— Помощник, значит, растет... Ну что ж, хорошее дело,— и оглядел полосу.— Досеваете, вижу?
— Какое там — за середку только перевалили. Видишь, лошадь-то не прежняя.
— Не в лошади, Евлантий, дело, скажи лучше, земли у тебя теперь побольше стало,— заметил Ложенцов.
— И земли побольше, это верно. Спасибо новой власти, ублаготворила нынь декретом справедливым мужика.— Но, взглянув на председателя исполкома, Евлаха насторожился:—А вам опять не лошадей ли надо?
— Лошадей пока оставляем в покое, за мясом приехал. Пять-шесть коров с вашей деревни надлежит... Народ вот тут есть. На станцию надо гнать...
— А где мы их, коров-то этих, возьмем?
— Придется подумать, Евлампий. Соберем комитет бедноты, прикинем совместно, а потом, как и в прошлый раз, па собрание выйдем с нашим предложением.
...Мужики просидели на собрании целую ночь, вплоть до рассвета. Сидели они нынче не в избе у Евлахи, а на улице, у пожарного сарая, на бревнах. Шумели, рядили, спорили, ругались меж собой и ругали все сообща Колчака, потом утихали, молча курили и снова спорили—кому же хочется расставаться со своей коровой? Утром ни с чем разошлись по домам, позавтракали и через час опять собрались.
И снова прошел час, другой...
— А чего же тут дневать,— сказал вдруг Евлаха.— Ну и понятно, никому не охота отдавать. А вот понятно ли вам, как я сидел две недели под степаховой ногой? А потом как шел на расстрел под дулами? Ну, буржуи вы экие, думаю, весь дом, со всей живностью отдал бы, только б из лап ихних вырваться!.. И вот, смотрите-ка, вырвался — и все позабыл... Позабыл ведь, а?..
— Мы того-этого не знаем, Евлантий, не ведаем,— отозвался Прялка.— Мы только насчет коров, корова ведь это не шутка в деле...
— А война —это что, это шутка? — вскочил Евлаха.— Так вот... У меня во дворе две коровы, одну оставляю себе, другую ставлю на кон. Вот и ты на весы ста-нови свою, Гаврила...
— Чево, чево? — оторвался тот от табаку.— У меня семья вон какая, сколь ртов голодных молока просят.
— У всех рты есть... А то мы, гляди, и за мельницу возьмемся....
— Мельница чего, она ведь не моя, Ильи...
— А Илья кто тебе будет?
— Ну-к, зять Илья... Илья своей семьей живет.
— Зажилился твой Илья, по сколько фунтов за разумел берет?.. То-то и есть! Ограбил волость твой Илья, вот что... Как прежний купец, с вышитой нагрудкой ходит.— Пиши, Алексей Никитыч, от Прялки взять корову,— твердо сказал Евлаха. —А то мы возьмем и сами ее рек-визнем — за хвост да и в поставку...
Сопровождать коров до станции согласилась Макуха. У нее там живет сестра, как раз и с ней ей хотелось повидаться. В помощники себе, погонщиком, она взяла Лаврушку — парнишка бойкий, к тому же и дорогу теперь знает, на окопы-то туда же ходил. А с Лаврушкой увязался и Федярка, хоть лет ему и меньше, но ростом-то он не ниже Лаврушки вымахал. «Это оттого, сказывала маманька, что под первый весенний дождик угодил, вот и вытянулся... Теперь каждый год буду ждать первого дождика. И Лаврушке скажу, пусть и он не просыпает этот дождик...»
И вот они собрались с Макухой в дальнюю дорогу.
Макуха была пробойная баба. Она не только дом свой вела одна, без мужика, держала в порядке, но наравне с другими ездила под извоз, грузила на баржи мешки с хлебом, умела управляться с хозяйством, как иной мужик не сумел бы.
Отправляясь с гуртом, Макуха взяла с собой краюху хлеба, картошки котелок, да через плечо повесила пустое ведро. Остановятся где-нибудь передохнуть, она возь-
мет ведро—и под корову. Надоит молока да картошки испечет на огне — эвон какая еда. знатная будет. Не только сама будет сыта, но и ребятишкам небось понравится, а Макуха любит чем-нибудь угодить человеку. Хоть и молчалива она, но сердцем добрая. И еще справедливая — скажет, как ножом отрежет правду-матку.
Макуха считалась в деревне пришлой. Муж у нее в молодости работал осмотрщиком путей на маленькой станциюшке, которую звали по лысому холмику, отвоеванному у леса, Макухой. Здесь, в Макухе, отвоевал Ва-сюта у женихов и Дарью и привез к себе в деревню — молодую, работящую. За хозяйство они взялись дружно. И все кругом клеилось: и хозяйство росло, и семья пошла на прибыль, что ни год, то парень. Не успели еще ладом пожить, а у них уже за столом пять парней, пять погодков. Другой раз посмотрит на них Даша и скажет:
— Не много ли накопили, Васюта?
— Кого?
— Парней-то. Хоть бы одну девочку бог дал.
— Для чего? Для разора ты девку просишь у бога? На девку ни земли нет, ни надела. А парень-то эвон, как родился, так и за землю зацепился...
Подросли парни, перемешались меж собой, неизвестно, кто из них я старший, — все рослые, белолицые, крепкие, как грузди в грибное лето, по хозяйству цепкие, в драке неуступчивые. На гулянку ли, на плясунец выйдут, на посиделок ли какой — все вместе, под одну гармонь песни поют, один за другого заступаются. «С Макухины-ми ребятами связываться нельзя, у них артельно»,— говорили по округе. И не связывались с ними, уважали, а может, и побаивались.
О женитьбе задумали сразу трое — два средних и самый младший. Мать не раз говорила: у большого-то, видно, ума побольше —не завязывает семьей голову, да и третий-то, в середке который, тоже помалкивает, этого, видно, больше книжки завлекали, чем девки.
Жениться в тот раз братьям не удалось — в один день они ушли по повестке военной, одна и та же гармошка провожала их на войну.
И вот средний, что постарше двух последних, в первый же год погиб под Вильно. Младшего ранило в ногу, но домой не возвращается, работает где-то в штабе. А остальные трое — воюют с винтовочками; где воюют, Ма-
куха и сама не знает, будто бы один на севере, другой на юге, а старший тут, говорят, под Казанью был, вместе видели будто бы с Егоршей Ветлугиным. Этот старшой-то, говорят, уж не маленьким и командиром стал. Однако дело-то у наших не шибко устойчиво, беляки-то опять потеснили красных бойцов, видать, и впрямь еще сила силу ломит.
Макуха не любительница была и раньше много говорить. А как потеряла мужа Васюту, и совсем смолкла — присушило горе слова, да и только, не идут они с языка, все в душе кровью обливается, да так, должно быть, там и присыхают намертво.
А случилось это прошлой осенью. Муж-то Васюта хоть и не коммунист был, а держался больше за Никитича: чуть что, с Никитичем, мол, надо посоветоваться. И вот ушел как-то он к Никитичу. День прошел, а его обратно нет. И вечером Васюта не вернулся домой. Макуха не спала всю ночь, а утром по свежему снежку привезли его на санях мертвым. В лесу нашли, недалеко от дороги. Голову Васюте пробил кто-то...
Стали тут искать убийцу, но где там; при таком деле никто руки-поги не оставил. А если какие и были следы, то, как назло, снежок утренний припорошил следы-то эти. Ходили в ту осень на допрос многие, таскали не раз Ильку Кропота — подозрение у Макухи на него большое было, да тот, известное дело, отбрехался, мол, ни сном, ни делом не ведаю, кто злодейство такое совершил. Но все в деревне знали — в сердцах они были с Васютой промежду собой. Из-за мельницы. Мельницу-то Илька поч-ти-что даром взял у помещика, когда тот убежал со сте-пахами. Васюта настаивал, чтоб передать ее всей деревне, но Илька съездил в город, привез оттуда какие-то бумаги с печатями — моя, мол, мельница, да и все. Только Васюта не унимался: подложные, мол, твои документы, крутись не крутись, Илья, все одно в тебе половина гнилья, скоро бумаги твои подлогу обозначат...
Оттого Макуха и молчалива, дорогу прошла, а еще ни одного слова не обронила. И ребята молчали. У Федярки на это тоже была причина: он гнал на сдачу свою Кра-сулю, круторогую корову с белыми кудряшками во лбу.
Красулю Федярка запомнил так же, как, скажем, запомнил свой дом, свою черемушку за двором, как запомнил деда и маманьку. Красуля-то родилась с Федяркой
в одном году. Потому он так и привязался к ней. Он помнит, как носил ей травку и с ладошки кормил ее, как потом, когда подрос, гонял ее в поскотину, узнавал ее в лесу по голосу, а то и на дороге по следам. Приходила весна, и каждый раз он чистил ее скребком, собирал шерсть и .полегал ее в ладонях на мыльной воде — получался тугой рыжий шарик, который от удара батожком высоко взлетал вверх. Красуля кормила его парным молоком, творогом с запекшейся румяной корочкой, густой сметаной, и вдруг... вдруг дед распорядился... Идет вот теперь Прялкина черно-пестрая корова, семенит йогами Ванин бычок, гуськом понуро бредут другие коровы, и среди них — Красуля. Это больше всего угнетало Фе-дярку. Потому о« молчал и в душе осуждал деда. Неужели, как говорит маманька, без ихней Красули не могли обойтись? Но, видать, не могли, уж кто-кто, а дедушка знает, как лучше поступить...
Пригнали они коров на второй день, солнышко еще стояло высоконько. Загнали их в загородку, — там и без них было видимо-невидимо скота. А Красуля — смирная, ее сразу другие, что побойчее, оттеснили в угол. Федярка схватил кнут — и к ней на помощь. И Лаврушка тут же. Отогнали от нее других, Федярка раздобыл где-то на возах охапку сена, бросил к ее ногам. Просунул меж жердочек руку и долго гладил по белым кудряшкам меж рогов.
Макуха уже получила квитанцию на окот и собралась идти к сестре, а Федярка все еще не расставался со своей Красулей.
— Ладно уж, иди, тетя Дарья, — сказал Лаврушка. — Мы побудем здесь, а к вечеру разыщем тебя.
Когда Макуха ушла, ребятишки огляделись: станционный вокзал-то совсем рядышком. Не сбегать ли туда— вон сколько людей толкется там? Может, кого своих знакомых увидим...
По дороге к вокзалу три красноармейца с красными повязками на папахах и с ружьями в руках вели каких-то солдат. Не беляков ли схватили: ишь, шинели-то какие зеленые на них. А кое у кого вместо шинелей пиджаки меховые, только без рукавов — не наши пиджаки-то...
Беляки эти шли понурые; вдруг они по команде повернули в сторону от вокзала, и ребята за ними. Лаврушка остановился, вытащил из-за пазухи ленту, нацепил
себе на картуз — и, подмигнув Федярке, следом за беляками, интересно, что будут с ними делать?
Подвели беляков к зеленому вагону. Один красноармеец, тот, что с винтовкой, по лесенкам поднялся туда. «Лаврушка говорил, что вагоны — это домики на колесах, только без окошек. А тут, смотри-ка, и окошки есть, и двери с лесенками»,— не спуская глаз с вагона, удивлялся Федярка. А ниже окошек — надпись: «Да Здравствует Советская власть, сорвавшая покровы с земных небесных богов!»
Глянул на беляков Федярка, а те, забросив руки за спину, стоят тихо, хмурые, чувствуют, что им теперь трибунала не миновать. Так им и надо, степахам... Особенно тому, длинноносому, воя он как глазами-то по земле зыр-
кает.И снова взглянул Федярка на вагон. В дверях показался тот же красноармеец с винтовкой. А за ним какой-то строгий человек, в папахе серой и тужурке, как у дяди Егора, и на боках — по револьверу... Лаврушка, толкнув Федярку в бок, шепнул:
— Эвон где он-то...
— Кто? — полушепотом спросил Федярка.
— Здорово, беляки! — крикнул строгий в папахе.
— Здравия желаем, товарищ Азии,—откликнулись нестройно солдаты белые.
— Ну, как, хорошо повоевали?
— Хорошо бы воевали — в плен не попали, товарищ Азии, — ответил длинноносый.
— Как будете у меня драться?
— Голову положим за Советскую власть, товарищ Азии.
Азии обвел глазами оживившихся беляков.
— Поняли наконец? — спросил он.
— Как не понять-то, товарищ Азия, ведь противу своих же шли... А тут оглянулись на самих себя, видим: верно, мундир-то на нас английский, табак японский, правитель черт его знает какой, а земля-то как-никак наша — русская.
— Правильно говорит, — закивали головами другие. Азии, усмехнувшись, подозвал к себе красноармейца с винтовкой, оказал:
— Разбери их по четыре человека в рогу. И проследи,как они будут драться...
— Есть проследить, товарищ Азии,— козырнул тот и повернулся к солдатам, чтоб «разобрать» их, но те, взволнованные решением красного командира, уже смешали ряды, тискали друг у друга руки, обнимались, а длинноносый даже на радостях прослезился и вытирал
рукавом глаза.
Азии все еще стоял в тамбуре и смотрел на них. Потом бросил взгляд на Лаврушку с красной лентой на картузе, подозвал его.
— А тебе чего тут? — спросил он и вдруг что-то вспомнил: — Слушай, ты не тот ли, что был на окопах, не Лавр?
— Я самый, товарищ Азии, — ответил Лаврушка и, схватив Федярку за руку, ринулся к вагону.
— Как оказался здесь?
— Коров мы вот с дружком пригнали на поставку, для вашей армии.
— Заходите ко мне в гости, товарищи, — и, взяв Лаврушку за руку, подтянул его на вагонную лесенку, а за Лаврушкой и Федярка подцепился.
Войдя в вагон, Азии сказал:
— Теперь мы чай с вами будем пить. Посидите малость, я сейчас вернусь, — и вышел.
Комнат-то тут сколько,— удивились Лаврушка с Фе-дяркой. И между лавками у окна — столик на косой упо-ринке. А над головой, как дома, полати... А над ними еще полатцы есть.
А тут и Азии вернулся, за ним — подросток, — он принес чайник с кипятком, две кружки, булку пшеничную, кружок колбасы и даже сахар...
— Ну вот, угощайтесь, — сказал Азии. — Да только ешьте поплотнее, не торопитесь. Окопы-то ты, Лавра, хорошо рыл и смотрел в оба... А теперь вот и продовольствие для моих орлов доставили. Молодцы, ребята. Не стесняйтесь, будьте как дома, — и, взяв с полатей полевую сумку, раскрыл се. — А пока вы тут заправляетесь, я приведу немного себя в порядок,— и он провел ладонью по подбородку.
Не снимая с головы папахи, Азии кончиком бритвы настругал в стакан мыла, потом из чайника налил немного воды, размешал все это, взбил помазком и, покрыв смуглые щеки густой мыльной пеной, принялся бриться — в одной руке держал поблескивавшее на солнце перо
бритвы, другой оттягивал на щеке кожу. Федярка, держа в руках кружку, видел, как командир, кося карие глаза в осколок зеркала, ловко сдирал шуршавшей бритвой со щеки белую пену. Но вот в коридоре хлопнули двери, и тотчас же в вагон влетел запыхавшийся красноармеец и доложил, что на той стороне реки у железнодорожного моста сосредоточились беляки.
Азии быстро смахнул полотенцем с небритой щеки мыльную пену, схватив висевшую на крючке саблю, сказал ребятам:
— Вы, орлы, не опешите. Тут мой заместитель поухаживает за вами, — он указал глазами на подростка и быстро вышел.
Федярка взглянул в окно и увидел, как Азии вскочил в седло, вороной конь под ним рванулся с места, и командир, будто птица, полетел вдоль улицы.
Тем временем «заместитель», на которого Азии оставил своих гостей, подсел к столу. Он был рыжий, веснушчатый, чуть постарше Лаврушки. И наверно, давно тут жил, потому и чувствовал себя полным хозяином.
— Ну, если вы гости самого Азина, давайте знакомиться,— мальчишка протянул руку.— Меня Жоркой зовут... Жорка Рыжик, а тебя? Как, как? Лавром? Святое имя — сменить надо б... А тебя? Федяркой, по-нашему, значит, Федька. Давно знакомы с моим командиром?
— Да не шибко давно, — сдирая кожицу с кружка колбасы, ответил смущенно Лаврушка. — Я ведь из деревни...
— Ну, как там у вас, в деревне-то?
— А чего —сеем... Мужики все ушли на Колчака, фортикации делают, а мы —сеем, жить-то ведь надо...
— Верно говоришь. Фамилия-то твоя как?
— Моралев...
— Не слыхал такую. А твоя?
— Ветлугины мы,—ответил Федярка.
— Не брат ли у тебя тут Ветлугин?
— Егор?—даже привскочил Федярка. — Так это же дядя, Ветлугин-то!
— Комиссаром он у нас. На реке Казанке две недели в боях с Северихиным был. — Жив, значит?
— Комиссар живой... А вот командир Северихин—тот погиб, — и Рыжик, вскочив, сдернул с головы картуз: — Вечная память герою!
Ребятишки, поняв его, тоже стянули оо лба свои картузы. Потом снова уселись, Федярка спросил:
— А повидать дядю-то нельзя?
— Не-е... Это, однако, далеконько. Вот с Колчаком разделаемся, тогда уж и с дядей встретишься...
— А разделаемся-то скоро? — спросил Лаврушка.
— Не знаю, про это надо самого товарища Азина спросить.
— Так что же? — не унимался Лаврушка. — На правый-то берег, слышь, все мужики наши подались... Ужель не устоим?
— Устоять — мало, надо гнать его за Казань и дальше, Колчака-то...
— Ну, и гнать,— по-взрослому поддержал Федярка.— Так эвон у нас какие люди... У одной Макухи — четверо... А сколь таких ушло! Вот и мой дядя, говоришь, тут же... Разве мало тут людей... По тракту-то нашему каждый день нескончаемо шли и шли...
— По тракту? Да разве тут одним трактом отделаешься?— сказал Рыжик и спохватился: — Ты чего без сахару пьешь?
Он взял кусок сахару, ловко ножом разбил его на три части, одну подал Федярке, другую — Лаврушке, а третью — себе в рот.
Федярка, держа в руке сахар, подумал: «А Рыжик-то этот жирно живет. Дома вон маманька водицу сладкую, настоянную на сахарине, давала мне макать, а тут, смотри-ка, целый кусок не жалеет». Он лизнул свой кусочек языком — вкуснотища-то какая! И незаметно опустил его в карман, где лежала квитанция, которую отдала на сохранение Макуха,—-у нее карманов-то не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40