, И пахнет казармой — здоровым потом, сапожным кремом, хозяйственным мылом и ружейным маслом
«Да, да»,— припоминает Калап: после обеда их, новобранцев, подводили к танку Т-54 и сказали, что они будут изучать его.
«А мне это зачем?— опять берет Калапа сомнение.—? Я же закончил учебку на отлично. Два года, каждую осень и весну, разбирал этот танк до самых потрохов. Я сержант, механик-водитель первого класса. Может, на переподготовку призвали? Нет, на переподготовке я прошлым летом был...»
Ясно пока одно: он в армии. Ну и что? Разве плохо в армии? Он молод, силен, здоров, как архар, ловок, как рысь.
Как это говорил им майор Бибик?
«Вам, ребята, по девятнадцать-двадцать. Вы пробежите десяток километров в марше-броске — для вас это разминка. Разгрузите вагон угля — зарядочка. В ваши годы это и надо. Это естественно для вашего организма, как бег для скакуна, как движение воды для реки».
Разве это плохо? Шагай по земле со своими сверстниками, гордись, что ты с ними как равный, не хуже их, пой во весь голос строевую песню. А сядешь на свой Т-54, взревешь мотором, двинешь вперед бронированную машину — ничто тебя не остановит! Кто сильнее тебя? Найди! Вот впереди показался «враг» — мишень из фанеры. Жми! А твои друзья поймают его в прицел, и там, где был «враг»,— взрыв, огонь, дым!..
Разве это плохо? Идешь в увольнение — подтянутый, стройный, сверкаешь значками, печатаешь шаг по тротуару. 1ы — щит и защита любого из этих людей, что идут рядом с тобой, навстречу тебе по улице, всего этого чистого города, всей родной земли. Отец твой так шагал, братья твои, дядья...
А после? Отслужил и — домой. Что об этом скажешь? Нет больше радости, чем возвращение к родному очагу, на голубой Алтай, к родным людям, родному языку, родным запахам.
Но что же все-таки случилось? Почему он — Калап Алымов опять очутился в казарме? Может, война? Нет, какая война?! Может, удалось поступить в военное училище? Если бы... Хотел ведь, да провалился на вступительных экзаменах. Так что же?
Ясно только одно: он в армии. Ничего не ясно... Неужели снова два года? Не может быть! А как отара? С таким трудом вырвал своих овец из когтей зимы, сохранил в такой тяжелый, засушливый, беспастбищный" год. Кочевал с ними в такую стужу, что деревья трещали, замерзал с ними в бураны, чего только не натерпелся. Зато как хорошо перезимовали овечки! С такими упитанными запросто можно перевыполнить план по шерсти. А приплод? Только-только начался окот. Ни один ягненок не пал, ни одна ярка не бросила своего детеныша! Он точно все рассчитал: не меньше ста ягнят получить от сотни маток. Как готовился к окоту! Дневал и ночевал с отарой, каждый навильник сена, каждое ведерко комбикорма подгадывал к нужному сроку. Да разве только сам так пластался? А жена, Сакылта? Месяц, считай, света белого не видела, замазывала навозом щели в промерзшей кошаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37