Подошел как-то он к Лаврушке. Тот без шапки, в одном пиджачке легоньком, старательно выбрасывал наверх рыжую землю. Увидев Петруню, остановился рыть, устало сплюнул.
— Гора-то тут будто каменная,— сказал он.
— Она, гора-то, как паша крипошная,— согласился Петруня.— Видать, тоже сплошь из коршков состряпана,— и, опустив в окоп лопату, сказал:—А пожалуй, и хватит глубины. С боков, Лавра, подчисти — и на отдых. Сегодня всем с полночи дам позоревать. Потому, как говорит старшой, норму мы с вами перекрыли,— и, оглянувшись, задержал взгляд на красноармейцах, которые тащили па берег какую-то двухколесную машину.
— Таких бы пушечек побольше,— с одобрением сказал Петруня и, подмигнув Лаврушке, добавил:—А ты еще в окопе-то козырек, Лавра, побольше изладь. Замаскируй дерниной малость, а сам изнутри посмотри, что там видно, на том-то берегу. Видна ли, скажем, дорога, лесок вон тот, церковь? Обзор чтоб круговой был, чтоб ты все видел, а тебя — никто... И реку чтоб от того берега до половины углядеть можно было.
Когда Петруня ушел, Лаврушка положил на бруствер лопату и, прищурившись, посмотрел вдоль отполированного руками черенка. Лесок березовый и впрямь видно, и черную дорогу видать, и церквуха как на ла«
дони, и берег тот, с кустиками. А реки —не видно. Высунулся Лаврушка из окопа: река-то, вон она, вспучилась, как на сносях. От берегов уже отстал лед, вот-вот и тронется. Все же не успели беляки, теперь не сунутся.
«А окопчик-то все же доделывать придется»,— подумал мальчик и достал из кармана щепотку табаку, выданного здесь по пайке. Неуклюже свернув цигарку, закурил, с непривычки закашлялся. Лаврушка не курил, но выдали тут табак, как же быть — не пропадать же добру. Он старался укрыться от взора других в своем О'Копе, однако табачный дымок выдавал себя. Небо висело над головой праздничным голубоватым ситцевым платком, как у маманьки. По голубому полю потянулась черная живая цепочка. Видать, журавли летят с той стороны, из-за реки. Даже им там места нет. «Летите, журавлики, к нам на полойские болота. Будьте как дома, не тронем вас...»
Докурив цигарку, Лаврушка привалился плечом к краю окопа, взглянул па руки: они большие, со свежими мозолями на ладонях. Это — с непривычки, от лопаты... Черенок-то новый был, не залощился. Теперь уж и руки привыкли, и сам... Вот и окоп... Окоп, как дом, как комната, как шалаш...
Склонив голову набок, Лаврушка клюнул носом, но, поймав себя на этом, встряхнулся, подумал опять: «Окоп-то все же доделать надо»,— и снова взялся за лопату.
В тот вечер Лаврушка уснул быстро. Пристроился на полу в избе рядом с Фанашкой и уснул. Под боком хоть и не постеля, а солома ржаная, накрытая дерюжкой, но все-таки мягче, чем на голом полу. Только накрыться нечем. Положок домотканый бабка принесла, растянула па всех — на крайних и недостает. А Лаврушка крайний от окна, озяб.
Ночью проснулся — видит, положок-то Петруня утянул к себе, обвернулся в него и посапывает в тепле.
Лаврушка встал, выскочил босиком на крыльцо по малой надобности. Опахнул его холодный ветер с реки, откуда-то донесся легкий хруст. Уж не тронулся лед? Лаврушка спрыгнул с крыльца и побежал к реке: кому не хочется в детстве увидеть первую подвижку льда? Лед вначале потрескивает, потом несмело и сонно, буд-
то вслепую, начинает ползти возле берега. И; трогается он больше всего по ночам. Это уж Лаврушка сам приметил.
«Но чего это? — выбежав на берег, замер Лаврушка.— Вроде какие-то люди... И впрямь, люди на льду. С досками прутся... Не беляки ли?» И вдруг Лаврушка, поняв все, бросился к дому.
— Беляки-и! — стучал он в окна.— Беляки-и!..
Проснулись полойцы, выскочили, кто в чем был, топоры свои прихватили, только Фанашка один с ружьем. Ружье-то он сам изладил — на волков ходить... Теперь здесь пригодилось — на бегу он заряжал его, чтобы сразу пальнуть.
Выскочили из соседних домов и те красноармейцы, что днем устанавливали пушки, выскочили они не шутейно— с винтовками, рассыпались вдоль окопов в цепь. Защелкали затворы, и — цвирк, цвирк, цвирк — засвистели над рекой пули...
Лаврушка, прыгнув в свой окоп, увидел, как беляки бросились вначале вперед, но вот передний сунулся носом вниз, грохнулся на лед и второй, что был с доской в руках, остальные — повернули обратно.
— Ага-а, испужались!—крикнул красноармеец и опустился в окоп рядом с Лаврушкой.
В это время над головами их что-то просвистело и ухнуло позади, на ближних огородах. Потом просвистело еще и еще... Снова ухнуло позади, затрещало, словно где-то ломались деревья.
Лаврушка приподнялся, выглянул и увидел, как дом, в котором они жили, уже охватило пламя.
«Котомка-то там»,— вспомнил он. Но бежать нельзя— стреляют. Он взглянул на стоящего рядом бойца: тот долго возился с винтовкой и никак не мог приладиться.
— В прорезь целься,— шепнул Лаврушка. Красноармеец, видимо, поймал-таки беляка на мушку, торопливо нажал крючок. Ухнул выстрел, а беляк как бежал, так и бежит...
— Не попал, мазило,—ругнулся Лаврушка и, оглянувшись, увидел, как загорелся и другой дом и ветер, относя кучившийся дым, уже сыпал красными червяками искры на весь посад.
Поутру, когда уже догорали дома, подожженные с той стороны зажигательными снарядами, тронулся лед. Черная цепочка зимней дороги, по которой еще ночью пытались перебраться беляки, вдруг дрогнула, оторвалась от берегов и поплыла. Лаврушка видел, как на середине расколовшейся пополам льдины недвижно лежал солдат, тот самый солдат, который бежал с доской,—теперь он, позабытый всеми, тоже уплывал вместе со льдиной вниз. Он с каждой минутой становился все меньше и меньше и наконец пропал в этой неудержимой весенней стихии.
Днем по берегу разнеслось: приехал в деревню какой-то командир и остановился у десятского, должно быть, насчет пожара выясняет —люди-то без крова остались. Часом позднее Лаврушка услышал, что тот самый командир уже идет по берегу со своим ординарцем и проверяет все, как есть,— и лодки в порядке ли, и паромы, и в окопы будто бы даже заглядывает. Лаврушка выскочил наверх, и верно — по берегу идут двое военных. Вот они остановились у крайнего окопа, потянулись туда и другие. Лаврушка, бросив лопату, тоже побежал глянуть на командира.
Командир,— Лаврушка сразу определил его,— был молодой и подвижный, в серой, лихо заломленной на затылок папахе, в кожаной тужурке, в галифе с красными полосами по швам. Лицо его, смуглое, сухощавое, было строго. Эту строгость еще больше подчеркивали аккуратно подстриженные усики.
— Ну, кто тут первый увидел беляков? — оглядывая людей, спросил командир, как будто он искал своими неулыбчивыми карими глазами виновного, и, словно найдя его, остановил взгляд на Петруне, который даже попятился.— Или увидел тот наш солдат, который самогон пил?
— Тот-то спал,—отозвался из-за Петруниной спины Лаврушка.
— Так вот же, он увидел! — будто обрадовавшись, что наконец-то нашелся виновник, ответил Петруня.
— Он, он, Лаврушка вон увидел! — поддержали и другие.
— А ну, покажись,— по-прежнему строго сказал командир.— А почему, красный воин, ты босиком?
— Лапти-то у него, у воина, сгорели.
— Тут у всех у нас добро начисто погорело.
— Ну, уж и добро,— засмеялись бабы.— Да какое у тебя добро, Петруня, было? Пара лаптей да цигарка казенная.
— А без цигарки да без лаптей, бабы, куда нынь тронешься?
— Правду говорят, что у тебя лапти сгорели, воин?— спросил снова командир.
— А я еще и не воин,— потупился Лаврушка.
— А беляков разглядел?
— Да их чего не увидеть? Увидел —и давай будить своих...
— Молодец, побольше бы нам таких,— похвалил командир и, взглянув на босые Лаврушкины ноги, сказал:— Как тебя звать? Лаврушкой? Так вот, пойдешь в крайний дом и скажешь там моему заместителю, чтобы выдал тебе сапоги.
— Он разве мне выдаст так-то?
В глазах командира блеснула озорная улыбка. Он засунул руку за куртку, достал красную ленту и, бережно приколов ее Лаврушке на шапку, ответил:
— Скажи, что сам Азии приказал выдать!
— Азии?!—удивился Лаврушка.
И не только Лаврушка — все удивленно переглянулись, на лице каждого было написано: так вот он какой, Азин-то, о котором широко идет тут добрая молва.
— Ну, чего же ты, орел, притих? — разглядывая смутившегося мальчишку, спросил Азии.— Когда белых увидел,говорят, смелее был?
— Белых-то, тех чего же бояться? — А меня испугался, что ли?
— Так вы же, товарищ командир,— Азии, не белым чета.
— Верно, мы не чета белым, любого такого красного орла, как ты, не променяю и на белого офицера,— сказал Азии и, потянувшись к Лаврушке, поерошил его рыжие волосы.— Пойдешь ко мне в помощники?
— Уж и в помощники?
— А почему бы и нет? Ты не трус, вижу. Мне только трусов не надо. Ну, так как, не хочешь, значит, моим помощником быть? —хитровато усмехнулся Азии.— Смотри, упустишь время..
Отыскав взглядом низенького краснолицего мужика, которого только что подвели два молодых красноармейца, Азии спросил:
— Ты, что ли, проспал белых?
— Я,— опустив голову, ответил тот.
— Самогонку пил?..
— Немного кумышки, самую малость...
— Самую малость?—Азии судорожно выхватил из кобуры наган и крикнул:—Да какой ты после этого солдат Красной Армии?! Тебе дан был приказ смотреть в оба, а вместо тебя усмотрел вот он, Лавр, он не пустил на правый берег разведку врага. Вот он — красный воин, герой! А ты... ты—кумышка!.. В трибунал его!— и, резко повернувшись на каблуках начищенных высоких сапог со шпорами, быстро пошел к стоящим у изгороди коням.
Возвращался Лаврушка домой в новых кожаных сапогах, старая шапчонка перевита красной лентой. Такой ленты ни у кого в деревне нет, вот будут расспрашивать ребята, как ее дали да за что. Известно за что— беляков углядел. Кумышка, тот проспал бы все на свете. И прав товарищ Азии, что так по всей строгости военной поступил,— потому не спи, Кумышка...
Миновав речку, Лаврушка поднялся на угорчик. И вот оно, поле, а за ним — и деревня. Смотри-ка, уже сеять начали. Вон и Евлаха вышагивает с лукошком. Он в одной белой рубахе, без картуза, через плечо у него на холщовом полотенце — грузное лукошко. И от этого Евлаха идет не быстро. Шагает по мягкой, вязкой пахоте, захватит из лукошка горсть жита, кинет — зерно звонко чикнет о лубяной край лукошка и брызгами разлетится по одну сторону ног. Кинет другой раз — и зерно ложится по другую сторону, и все у него получается уж очень ловко, будто он делает все это шутя, играючи.
Но кто же за ним боронит? Лошадь-то вроде не Ев-лахина, а наш Савраска. Да ведь это и в самом деле мамка боронит... «Дед, видать, все еще болеет, вот и позвала на помощь Евлаху»,— решил Лаврушка и, свер-
нув с дороги, побежал наискосок поля к матери. А Настасья и не замечает, правит Савраской да посматривает на борону. Борона деревянная, легкая, прыгает по неровной земле, и поэтому мамка положила поверх нее березовый чурбак — так зубья глубже врезаются в землю и лучше перелопачивают ее, подрезают корешки, вытаскивают их наверх.
Лаврушка прошел по краю загона к мешкам, поправил на шапчонке красную ленту, взглянул на сапоги, сухой травкой смахнул с них пыль — сапоги должны блестеть, как у Азина,— и кликнул маманьку.
А Настасья и сама приметила сына, оставив лошадь, она уже бежит по полосе к нему.
— Вернулся наконец-то,— и вдруг всплеснула руками.— Батюшки, лепта-то во лбу... За работу, что ль?
— Не всем... Это мне одному только. А еще вот,— и Лаврушка хлопнул ладонью по голенищу сапога.
— Неужели твои? Это за окопы достались?
— Говорю, не всем, одному мне... За храбрость...
— Да где ты с храбростью проявился? — подойдя с пустым лукошком, лукаво усмехнулся Евлаха.
Лаврушка по липу его понял, что старик вряд ли поверил ему.
— Дак как где?.. Беляков первый увидел... И побежал за подмогой... Сам Азии, вот видишь, сапоги за это дал... И ленту красную тоже за это же...
— Смотри-ка, и впрямь сапоги?—удивился Евлаха и, нагнувшись, пощупал пальцами голенище — кожа добротная.— Как это удалось-то ловко?
— Говорю, больше никому... Даже Петруня, и тот босиком домой пришел...
— Ну и ну,— качала от удивления головой мать.
— А моего Егора не видел?—спросил Евлаха.
— Да где там, дед Евлантей, увидишь, там видимо-невидимо войсков-то наших. У самого бы Азина надо спросить. Но вот, видишь, не успел... Ты, мамка, знаешь, какой он живой да верткий. И сапоги со шпорами...
— И тебе бы, поди, надо такие, а?
— А чего? Там у всех, кто па лошади,— ответил Лаврушка и взглянул на Евлаху, который из мешка пересыпал в лукошко зерно.
— Ну, а Азии какой собой-то? — спросил Евлаха.
— Молодой он... Говорит так строго, любо слушать.
Если кто в бою струхнет аль у окопа не тем делом займется, тут же сразу выхватывает наган...
— Неужто стреляет? — удивилась мать.
— Нет, это для острастки больше. А может, если надо, и выстрелит. За это его и боятся... окромя меня.
— Ну, и бахвал ты, Лаврушка, стал,— усмехнулась Настасья.
— Спросите Петруню, если не верите... Как Азии тогда на Кумышку крикнул? Петруня даже задрожал от испугу, а я ничего, потому Азии обо мне как сказал — и на белого офицера, мол, не променяю такого орла...
— Ну, вот что, слушай-ка ты, орел,— сказала мать.— Если не шибко устал да не голоден, подмени меня, поборони. А я тем временем дома приберусь — запустила с работой все... Да и к вечеру кое-что испеку вам с дедом. Ноги устали, так на лошадь сядь, ты легонький. А сапоги прибереги, сними теперь...
Присев на мешки, Лаврушка осторожно стянул с ног сапоги, по-хозяйски оглядел подошвы— не износились ли, хотя какое там, всю дорогу босиком бежал, только у деревни обул их,— и, убедившись, что не износились, положил к телеге и накрыл сверху пустым мешком. Потом подошел к Савраске, ухватившись за седелку, взобрался по оглобле на лошадь и тронулся вдоль борозды. Борона, расчесывая свежую пахоту, шла спокойно, только там, где наискось поля пролегал зимняк, она начала легонько прыгать.
Обратно Лаврушка ехал по тому же месту: боронил он в три следа, да еще, наверное, Евлаха заставит четвертую борону вести зигзагом, чтоб не было ни гребней, ни бороздок видно. Он хозяйственный — и у чужих делает все, как у себя.
Вечером к Лаврушке прибежал Федярка, осмотрел дареные сапоги, натянул на себя шапку с красной лентой.
Глянул в простенок — веснушчатая рожица Федярки так и расплылась в зеркале.
— Баско-то как!
— Еще бы!
— Значит, сам Азии?..
— С ним-то, с Азиным, я за руку ручкался,— и, склонившись, Лаврушка по секрету добавил:—Звал Азин-то к себе в дивизию.
— Ну?
— Только мамки жалко, и дед больной...
— Зря не остался,— упрекнул Федярка.— Я бы на твоем месте...
— Да ты думаешь, всех он принимает? Он только меня брал, спроси вон Петруню...
— А ленту эту за чего же?
— Так за то самое, что беляков вовремя усмотрел. Говорят, мол, я целое сражение выиграл...
— Вот видишь! — воскликнул Федярка.— А еще не хотел идти... Да если бы не я, так ты и просидел бы... Конечно, мы тоже с дедом тут поработали. Штабель лесу для телефонов навозили. Приходи ко мне, поговорим еще. А то маманька меня на две минуты отпустила.
Подходя к дому, Федярка думал о Лаврушке, о том, какой все же он счастливый, что ему столько лет... «Вот и я хотел бы пойти, да разве отпустили бы... Маловато, сказали бы, годов. Так вот все без меня самое главное и пройдет...»
Возбужденный Федярка вбежал в избу и принялся рассказывать о Лаврушке.
— Говорит, сраженье выиграл...
— Бывает и так, Федяра,— наливая в стакан заварку, настоянную на шиповнике, отозвался дед.— Я хоть Азина сам и не видел, а довольно много слыхал о нем. Молодой, слышь, а дивизией командует. Это ведь по-прежнему только генералу было под силу.
— А он, может, дедушка, енерал и есть?
Евлаха не ответил, поднял растопыренными пальцами блюдце, понес к губам, легонько дунул, чтоб охолонул шиповниковый чай, и принялся пить. Опорожнив блюдце, поставил его на стол, взглянул на Федярку.
— Взять вот хоть тот же наш бой под Вавожем,— сказал он уже серьезно.— У нас командир тоже был, как Азии, смелый... Хоть тогда и отступили мы, но ведь, подумать только, одни пушкачи, без пехоты, отбились и ушли за сорок верст вдогон своих. И всю орудию на себе вынесли. Да поищи-ка таких молодцов, как наши.., Это я к тому говорю, Федяра, что Азин-то тоже не иначе, как наш, вятский...
— А наши, вятские-то, дедушка, сильнее, что ли?
— Сильнее, говоришь? А почему б и не сильнее быть... Сила-то в чем говорю, не только в смелости, Федяра. Вот Лаврушку взять... Смотри-ка — не проспал, заметил... Он заметил, а Азии — его... Уж что-ничто, а вятский не проспит, не подведет.
Прошло два дня, и в деревню опять приехал Ложен-цов. Приехал верхом, в плаще парусиновом,—как раз в то утро дождь брызнул. Сошел он с лошади, с Евла-хой за руку поздоровался, взглянул на Федярку.
— Не внук ли твой?
— Внук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40