В жизни все взаимосвязано, взаимообусловлено. Только не всегда это единство просматривается, как развилка шоссейных дорог с вертолета. Чаще всего в социальном явлении связи глубинные, многоэтажные. И разобраться в том, какая магистраль, какой канал, какая линия куда ведет, к чьей судьбе, к чьему сердцу, к чьей подноготной — ох как не легко! Но надо, необходимо.
Пряникова что-то переполошило. Конечно же, ему стало известно, что бригадира проходчиков Лазню взяли прямо в бане. Если бы это обеспокоило его как руководителя («Я все-таки начальник участка, могли бы меня и проинформировать — хотя бы для того, чтобы найти бригадиру сквозной комплексной бригады временную замену»), он бы позвонил в прокуратуру, в управление МВД, в райком или в горком партии, постарался бы найти знакомых, которые знают кого-нибудь из розыска или следственного отдела. Но он прореагировал совершенно иначе, он встревожился за свою личную судьбу, не сомневался, что арест Лазни чреват тяжелыми последствиями и для него, Петра Пряникова. И пытается подстраховаться: звонит Елизавете Фоминичне: «К вам сейчас придут с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и с балкона». Балкон Лазни выходит во двор, там цветочная клумба, а подход к подъезду затянут густой сеткой виноградника. Если сбросить что-либо в «тряпке» на апрельскую клумбу, где только-только зазеленела трава, такой сверток нетрудно заметить даже ночью. А вот на густом пологе винограда он может пролежать вечность.
Да только нечего сбрасывать с балкона в тряпке Елизавете Фоминичне. Но Пряников об этом не знает, вот и тревожится. Он считает, что необходимо избавиться от вещественных доказательств. Но где эти «вещдоки», пока не знает, и нервничает.
Что именно переполошило Пряникова — над этим придется еще подумать. Но нечто весьма серьезное. Если предположить, что Пряников имеет отношение к случаю в мебельном магазине, то таким опасным вещественным доказательством могла бы быть, к примеру, сумка инкассатора. Мысленно начальник четырнадцатого участка Петр Прохорович уже посадил своего бригадира Лазню
на скамью подсудимых: пообещал адвоката («это моя забота»), заверил, что найдет пути к следователю и судье. Намек па возможную взятку? Причем на весьма солидную... А откуда па такое возьмутся деньги? Раскошелится семья подсудимого? И кто будет налаживать обещанные контакты со следователем и судьей? Сам Пряников через своих дружков? И кто может выступить в роли добродетелей? Каков их ранг? Каковы их возможности оказывать влияние на судьбу подсудимого?
А может, все значительно проще? Может, Иван Иванович все слишком усложняет? И нет у Пряникова никаких влиятельных друзей-заступников, просто он ищет дураком. Для него важно, чтобы на следствии, а позже и на суде Лазия всю вину взял на себя. И какую базу он под это подводит! За групповое преступление и статья жестче, и сроки больше. А после суда что возьмешь с Пряникова? Как говорится, поезд ушел, кто на него не успел, тот остался. Лазня отбудет в места не столь отдаленпые а соучастники преступления (возможно, даже зачинщики, главные заправилы) останутся на свободе.
Но Пряников, ко всему, калач тертый, он не может не знать, что счастливый финал может иметь не совсем утешительные для него последствия. Надоест Лазне отбывать срок за всех причастных — и выложит он в письме на имя прокурора, как все было в действительности. Так вот, чтобы Богдан, отбывая наказание, «не сорвался», не заговорил, Пряников будет ублажать мелкими услугами его семью, которая после суда окажется в моральной изоляции. (Таковы уж наши традиции — осуждать в душе преступление, отворачиваться от всего и всех, кто имеет к нему хотя бы косвенное отношение). Петр Прохорович «посочувствует» жене, пообещает помочь устроить дочь в мединститут. Глядишь, и сыновей Лазни обласкает: возьмет старшего на работу к себе на участок и будет обкатывать парнишку, прививая ему свои взгляды на жизнь, на человеческие отношения. А взгляды эти привели Богдана Андреевича на скамью подсудимых...
И загорелся Иван Иванович от таких своих мыслей нетерпением поскорее познакомиться с Петром Прохоровичем Пряниковым.
— Елизавета Фоминична, нас интересуют оружие, ценности, письма... Можете ли вы нам что-нибудь передать до того, как начнется обыск? Мы все равно вынуждены его
сделать, но в протоколе отметим вашу помощь следствию. Она пожала плечами:
— Какое оружие? Он же у меня не охотник. В гараже, в подвале была малокалиберка, да и то не его, а Петеньки. Тот любил пострелять по живому. Что летает, бегает — все его. А нет ничего подходящего, так упражняется по изоляторам на столбах. Не поверите: из-за тех изоляторов я Богдану однажды дала пощечину... Возвращается навеселе. И со смехом рассказывает: едут они по шоссе, вдоль дороги столбы, а Петенька прямо из машины по изоляторам — без промаха. «Жаль, говорит, что патроны кончились». Ну, я и не удержалась: «Получишь, дурак, срок за вредительство, кто будет твоих детей кормить, одевать?» А ценности... откуда им быть? Трое детей подростков — вот и все наши ценности. Нынешние — они с претензиями. Подай им то, что есть у соседских. И чтоб не хуже. Гоночный велосипед, путевку на море, транзистор. Хорошо еще, что наш мотоцикл не требует, как соседский. Отец отрубил: «Есть машина, вот и ухаживай за ней». Права получил... Девчонка — невеста. С ней хлопот и забот еще больше. Вон в соседнем подъезде восьмиклассница ребенка привела. Уж лютовала мать, да ведь злостью горю не поможешь,— раньше надо было... Моя в амбицию: подавай ей американские брюки за двести рублей. Совестила: «Отцу за твои брюки надо полмесяца в шахте мантулить». Надула губы: «Все девчонки ходят в джинсах». Я бы не стала баловать: в школу в брюках все равно не разрешают, но отец пообещал с тринадцатой зарплаты. А купил помимо тринадцатой.
«Да, с такими волчьими аппетитами у троих подрост-нов и трех шахтерских зарплат мало...» — посочувствовал Иван Иванович женщине, вспоминая и свою дочку-подростка, которая тоже претендовала на «фирмовые» джинсы с заклепками и нашлепками. Он, правда, пока еще сопротивляется, но чувствует, что вот-вот капитулирует под натиском дочери, гиены и свояченицы. Единственная надежда на то, что свояченица Марина сошьет «фирму» сама и нашлепки придумает, вышьет, вырежет, притачает; это и будет тот компромисс, на который вынужден будет пойти Иван Иванович, чтобы сохранить в семье шаткий мир «отцов и детей».
И вдруг Ивану Ивановичу вспомнилось такое: Богдан Андреевич утверждал, что шесть с половиной тысяч он накопил тайком от жены на новую машину. Орач не успел заглянуть в технический паспорт, недосуг было, но.
по всему чувствовалось, что машина в надежных руках, ее берегут и лелеют. По спидометру, она прошла всего лишь чуть больше семнадцати тысяч километров. Даже если Лазня, желая скрыть от дотошной жены пробег, прокручивал спидометр вспять, тоже много не наберется. Ну, тысяч двадцать пять — тридцать. Куда мог ездить Богдан Андреевич? С семьей в отпуск, на выходной — в лесок-посадку, на Азовское море. Свободных дней у горняка мало, нередко администрация под разными предлогами забирает и выходные. Саня рассказывал, что-на том же четырнадцатом участке у рабочих «отобрали» за год семнадцать воскресений. Конечно, это запрещено всякими приказами министра и профсоюзов, но жизнь есть жизнь.
В пределах города и окрестностей катал Лазня и своего начальника участка, которого последний год обслуживая как личный водитель...
— Елизавета Фоминична, чем вас не устраивала машина? Я краем уха слышал, что вы собирались купить новую.
Хозяйка возмутилась:
— Кто это наговорил? Да мы же приобрели ее два года тому назад. Столько труда вложили!
Тогда Иван Иванович решил использовать свой «козырь»:
— Елизавета Фоминична, растолкуйте, пожалуйста. При осмотре вашей машины под ковриком на месте водителя были обнаружены деньги.
— Деньги? — удивилась она и тут же возмутилась: — Опять сотню зажал! Ну, я ему...
— Кабы сотня... Большие деньги, очень большие,— уточнил Иван Иванович.
— Когда... обнаружили? — с испугом, понижая голос до шепота, спросила она.
— Двадцать девятого апреля, в двадцать один час тридцать минут,— ответил Орач.
Было важно, чтобы Елизавета Фоминична не успела подобрать оправдательного ответа, если заранее не подготовлена. Иван Иванович старался задавать вопросы самого разного характера.
— Вы «Вечорку» выписываете?
Она не сразу поняла его вопрос, ее голова была занята другим.
— Выписываем... Там программа на неделю,
— А когда ее приносят?
Она пожала плечами.Нас сопровождают в жизпи привычные, поэтому часто неприметные блага, создающие ощущение удобства и комфорта. Мы даже не задумываемся об их природе и воспринимаем как нечто само собой разумеющееся. Но отбери у нас все это — воду в кране, теплый клозет, свет по первому щелчку выключателя, хлебный магазин под. боком, газету в почтовом ящике — и мы сразу ощутим себя беспомощными, обделенными.
— Ну... наверное, после обеда,— неуверенно ответила хозяйка.— Л что?
— Сейчас поясню. Только сперва еще один вопрос: когда сегодня ушел Богдан Андреевич?
— Да где-то... после десяти. С похмелья... Обычно он ездит в шахту в первую смену. Ему надо организовать работу на сутки. Три забоя, пятьдесят пять человек в бригаде. Всех обеспечь работой... А сегодня позвонил в нарядную, пробурчал: «Выйду по вторую — без меня за это время не сдохнут»,— и вновь завалился спать. Это было в начале седьмого. Проснулся около десяти, достал из холодильника борщ. Напился-нажрался прямо через край и подался из дому: «Мотнусь по делу». Наверно, не следовало бы давать ключи от гаража,— корила себя Елизавета Фоминична.
Иван Иванович был благодарен хозяйке за откровенный рассказ. Правды боится только преступник и смертельно больной. Для остальных она уж в крайнем случае безвредна, а чаще помогает в жизни. Елизавете Фоминичне нечего было скрывать от майора милиции Орача.
— Теперь о деньгах,— напомнил Иван Иванович.
— Если много, то это не его деньги,— пояснила она.
— А чьи же?
— Петенькины! Чьи же еще? Позавчера мы с ребятами мыли машину. Богдан куда-то возил Петеньку. По-моему, на Пролетарку, там у того на поселке живет теща. Бабуля в годах, он снабжает ее продуктами. Дороги на поселке грунтовые. Вымазали «жигуля». Богдан вернулся и сказал: «Помойте». Я почертыхалась, но позвала сына и дочку... Вынимала коврики, на них насохло. Никаких денег не видела.
«Пролетарка... Позавчера Лазня вместе с Пряниковым были на Пролетарке. Район вольготный, раскидистый. Но магазин «Акация» именно в Пролетарском районе! Это что: предварительная разведка? Или чистая случайность?
Позавчера денег под ковриком еще не было. Сегодня они появились. Но мановению волшебной палочки? Кто же этот волшебник? Деньги прикрыты «Вечоркой», которую взять из дому Лазня не мог, она вышла где-то во второй половине дня. Неужели сто тридцать пятидесятирублевок — это за соучастие?»
Как не хотелось в это верить! Несмотря на все, Иван Иванович все-таки испытывал какую-то симпатию к знаменитому бригадиру проходчиков. Такая влюбленность в трудную, опасную профессию горняка! Богдан Андреевич говорил: «На перфораторах я семь очков форы любому дам, репера пробивать — маркшейдеров научу, на погрузочную машину сяду — я мастер международного класса». Словом, ас своего дела.
Сказать, что семья Богдана Лазни купалась в роскоши, было нельзя. На его трудовые деньги, даже весьма приличные, как говорится, палат белокаменных не наживешь. В квартире было только все необходимое, ничего лишнего. Мебель отечественная, купленная в разное время: для столовой, для спальни, для детской, где окопались мальчишки, вытеснив, сестру на ночь в столовую на диван-кровать. Цветной телевизор — этакая махина первых выпусков. Радиола с выносными колонками. Горка с хрустальной посудой, ни которой, конечно же, в этом доме не едят и не пьют. Такую покупают для престижа. Три шкафа с антресолями набиты одеждой. Обиженных по этой части в семье пет. У отца — кожаное пальто, импорт, Финляндия.
Саня говорил, что проходчики в бригаде Лазни получают около тысячи в месяц. Сам бригадир чуть побольше. Это и определяло общий достаток семьи. Иван Иванович все доискивался причины, побудившей Богдана Андреевича пойти на преступление, если, конечно, оно имело место. Понять суть явления, его истоки — значит ответить на главный вопрос суда присяжных: виновен или не виновен. В этом может помочь внимательное изучение того, что окружало Лазню.
Человек он вполне обеспеченный.» В почете. Работу любит, гордится ею. Прекрасная семья. Жена — умница, как женщина не потеряла своей привлекательности. Два сына — наследники отцовских дел. Дочь — отцова любимица, в невесты выходит. И вдруг взять и перечеркнуть судьбу близких. Что могло побудить неглупого человека в один миг перепахать всю свою жизнь? А может, и «но вдруг»,
может, это вызревало исподволь и давно? Может, у Богдана Андреевича есть какие-то прошлые долги?
— Елизавета Фоминична, а пе мог ваш супруг выиграть эти деньги, к примеру, в карты?
— Да что вы! В «дурачка»? Пытался Петя научить его в преферанс, да Богдан так и не осилил. Времени, говорит, на ерунду жалко. Вешаешь «генеральские потопы» — это же радость! Л корпеть над копейками — не по мне.
Неужели деньги под ковриком — это все-таки доля за соучастие? О женщина, дай мне хоть какую-нибудь, самую маленькую зацепочку, чтобы я думал иначе!
— Елизавета Фоминична, вы говорите, что деньги, видимо, Пряникова. Но как они могли очутиться у Богдана Андреевича? Может, тот отдал их ему на хранение!? Но разве больше негде было хранить, кроме как под ногами у водителя в чужой машине? Что же тогда это за деньги?
Иван Иванович беседовал с хозяйкой в столовой. В это время обыск шел в спальне. Тут же на диване сидели сыновья и дочь. Они хмуро глядели на милиционера. Старший — в отца, высокий, плечистый. Глаза светлые, сухие, недобрые. В младшем было нечто девичье: мягкие черты лица, широкие черные брови дугой. Таращит сонные глазищи. С каким бы удовольствием он сейчас завалился спать. Да вот приходится мучиться. Девчушка — в мать. Такая же собранная, стройная, с хорошей фигуркой. Скуластенькая. Очень серьезная. Поглядывает беспокойно то на мать, то на ее собеседника. Хочет ввязаться в разговор, помочь матери, да все не решается. Наконец сорвалось.
— Мама! — закричала она отчаянно.— Замолчи! Замолчи! — Она подбежала к ней и давай трясти за плечи. Затем вдруг зарыдала.— Неужели ты ничего не понимаешь?!
Елизавета Фоминична убрала со своих плеч руки дочери, вытерла ладошкой ее слезы, катившиеся по щекам откалиброванными горошинами, и скорбно сказала:
— Раньше надо было, Валюта. Похоже, не уберегли мы своего папку, запутал его дядя Петя.— Она заботливо усадила дочку на диван.— Извините,— сказала Ивану Ивановичу.— Больше я вам ничего не скажу. Но знайте} деньги эти пряниковские, Богдан к ним не имеет никакого отношения. Мы с ним ни разу в жизни чужим не пользовались. Пас могли надувать, обирать, но мы — никого.
Иван Иванович вспомнил старую историю с больпич-ными листами, о которой ему рассказывал сам Богдан Андреевич, и подумал, что заявление Елизаветы Фоминичны—ни разу-де в жизни чужим не пользовались —
не такое уж правдивое. Иногда мы охотно прощаем себе мелкие прегрешения, не желая понимать, что река-то начинается с ручейков, а ручейки — с капели.Обыск в квартире Лазни положительных результатов не дал. Но Иван Иванович на всякий случай изъял экземпляр «Вечорки» за 29 апреля. И во избежание недоразумений попросил хозяйку расписаться на газете, оформив это протоколом.
Бригада, работавшая в гараже у Лазни, оказалась более удачливой. Под ящиками с картошкой обнаружили целлофановый пакет, в котором было восемь с половиною тысяч рублей разными купюрами.
Эта находка окончательно поставила Ивана Ивановича в туник. Если предположить, что деньги в машине под ковриком — доля за соучастие, то найденное в подвале под картошкой уж никак не могло быть частью украденного в мебельном магазине. У Лазни просто не хватало времени на то, чтобы домчаться до гаража, открыть его, спуститься в подвал, наглухо закрытый тяжелой оцинкованной лядой, запертой увесистым замком, засунуть деньги под ящики с картошкой, выбраться наружу, запереть гараж, вернуться на Карьер — 5 километров от шахты — оставить машину на площадке возле дома, переодеться в старую шахтерскую робу, добежать до вентиляционного ствола — а это за железнодорожным путепроводом,— уговорить стволового спустить его в шахту, проделать по шахте уже известный маршрут и в 20.30 быть в бане. (В 20.43 Иван Иванович подсел к Лазне на скамейку.)
Что-то непонятное стояло за всем этим:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Пряникова что-то переполошило. Конечно же, ему стало известно, что бригадира проходчиков Лазню взяли прямо в бане. Если бы это обеспокоило его как руководителя («Я все-таки начальник участка, могли бы меня и проинформировать — хотя бы для того, чтобы найти бригадиру сквозной комплексной бригады временную замену»), он бы позвонил в прокуратуру, в управление МВД, в райком или в горком партии, постарался бы найти знакомых, которые знают кого-нибудь из розыска или следственного отдела. Но он прореагировал совершенно иначе, он встревожился за свою личную судьбу, не сомневался, что арест Лазни чреват тяжелыми последствиями и для него, Петра Пряникова. И пытается подстраховаться: звонит Елизавете Фоминичне: «К вам сейчас придут с обыском. Если есть что-то такое — в тряпку и с балкона». Балкон Лазни выходит во двор, там цветочная клумба, а подход к подъезду затянут густой сеткой виноградника. Если сбросить что-либо в «тряпке» на апрельскую клумбу, где только-только зазеленела трава, такой сверток нетрудно заметить даже ночью. А вот на густом пологе винограда он может пролежать вечность.
Да только нечего сбрасывать с балкона в тряпке Елизавете Фоминичне. Но Пряников об этом не знает, вот и тревожится. Он считает, что необходимо избавиться от вещественных доказательств. Но где эти «вещдоки», пока не знает, и нервничает.
Что именно переполошило Пряникова — над этим придется еще подумать. Но нечто весьма серьезное. Если предположить, что Пряников имеет отношение к случаю в мебельном магазине, то таким опасным вещественным доказательством могла бы быть, к примеру, сумка инкассатора. Мысленно начальник четырнадцатого участка Петр Прохорович уже посадил своего бригадира Лазню
на скамью подсудимых: пообещал адвоката («это моя забота»), заверил, что найдет пути к следователю и судье. Намек па возможную взятку? Причем на весьма солидную... А откуда па такое возьмутся деньги? Раскошелится семья подсудимого? И кто будет налаживать обещанные контакты со следователем и судьей? Сам Пряников через своих дружков? И кто может выступить в роли добродетелей? Каков их ранг? Каковы их возможности оказывать влияние на судьбу подсудимого?
А может, все значительно проще? Может, Иван Иванович все слишком усложняет? И нет у Пряникова никаких влиятельных друзей-заступников, просто он ищет дураком. Для него важно, чтобы на следствии, а позже и на суде Лазия всю вину взял на себя. И какую базу он под это подводит! За групповое преступление и статья жестче, и сроки больше. А после суда что возьмешь с Пряникова? Как говорится, поезд ушел, кто на него не успел, тот остался. Лазня отбудет в места не столь отдаленпые а соучастники преступления (возможно, даже зачинщики, главные заправилы) останутся на свободе.
Но Пряников, ко всему, калач тертый, он не может не знать, что счастливый финал может иметь не совсем утешительные для него последствия. Надоест Лазне отбывать срок за всех причастных — и выложит он в письме на имя прокурора, как все было в действительности. Так вот, чтобы Богдан, отбывая наказание, «не сорвался», не заговорил, Пряников будет ублажать мелкими услугами его семью, которая после суда окажется в моральной изоляции. (Таковы уж наши традиции — осуждать в душе преступление, отворачиваться от всего и всех, кто имеет к нему хотя бы косвенное отношение). Петр Прохорович «посочувствует» жене, пообещает помочь устроить дочь в мединститут. Глядишь, и сыновей Лазни обласкает: возьмет старшего на работу к себе на участок и будет обкатывать парнишку, прививая ему свои взгляды на жизнь, на человеческие отношения. А взгляды эти привели Богдана Андреевича на скамью подсудимых...
И загорелся Иван Иванович от таких своих мыслей нетерпением поскорее познакомиться с Петром Прохоровичем Пряниковым.
— Елизавета Фоминична, нас интересуют оружие, ценности, письма... Можете ли вы нам что-нибудь передать до того, как начнется обыск? Мы все равно вынуждены его
сделать, но в протоколе отметим вашу помощь следствию. Она пожала плечами:
— Какое оружие? Он же у меня не охотник. В гараже, в подвале была малокалиберка, да и то не его, а Петеньки. Тот любил пострелять по живому. Что летает, бегает — все его. А нет ничего подходящего, так упражняется по изоляторам на столбах. Не поверите: из-за тех изоляторов я Богдану однажды дала пощечину... Возвращается навеселе. И со смехом рассказывает: едут они по шоссе, вдоль дороги столбы, а Петенька прямо из машины по изоляторам — без промаха. «Жаль, говорит, что патроны кончились». Ну, я и не удержалась: «Получишь, дурак, срок за вредительство, кто будет твоих детей кормить, одевать?» А ценности... откуда им быть? Трое детей подростков — вот и все наши ценности. Нынешние — они с претензиями. Подай им то, что есть у соседских. И чтоб не хуже. Гоночный велосипед, путевку на море, транзистор. Хорошо еще, что наш мотоцикл не требует, как соседский. Отец отрубил: «Есть машина, вот и ухаживай за ней». Права получил... Девчонка — невеста. С ней хлопот и забот еще больше. Вон в соседнем подъезде восьмиклассница ребенка привела. Уж лютовала мать, да ведь злостью горю не поможешь,— раньше надо было... Моя в амбицию: подавай ей американские брюки за двести рублей. Совестила: «Отцу за твои брюки надо полмесяца в шахте мантулить». Надула губы: «Все девчонки ходят в джинсах». Я бы не стала баловать: в школу в брюках все равно не разрешают, но отец пообещал с тринадцатой зарплаты. А купил помимо тринадцатой.
«Да, с такими волчьими аппетитами у троих подрост-нов и трех шахтерских зарплат мало...» — посочувствовал Иван Иванович женщине, вспоминая и свою дочку-подростка, которая тоже претендовала на «фирмовые» джинсы с заклепками и нашлепками. Он, правда, пока еще сопротивляется, но чувствует, что вот-вот капитулирует под натиском дочери, гиены и свояченицы. Единственная надежда на то, что свояченица Марина сошьет «фирму» сама и нашлепки придумает, вышьет, вырежет, притачает; это и будет тот компромисс, на который вынужден будет пойти Иван Иванович, чтобы сохранить в семье шаткий мир «отцов и детей».
И вдруг Ивану Ивановичу вспомнилось такое: Богдан Андреевич утверждал, что шесть с половиной тысяч он накопил тайком от жены на новую машину. Орач не успел заглянуть в технический паспорт, недосуг было, но.
по всему чувствовалось, что машина в надежных руках, ее берегут и лелеют. По спидометру, она прошла всего лишь чуть больше семнадцати тысяч километров. Даже если Лазня, желая скрыть от дотошной жены пробег, прокручивал спидометр вспять, тоже много не наберется. Ну, тысяч двадцать пять — тридцать. Куда мог ездить Богдан Андреевич? С семьей в отпуск, на выходной — в лесок-посадку, на Азовское море. Свободных дней у горняка мало, нередко администрация под разными предлогами забирает и выходные. Саня рассказывал, что-на том же четырнадцатом участке у рабочих «отобрали» за год семнадцать воскресений. Конечно, это запрещено всякими приказами министра и профсоюзов, но жизнь есть жизнь.
В пределах города и окрестностей катал Лазня и своего начальника участка, которого последний год обслуживая как личный водитель...
— Елизавета Фоминична, чем вас не устраивала машина? Я краем уха слышал, что вы собирались купить новую.
Хозяйка возмутилась:
— Кто это наговорил? Да мы же приобрели ее два года тому назад. Столько труда вложили!
Тогда Иван Иванович решил использовать свой «козырь»:
— Елизавета Фоминична, растолкуйте, пожалуйста. При осмотре вашей машины под ковриком на месте водителя были обнаружены деньги.
— Деньги? — удивилась она и тут же возмутилась: — Опять сотню зажал! Ну, я ему...
— Кабы сотня... Большие деньги, очень большие,— уточнил Иван Иванович.
— Когда... обнаружили? — с испугом, понижая голос до шепота, спросила она.
— Двадцать девятого апреля, в двадцать один час тридцать минут,— ответил Орач.
Было важно, чтобы Елизавета Фоминична не успела подобрать оправдательного ответа, если заранее не подготовлена. Иван Иванович старался задавать вопросы самого разного характера.
— Вы «Вечорку» выписываете?
Она не сразу поняла его вопрос, ее голова была занята другим.
— Выписываем... Там программа на неделю,
— А когда ее приносят?
Она пожала плечами.Нас сопровождают в жизпи привычные, поэтому часто неприметные блага, создающие ощущение удобства и комфорта. Мы даже не задумываемся об их природе и воспринимаем как нечто само собой разумеющееся. Но отбери у нас все это — воду в кране, теплый клозет, свет по первому щелчку выключателя, хлебный магазин под. боком, газету в почтовом ящике — и мы сразу ощутим себя беспомощными, обделенными.
— Ну... наверное, после обеда,— неуверенно ответила хозяйка.— Л что?
— Сейчас поясню. Только сперва еще один вопрос: когда сегодня ушел Богдан Андреевич?
— Да где-то... после десяти. С похмелья... Обычно он ездит в шахту в первую смену. Ему надо организовать работу на сутки. Три забоя, пятьдесят пять человек в бригаде. Всех обеспечь работой... А сегодня позвонил в нарядную, пробурчал: «Выйду по вторую — без меня за это время не сдохнут»,— и вновь завалился спать. Это было в начале седьмого. Проснулся около десяти, достал из холодильника борщ. Напился-нажрался прямо через край и подался из дому: «Мотнусь по делу». Наверно, не следовало бы давать ключи от гаража,— корила себя Елизавета Фоминична.
Иван Иванович был благодарен хозяйке за откровенный рассказ. Правды боится только преступник и смертельно больной. Для остальных она уж в крайнем случае безвредна, а чаще помогает в жизни. Елизавете Фоминичне нечего было скрывать от майора милиции Орача.
— Теперь о деньгах,— напомнил Иван Иванович.
— Если много, то это не его деньги,— пояснила она.
— А чьи же?
— Петенькины! Чьи же еще? Позавчера мы с ребятами мыли машину. Богдан куда-то возил Петеньку. По-моему, на Пролетарку, там у того на поселке живет теща. Бабуля в годах, он снабжает ее продуктами. Дороги на поселке грунтовые. Вымазали «жигуля». Богдан вернулся и сказал: «Помойте». Я почертыхалась, но позвала сына и дочку... Вынимала коврики, на них насохло. Никаких денег не видела.
«Пролетарка... Позавчера Лазня вместе с Пряниковым были на Пролетарке. Район вольготный, раскидистый. Но магазин «Акация» именно в Пролетарском районе! Это что: предварительная разведка? Или чистая случайность?
Позавчера денег под ковриком еще не было. Сегодня они появились. Но мановению волшебной палочки? Кто же этот волшебник? Деньги прикрыты «Вечоркой», которую взять из дому Лазня не мог, она вышла где-то во второй половине дня. Неужели сто тридцать пятидесятирублевок — это за соучастие?»
Как не хотелось в это верить! Несмотря на все, Иван Иванович все-таки испытывал какую-то симпатию к знаменитому бригадиру проходчиков. Такая влюбленность в трудную, опасную профессию горняка! Богдан Андреевич говорил: «На перфораторах я семь очков форы любому дам, репера пробивать — маркшейдеров научу, на погрузочную машину сяду — я мастер международного класса». Словом, ас своего дела.
Сказать, что семья Богдана Лазни купалась в роскоши, было нельзя. На его трудовые деньги, даже весьма приличные, как говорится, палат белокаменных не наживешь. В квартире было только все необходимое, ничего лишнего. Мебель отечественная, купленная в разное время: для столовой, для спальни, для детской, где окопались мальчишки, вытеснив, сестру на ночь в столовую на диван-кровать. Цветной телевизор — этакая махина первых выпусков. Радиола с выносными колонками. Горка с хрустальной посудой, ни которой, конечно же, в этом доме не едят и не пьют. Такую покупают для престижа. Три шкафа с антресолями набиты одеждой. Обиженных по этой части в семье пет. У отца — кожаное пальто, импорт, Финляндия.
Саня говорил, что проходчики в бригаде Лазни получают около тысячи в месяц. Сам бригадир чуть побольше. Это и определяло общий достаток семьи. Иван Иванович все доискивался причины, побудившей Богдана Андреевича пойти на преступление, если, конечно, оно имело место. Понять суть явления, его истоки — значит ответить на главный вопрос суда присяжных: виновен или не виновен. В этом может помочь внимательное изучение того, что окружало Лазню.
Человек он вполне обеспеченный.» В почете. Работу любит, гордится ею. Прекрасная семья. Жена — умница, как женщина не потеряла своей привлекательности. Два сына — наследники отцовских дел. Дочь — отцова любимица, в невесты выходит. И вдруг взять и перечеркнуть судьбу близких. Что могло побудить неглупого человека в один миг перепахать всю свою жизнь? А может, и «но вдруг»,
может, это вызревало исподволь и давно? Может, у Богдана Андреевича есть какие-то прошлые долги?
— Елизавета Фоминична, а пе мог ваш супруг выиграть эти деньги, к примеру, в карты?
— Да что вы! В «дурачка»? Пытался Петя научить его в преферанс, да Богдан так и не осилил. Времени, говорит, на ерунду жалко. Вешаешь «генеральские потопы» — это же радость! Л корпеть над копейками — не по мне.
Неужели деньги под ковриком — это все-таки доля за соучастие? О женщина, дай мне хоть какую-нибудь, самую маленькую зацепочку, чтобы я думал иначе!
— Елизавета Фоминична, вы говорите, что деньги, видимо, Пряникова. Но как они могли очутиться у Богдана Андреевича? Может, тот отдал их ему на хранение!? Но разве больше негде было хранить, кроме как под ногами у водителя в чужой машине? Что же тогда это за деньги?
Иван Иванович беседовал с хозяйкой в столовой. В это время обыск шел в спальне. Тут же на диване сидели сыновья и дочь. Они хмуро глядели на милиционера. Старший — в отца, высокий, плечистый. Глаза светлые, сухие, недобрые. В младшем было нечто девичье: мягкие черты лица, широкие черные брови дугой. Таращит сонные глазищи. С каким бы удовольствием он сейчас завалился спать. Да вот приходится мучиться. Девчушка — в мать. Такая же собранная, стройная, с хорошей фигуркой. Скуластенькая. Очень серьезная. Поглядывает беспокойно то на мать, то на ее собеседника. Хочет ввязаться в разговор, помочь матери, да все не решается. Наконец сорвалось.
— Мама! — закричала она отчаянно.— Замолчи! Замолчи! — Она подбежала к ней и давай трясти за плечи. Затем вдруг зарыдала.— Неужели ты ничего не понимаешь?!
Елизавета Фоминична убрала со своих плеч руки дочери, вытерла ладошкой ее слезы, катившиеся по щекам откалиброванными горошинами, и скорбно сказала:
— Раньше надо было, Валюта. Похоже, не уберегли мы своего папку, запутал его дядя Петя.— Она заботливо усадила дочку на диван.— Извините,— сказала Ивану Ивановичу.— Больше я вам ничего не скажу. Но знайте} деньги эти пряниковские, Богдан к ним не имеет никакого отношения. Мы с ним ни разу в жизни чужим не пользовались. Пас могли надувать, обирать, но мы — никого.
Иван Иванович вспомнил старую историю с больпич-ными листами, о которой ему рассказывал сам Богдан Андреевич, и подумал, что заявление Елизаветы Фоминичны—ни разу-де в жизни чужим не пользовались —
не такое уж правдивое. Иногда мы охотно прощаем себе мелкие прегрешения, не желая понимать, что река-то начинается с ручейков, а ручейки — с капели.Обыск в квартире Лазни положительных результатов не дал. Но Иван Иванович на всякий случай изъял экземпляр «Вечорки» за 29 апреля. И во избежание недоразумений попросил хозяйку расписаться на газете, оформив это протоколом.
Бригада, работавшая в гараже у Лазни, оказалась более удачливой. Под ящиками с картошкой обнаружили целлофановый пакет, в котором было восемь с половиною тысяч рублей разными купюрами.
Эта находка окончательно поставила Ивана Ивановича в туник. Если предположить, что деньги в машине под ковриком — доля за соучастие, то найденное в подвале под картошкой уж никак не могло быть частью украденного в мебельном магазине. У Лазни просто не хватало времени на то, чтобы домчаться до гаража, открыть его, спуститься в подвал, наглухо закрытый тяжелой оцинкованной лядой, запертой увесистым замком, засунуть деньги под ящики с картошкой, выбраться наружу, запереть гараж, вернуться на Карьер — 5 километров от шахты — оставить машину на площадке возле дома, переодеться в старую шахтерскую робу, добежать до вентиляционного ствола — а это за железнодорожным путепроводом,— уговорить стволового спустить его в шахту, проделать по шахте уже известный маршрут и в 20.30 быть в бане. (В 20.43 Иван Иванович подсел к Лазне на скамейку.)
Что-то непонятное стояло за всем этим:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41