Стала механизатором, как сейчас говорят. И занесло ее не то в Петропавловск-Камчатский, не то еще в подобную глухомань. Из Владивостока пароходом ехать и ехать...
Мария Ивановна принесла кофейник.
— От кофе, я думаю, никто не откажется?! — спросила она. Снова то же выражение лица, в приветливых морщинах небольшие глаза.
— Села моя тетя Маня на пароход,— продолжал Вавилов,— а тут какая-то женщина попросила подержать ребенка, пока с вещами справится. Пароход отошел, а женщины все нет. Подбросила ребенка моей тогда еще совсем юной тете...
— Юной еще бы ничего. Так ведь имущества моего всего-то смена белья,— вмешалась Мария Ивановна, снова усаживаясь в кресло.—Ребенок проснулся, плачет. Развернула его—мальчишка. А в одеяле записка: «Васе три месяца. Меня не ищите!..» Три месяца! Куда мне с ним? Прошу, умоляю людей, возьмите мальчонку! Да кто возьмет! Время-то крутое... Мальчишка криком кричит. Надо чем-то кормить. Хорошо хоть капитан где-то в своих, судовых запасах малость сгущенного молока нашел. Простыней старых на пеленки дал. Вот и доехали до места. В бараке поселились — горе одно. Мы в бочке-, в холодной воде купались, и его купала. Уйду в поле, а Ва-сютка лежит один-одинешенек. Сейчас посмотришь, дети в тепле да в холе, а заболеет — умрет. Моему ничего.не делается. Вернусь в барак, лягу, а он прижмется ко мне, греется, мурлычет. Котенок, и только. Господи, думаю, уж лучше бы помер, чем вот так мучиться. И мне бы легче. Думаю так, а сама плачу —жалко. Привыкла потом, приспособилась. И такой он ласковый, тихонький растет. Смотрит глазенками своими и ждет. Приголубь только, приласкай — и хлеба не надо. Уже года три ему было, одни там приезжие просили — отдай нам, усыновим! Куда тебе, девке, с ним?! И замуж не возьмут. Тут, мол, знают, откуда мальчишка. Куда поедете — кто поверит, что не прижила его? А мне уж все равно было: поверят — не поверят. Сын, и все тут.
— Только напрасно вы с дядей Тимой все рассказали ему,— задумчиво произнес Вавилов и положил в пепельницу потухшую сигарету.— Напрасно...
— Не знаю... Подрос мальчик, вот и считала, что обязана сказать правду. Волновалась, долго не решалась. А он выслушал, обнял меня и говорит: «Я все давно знаю, мамуська! Добрые люди постарались. И люблю тебя и папу, и уважаю за все еще больше...» — Мария Ивановна прикусила губу. Она торопливо поднялась и ушла в комнату.
Как не вязалось первое впечатление, произведенное хозяйкой дома на Сержа, с тем, что он услышал... И те люди, которых он сегодня встречал, даже сердитая дворничиха, упомянувшая о своем возвращении домой после войны, и у нее могла быть своя, вот такая же сложная судьба. Во время гитлеровского нашествия растекались по дорогам Франции толпы людей, с детьми, с жалким домашним скарбом... Кто побогаче, те как-то находили с гитлеровцами общий язык. Уходила беднота. И голодала беднота. Так ведь Францию, можно сказать, подарили
врагу. А Россия сражалась. Истекая кровью, сражалась, не отдавая без боя ни одного клочка земли своей. Вот и судьбы людей трагичны и велики.
Да, он слышал, даже читал об этом. Но одно дело читать, а другое — вот так сидеть за столом с пожилой, доброй женщиной, которая словно создана для мирного домашнего очага, и такое услышать! Фронт... Окопы... Камчатка...
— Замечательная женщина,— в волнении произнес Серж.— Такое самопожертвование...
— Во всем! Именно во всем тетя Маня такая! —горячо подхватил Вавилов.— Знаете, она даже детей больше иметь не хотела. Вдруг, при своих-то, приемышу хуже будет. Жила им, для него. А тут война. Тимофей, муж тети Мани, на фронт ушел. Она тогда в танковых частях служила. Уехала инспектировать формировавшуюся часть. И в ее отсутствие похоронную принесли. Вася прочел — и на фронт... Погиб мальчик... Через три с половиной месяца... погиб. Что тогда с бедной тетей Маней было!.. Двоих потерять: мужа и сына!.. Почти одновременно. И удерживать ее не стали. Ушла на передовую... Одна теперь век доживает... Поедет в Сибирь к друзьям своим фронтовым или у нас иной раз недельку-другую побудет, но разве это спасает от одиночества?..
Вавилов вздохнул, замолчал. Молчал Серж, уж он-то знал, что такое одиночество... Тяжела, страшна судьба этой женщины, и все же сохранилось в ней душевное тепло для этих роз, для Юрия, даже для него, Сержа, незнакомого ей человека...
— Тетя Маня! Иди к нам, тетя Маня! — крикнул Вавилов в открытые окна комнаты.
— За Марию Ивановну!—восторженно предложил Серж.
Мария Ивановна вошла, улыбнулась, хотя глаза ее покраснели, припухли.
— Какие галантные кавалеры!.. А я чуть не забыла угостить вас персиками.— Она поставила перед Сержем большое блюдо.
— Знаешь, тетя Маня, что мы хотели бы услышать от тебя? — заговорил Вавилов.— Ты расскажи нам...
— Никаких боевых эпизодов, как ты выражаешься, я рассказывать не буду,— перебила племянника Мария Ивановна.— Мы с тобой, кажется, условились,
— Что ты, что ты! Никаких эпизодов! — смеясь воскликнул Вавилов.— Уговор есть уговор!.. Ты лучше о Кошелевых. Все, что ты о них знаешь.
— О Кошелевых? О Ларе и капитане Кошелеве?.. Когда ж это было!..
Серж почувствовал, что бледнеет, услышав имя своей матери. Лара... Лариса... Значит, Мария Ивановна ее знает, хорошо знает, если называет уменьшительным именем!
Вавилов выразительно взглянул на Сержа: не напрасно я тебя сюда привез!
— Что же рассказать, Юрик? Что ты хочешь услышать? —с некоторым недоумением спросила Мария Ивановна.— Ты и в письме меня о Кошелевых спрашивал. Объясни, что тебя интересует?
— Все нас интересует. Все, что вспомнишь. И уж, конечно, потом я тебе объясню, почему нас интересует.— Вавилов положил руку на пальцы тетки и чуть-чуть их пожал.
Она перевела взгляд на Сержа. Но лицо его было таким бледным, взволнованным, что, больше ничего не спросив, она нахмурила брови, словно припоминая, и заговорила:
— Ну, если вам это так важно... Я постараюсь... Но еще раз предупреждаю, вряд ли такая хроника пригодится для какой-нибудь статьи. Это... частные... словом, семейные воспоминания, что даже не знаю...
— Тетя Маня, рассказывай, потом мы тебе все объясним... Потом... Хорошо? — Вавилов вскочил и обнял Марию Ивановну за плечи.
— Не подлизывайся, Юрка! Садись! Я и так постараюсь ничего не забыть. Начну я, пожалуй, с замужества Лары. Должна сказать, что ни ее родственники, ни знакомые, ни, тем более, родители не проявляли особого восторга по поводу ее выбора. Больше того, замужество ее вызвало целый скандал. От этой тихой, маленькой девушки никто не ожидал такого упорства и решительности... Во всяком случае, не добившись согласия родных, она, что называется, действовала очертя голову. Это «очертя голову» было у всех на языке. Сестре моей Лизе, маме нашего Юры, рассказала жена какого-то капитана о Ларином «ужасном» поступке. Рассказывала полушепотом, чтобы я*не услышала. Но разве пропустит девчонка мимо ушей такую романтическую историю? Познако-
милась я с Ларой только через несколько лет, когда Лиза и Евграф, родители-Юры, стали брать меня с собой в гости. А с Володей Кошелевым—в нашем доме капитана звали только Володей,— с ним Евграф и Лиза были знакомы давно. Еще в те времена, когда он у Евграф а плавал матросом. Володя до женитьбы частенько заходил к нам на чаек.
— Я уже говорил Сергею Владимировичу, что и мой отец был капитаном,— пояснил Вавилов.—Тетя Маня, ты, случайно, не слышала, как Кошелев с матросами пришел из Севастополя? Понимаешь, в шлюпке, зимой.
— Ну как же! В тот вечер все мы собрались у Сабининых. Погоди. Дай вспомнить, почему мы туда пошли в такую стужу... Я страшно замерзла в своих ботинках... Ну, да, да... Мы пришли прощаться. Конечно, попрощаться. Они собирались ехать, кажется, во Францию. Это был четверг. Аглая Константиновна Сабинина принимала по четвергам. Вот мы и пошли со Слободки к ним. Этакую даль тащились...
— На улицу Гоголя...— негромко произнес Серж. Он представлял себе все, о чем говорила Мария Ивановна, и даже резкий ветер, проносившийся по улице прямо с моря.
— Да, конечно, на улицу Гоголя,— машинально подтвердила Мария Ивановна, очевидно, припоминая тот вечер.— Горела керосиновая лампа. Евграф и Лиза с Аглаей Константиновной игради в винт. Лара сидела за роялем. Я очень любила ее слушать. Примощусь рядышком, перелистываю ей ноты. Играла Лара превосходно. На благотворительных вечерах, в гостях —всюду ее просили сесть за рояль. Первый раз, помню, я услышала ее в офицерском собрании. Играла она концерт Чайковского. Как ей аплодировали! Все поднялись со своих мест. Невозможно было представить, что в этой маленькой женщине столько силы, столько темперамента.
— А что еще она играла? Что еще, кроме Чайковского? — Совершенно забывшись, Серж весь подался вперед. Гранд-мама говорила, что лучше всего у нее получался «Ноктюрн» Шопена.
Мария Ивановна пристально взглянула на своего гостя. Он спохватился, сцепил пальцы рук и наклонил голову.
— Я не помню, что еще Дара играла. Но в этот вечер мелодия была такая печальная. Очень печальная... Мне казалось, что Лара прощается не только со своим роялем, со своим домом... Аглая Константиновна оживленно объявляла какие-то ремизы, какие-то шлемы. Мне хотелось крикнуть ей: оставьте ваши карты! Как вы можете?.. Но я была еще слишком молода, чтобы позволить себе что-нибудь подобное, и слишком робка, чтобы как-то пожалеть Лару. Она знала, что Володя, ее муж, вместе со стариком Сабининым были уже где-то на пути во Францию, и все же была очень подавлена, испугана... Аглая же Константиновна, волевая, очень решительная женщина, по-видимому, находила даже какую-то прелесть в предстоящем Путешествии. Во всяком случае, держалась она непринужденно, поминутно шутила, а тасуя карты, помнится, говорила о нарядах, которые собиралась сразу же по приезде заказать себе в Париже. Мне особенно запомнился разговор о туалетах, потому что чай мы пили с тонко нарезанными ломтиками черного хлеба, «осьмушку» которого мы принесли с собой, вместе с «фунтиком» сахару, четыре-пять ложечек было в таком «фунтике». Попили мы чай. Аглая Константиновна с Лизой и Евграфом — опять за карты. И вдруг стук в дверь. Нюра, горничная Сабининых, побежала отворять. И, представляете себе, вваливается Володя. Буквально вваливается... Оборванный, замерзший, мокрый, заросший, страшно смотреть. И улыбнулся... «Бон жур»,— говорит. Как сейчас, помню, Лара вскрикнула, бросилась к нему. Аглая Константиновна наклонила карты, смотрит на него через лорнет и таким нежным, прямо ангельским тоном вопрошает: «Как понимать ваше появление?..» А Кошелев ей в тон: «Понимайте, как явление Христа народу!..» Подхватил Лару и закрыл за собой дверь. Нельзя сказать, чтобы Аглая Константиновна и Кошелев любили друг друга.
— Теща и зять, это во-первых, а во-вторых—дворянка и бывший матрос,— подсказал Вавилов, — Все закономерно.
В горле у Сержа пересохло, и он глотнул кофе, даже не почувствовав вкуса. Уж кто-кто, а он мог представить себе свою гранд-мама, беседующую с отцом. Если она поедом ела беззаботную и не очень замечавшую колкости Алин. Алин, которая, если беспристрастно судить, вполне подходила по своему положению ему, Сержу. Можно себе представить, как гранд-мама обращалась с ненавистным ей «грубым мужланом»...
Да, Мария Ивановна, по-видимому, хорошо знала его семью, знала, конечно, и сестру... Но только не перебивать, ничего не спрашивать, пусть она продолжает свой рассказ так же обстоятельно. Дойдет очередь и до сестры. Однако Серж не удержался бы от вопроса, если б не боялся услышать: «Дочь Кошелевых?.. Девочка умерла еще совсем маленькой...»
Такое он тоже может услышать. И при всем своем нетерпении, Серж, не отдавая в этом себе отчета, теперь, когда должен был все узнать, страшился и не хотел приближать минуты, которая многое для него решит.
— Дело даже, вероятно, не в том, что Владимир Кошелев был сиротой, из простой семьи. У меня создалось впечатление,— продолжала Мария Ивановна,— что Аглая Константиновна ревновала к нему дочь. Не могла примириться с мыслью, что не она, а другой, посторонний ей человек, вошел в жизнь Лары. Я убеждена, что будь это не Володя Кошелев, а другой, результат был бы тот же. Но разница в положении, воспитании довела их отношения до полного конфликта... Она, несмотря на свой вежливый тон, побелела от бешенства, увидев, как Кошелев увел Лару к себе... Нам давно пора было уходить... Время тревожное, неспокойное. Раздевают, грабят, особенно у нас на Слободке, под мостом. А Сабинина не отпускает: нет, нет, подождите, я хочу, чтоб при вас мой дорогой зять объяснил, каким образом он очутился здесь. Должна я знать,.где мой муж... Должен же Владимир выйти и все объяснить!.. Между прочим, Сабинины уговаривали и нас вместе ехать...
— Да, да, мама часто рассказывала, что ее пугали: отца расстреляют, как расстреляли знакомого им штурмана,— оживленно вмешался Вавилов.— Ну да, ведь это Сабинина ее стращала и все уговаривала ехать.
— После расстрела их знакомого Евграф, уравновешенный, даже флегматичный, и тот ходил сам не свой. Вероятно, тогда и были эти разговоры об отъезде. Но разговоры разговорами, а ехать, конечно, Евграф с Лизой не собирались. Пришли в тот вечер прощаться. Да, ведь даже кувшин и ведро с собой принесли...
— Сувенир Сабининым в дорогу? — рассмеялся Вавилов.
Но Серж даже не улыбнулся. Он слышал только то, что говорила Мария Ивановна, и напряженно ждал, когда появится из своей комнаты капитан Кошелев, слов-
но все это происходило не давным-давно, а теперь, у него на глазах.
— Нет, не сувенир,— смеясь ответила Мария Ивановна.— Воды в городе не было. Собирали дождевую или снег. Но я не выносила запаха дыма, что ли, в этой талой воде.
— Снег не имеет запаха,— возразил Вавилов.
— Может быть, в поле, в лесу... В общем, ты этой воды не пил и. помалкивай. Так вот, вода была только в порту, и горничная Сабининых, Нюра, дочь водолаза, приносила ее из порта без всякой очереди. И в тот раз она поставила у дверей полное ведро и кувшин, а Аглая Константиновна все нас не отпускает. Бросила карты на стол, сидит бледная, руки дрожат: Не выдержала и к Нюре: «Пойди, попроси Владимира Ивановича. Верно, уже переоделся...» Но Кошелев не вышел, и она сама пошла к ним в спальню. Боже мой, какой это был ужас! Она кричала, плакала, падала в обморок... Ну, как же — Владимир объявил ей, что никуда не едет и Л ару с ребенком не отпускает. Но, главное, выяснилось, что «Цесаревич», большой такой пароход, затонул у причала. «Нищие! — кричит она.— Мы нищие! Одно спасение — ехать. Немедленно ехать. Спасать внука! Самим спасаться, пока все не разграбили...» И опять в обморок-Обмороки гранд-мама были для Сержа не в диковинку. Но как их вынесла Лара, как не сдалась под натиском слез, обид и неподдельного горя? Сейчас в устах Марии Ивановны все просто: пароход погиб. Но для старухи пароход был надеждой на обеспеченную жизнь, возможность жить так, как она привыкла, и, наконец, приданое ее дочери. Нет, горе гранд-мама было неподдельным.
— Мы едва успели привести Сабинину в чувство, как нагрянули солдаты. Видно, шлюпку, на которой пришел Кошелев, обнаружили. Арестовали, увезли капитана. Теперь уж нам пришлось остаться ночевать... И Сабинина, и Лара были в ужасном состоянии.. Когда уводили мужа, Лара вцепилась в него, плакала, молила отпустить его... А как увели, словно каменная стала. Я уложила ее и сама прилегла.
Под утро входит в спальню Аглая Константиновна в халате, в мягких туфлях. Спать она, видно, и не ложилась— прическа такая же, как вечером, ни капли не измята. Села на постель к Ларе, и обе заплакали... Потом
стала мягко, ласково убеждать дочь, что не хотела ей зла, когда отговаривала, умоляла не выходить замуж за Кошелева. Не бывают счастливы люди с разными характерами, с разными взглядами, из разных кругов общества, Так молода, и уже у Лары столько горя, столько страданий... «А я счастлива, мама!» — Лара вытерла слезы...
Мне было очень неловко слышать этот разговор. Надо было встать и выйти. Я бы сделала это раньше, если бы знала, что окажусь его невольным свидетелем. Теперь же уходить было поздно...
«Да, счастлива, даже сейчас, потому что я жена Володи». Аглая Константиновна тихо и зло бросила: « Я тебя не понимаю...» Лара, словно не заметила ее тона, говорит: «Ты ведь тоже женщина, пойми, я люблю его!» Аглая Константиновна взяла дочь за плечи и уже совсем озлобленно проговорила: «У порядочной женщины, кроме любви, есть еще обязанности поважней!» И опять Лара даже с каким-то сожалением ей в ответ: «Ты никогда не любила... Несчастная ты, а не я... Мы не поймем друг друга. Уходи, уходи... Я устала,.;» Вот уже сколько лет прошло, а я все помню голос Лары, как она тогда говорила о своей любви... Можете себе представить, какое впечатление на меня, девчонку, произвел этот ночной разговор. На девчонку, которая о любви знала только из книг... Утром Лара ушла хлопотать за своего мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Мария Ивановна принесла кофейник.
— От кофе, я думаю, никто не откажется?! — спросила она. Снова то же выражение лица, в приветливых морщинах небольшие глаза.
— Села моя тетя Маня на пароход,— продолжал Вавилов,— а тут какая-то женщина попросила подержать ребенка, пока с вещами справится. Пароход отошел, а женщины все нет. Подбросила ребенка моей тогда еще совсем юной тете...
— Юной еще бы ничего. Так ведь имущества моего всего-то смена белья,— вмешалась Мария Ивановна, снова усаживаясь в кресло.—Ребенок проснулся, плачет. Развернула его—мальчишка. А в одеяле записка: «Васе три месяца. Меня не ищите!..» Три месяца! Куда мне с ним? Прошу, умоляю людей, возьмите мальчонку! Да кто возьмет! Время-то крутое... Мальчишка криком кричит. Надо чем-то кормить. Хорошо хоть капитан где-то в своих, судовых запасах малость сгущенного молока нашел. Простыней старых на пеленки дал. Вот и доехали до места. В бараке поселились — горе одно. Мы в бочке-, в холодной воде купались, и его купала. Уйду в поле, а Ва-сютка лежит один-одинешенек. Сейчас посмотришь, дети в тепле да в холе, а заболеет — умрет. Моему ничего.не делается. Вернусь в барак, лягу, а он прижмется ко мне, греется, мурлычет. Котенок, и только. Господи, думаю, уж лучше бы помер, чем вот так мучиться. И мне бы легче. Думаю так, а сама плачу —жалко. Привыкла потом, приспособилась. И такой он ласковый, тихонький растет. Смотрит глазенками своими и ждет. Приголубь только, приласкай — и хлеба не надо. Уже года три ему было, одни там приезжие просили — отдай нам, усыновим! Куда тебе, девке, с ним?! И замуж не возьмут. Тут, мол, знают, откуда мальчишка. Куда поедете — кто поверит, что не прижила его? А мне уж все равно было: поверят — не поверят. Сын, и все тут.
— Только напрасно вы с дядей Тимой все рассказали ему,— задумчиво произнес Вавилов и положил в пепельницу потухшую сигарету.— Напрасно...
— Не знаю... Подрос мальчик, вот и считала, что обязана сказать правду. Волновалась, долго не решалась. А он выслушал, обнял меня и говорит: «Я все давно знаю, мамуська! Добрые люди постарались. И люблю тебя и папу, и уважаю за все еще больше...» — Мария Ивановна прикусила губу. Она торопливо поднялась и ушла в комнату.
Как не вязалось первое впечатление, произведенное хозяйкой дома на Сержа, с тем, что он услышал... И те люди, которых он сегодня встречал, даже сердитая дворничиха, упомянувшая о своем возвращении домой после войны, и у нее могла быть своя, вот такая же сложная судьба. Во время гитлеровского нашествия растекались по дорогам Франции толпы людей, с детьми, с жалким домашним скарбом... Кто побогаче, те как-то находили с гитлеровцами общий язык. Уходила беднота. И голодала беднота. Так ведь Францию, можно сказать, подарили
врагу. А Россия сражалась. Истекая кровью, сражалась, не отдавая без боя ни одного клочка земли своей. Вот и судьбы людей трагичны и велики.
Да, он слышал, даже читал об этом. Но одно дело читать, а другое — вот так сидеть за столом с пожилой, доброй женщиной, которая словно создана для мирного домашнего очага, и такое услышать! Фронт... Окопы... Камчатка...
— Замечательная женщина,— в волнении произнес Серж.— Такое самопожертвование...
— Во всем! Именно во всем тетя Маня такая! —горячо подхватил Вавилов.— Знаете, она даже детей больше иметь не хотела. Вдруг, при своих-то, приемышу хуже будет. Жила им, для него. А тут война. Тимофей, муж тети Мани, на фронт ушел. Она тогда в танковых частях служила. Уехала инспектировать формировавшуюся часть. И в ее отсутствие похоронную принесли. Вася прочел — и на фронт... Погиб мальчик... Через три с половиной месяца... погиб. Что тогда с бедной тетей Маней было!.. Двоих потерять: мужа и сына!.. Почти одновременно. И удерживать ее не стали. Ушла на передовую... Одна теперь век доживает... Поедет в Сибирь к друзьям своим фронтовым или у нас иной раз недельку-другую побудет, но разве это спасает от одиночества?..
Вавилов вздохнул, замолчал. Молчал Серж, уж он-то знал, что такое одиночество... Тяжела, страшна судьба этой женщины, и все же сохранилось в ней душевное тепло для этих роз, для Юрия, даже для него, Сержа, незнакомого ей человека...
— Тетя Маня! Иди к нам, тетя Маня! — крикнул Вавилов в открытые окна комнаты.
— За Марию Ивановну!—восторженно предложил Серж.
Мария Ивановна вошла, улыбнулась, хотя глаза ее покраснели, припухли.
— Какие галантные кавалеры!.. А я чуть не забыла угостить вас персиками.— Она поставила перед Сержем большое блюдо.
— Знаешь, тетя Маня, что мы хотели бы услышать от тебя? — заговорил Вавилов.— Ты расскажи нам...
— Никаких боевых эпизодов, как ты выражаешься, я рассказывать не буду,— перебила племянника Мария Ивановна.— Мы с тобой, кажется, условились,
— Что ты, что ты! Никаких эпизодов! — смеясь воскликнул Вавилов.— Уговор есть уговор!.. Ты лучше о Кошелевых. Все, что ты о них знаешь.
— О Кошелевых? О Ларе и капитане Кошелеве?.. Когда ж это было!..
Серж почувствовал, что бледнеет, услышав имя своей матери. Лара... Лариса... Значит, Мария Ивановна ее знает, хорошо знает, если называет уменьшительным именем!
Вавилов выразительно взглянул на Сержа: не напрасно я тебя сюда привез!
— Что же рассказать, Юрик? Что ты хочешь услышать? —с некоторым недоумением спросила Мария Ивановна.— Ты и в письме меня о Кошелевых спрашивал. Объясни, что тебя интересует?
— Все нас интересует. Все, что вспомнишь. И уж, конечно, потом я тебе объясню, почему нас интересует.— Вавилов положил руку на пальцы тетки и чуть-чуть их пожал.
Она перевела взгляд на Сержа. Но лицо его было таким бледным, взволнованным, что, больше ничего не спросив, она нахмурила брови, словно припоминая, и заговорила:
— Ну, если вам это так важно... Я постараюсь... Но еще раз предупреждаю, вряд ли такая хроника пригодится для какой-нибудь статьи. Это... частные... словом, семейные воспоминания, что даже не знаю...
— Тетя Маня, рассказывай, потом мы тебе все объясним... Потом... Хорошо? — Вавилов вскочил и обнял Марию Ивановну за плечи.
— Не подлизывайся, Юрка! Садись! Я и так постараюсь ничего не забыть. Начну я, пожалуй, с замужества Лары. Должна сказать, что ни ее родственники, ни знакомые, ни, тем более, родители не проявляли особого восторга по поводу ее выбора. Больше того, замужество ее вызвало целый скандал. От этой тихой, маленькой девушки никто не ожидал такого упорства и решительности... Во всяком случае, не добившись согласия родных, она, что называется, действовала очертя голову. Это «очертя голову» было у всех на языке. Сестре моей Лизе, маме нашего Юры, рассказала жена какого-то капитана о Ларином «ужасном» поступке. Рассказывала полушепотом, чтобы я*не услышала. Но разве пропустит девчонка мимо ушей такую романтическую историю? Познако-
милась я с Ларой только через несколько лет, когда Лиза и Евграф, родители-Юры, стали брать меня с собой в гости. А с Володей Кошелевым—в нашем доме капитана звали только Володей,— с ним Евграф и Лиза были знакомы давно. Еще в те времена, когда он у Евграф а плавал матросом. Володя до женитьбы частенько заходил к нам на чаек.
— Я уже говорил Сергею Владимировичу, что и мой отец был капитаном,— пояснил Вавилов.—Тетя Маня, ты, случайно, не слышала, как Кошелев с матросами пришел из Севастополя? Понимаешь, в шлюпке, зимой.
— Ну как же! В тот вечер все мы собрались у Сабининых. Погоди. Дай вспомнить, почему мы туда пошли в такую стужу... Я страшно замерзла в своих ботинках... Ну, да, да... Мы пришли прощаться. Конечно, попрощаться. Они собирались ехать, кажется, во Францию. Это был четверг. Аглая Константиновна Сабинина принимала по четвергам. Вот мы и пошли со Слободки к ним. Этакую даль тащились...
— На улицу Гоголя...— негромко произнес Серж. Он представлял себе все, о чем говорила Мария Ивановна, и даже резкий ветер, проносившийся по улице прямо с моря.
— Да, конечно, на улицу Гоголя,— машинально подтвердила Мария Ивановна, очевидно, припоминая тот вечер.— Горела керосиновая лампа. Евграф и Лиза с Аглаей Константиновной игради в винт. Лара сидела за роялем. Я очень любила ее слушать. Примощусь рядышком, перелистываю ей ноты. Играла Лара превосходно. На благотворительных вечерах, в гостях —всюду ее просили сесть за рояль. Первый раз, помню, я услышала ее в офицерском собрании. Играла она концерт Чайковского. Как ей аплодировали! Все поднялись со своих мест. Невозможно было представить, что в этой маленькой женщине столько силы, столько темперамента.
— А что еще она играла? Что еще, кроме Чайковского? — Совершенно забывшись, Серж весь подался вперед. Гранд-мама говорила, что лучше всего у нее получался «Ноктюрн» Шопена.
Мария Ивановна пристально взглянула на своего гостя. Он спохватился, сцепил пальцы рук и наклонил голову.
— Я не помню, что еще Дара играла. Но в этот вечер мелодия была такая печальная. Очень печальная... Мне казалось, что Лара прощается не только со своим роялем, со своим домом... Аглая Константиновна оживленно объявляла какие-то ремизы, какие-то шлемы. Мне хотелось крикнуть ей: оставьте ваши карты! Как вы можете?.. Но я была еще слишком молода, чтобы позволить себе что-нибудь подобное, и слишком робка, чтобы как-то пожалеть Лару. Она знала, что Володя, ее муж, вместе со стариком Сабининым были уже где-то на пути во Францию, и все же была очень подавлена, испугана... Аглая же Константиновна, волевая, очень решительная женщина, по-видимому, находила даже какую-то прелесть в предстоящем Путешествии. Во всяком случае, держалась она непринужденно, поминутно шутила, а тасуя карты, помнится, говорила о нарядах, которые собиралась сразу же по приезде заказать себе в Париже. Мне особенно запомнился разговор о туалетах, потому что чай мы пили с тонко нарезанными ломтиками черного хлеба, «осьмушку» которого мы принесли с собой, вместе с «фунтиком» сахару, четыре-пять ложечек было в таком «фунтике». Попили мы чай. Аглая Константиновна с Лизой и Евграфом — опять за карты. И вдруг стук в дверь. Нюра, горничная Сабининых, побежала отворять. И, представляете себе, вваливается Володя. Буквально вваливается... Оборванный, замерзший, мокрый, заросший, страшно смотреть. И улыбнулся... «Бон жур»,— говорит. Как сейчас, помню, Лара вскрикнула, бросилась к нему. Аглая Константиновна наклонила карты, смотрит на него через лорнет и таким нежным, прямо ангельским тоном вопрошает: «Как понимать ваше появление?..» А Кошелев ей в тон: «Понимайте, как явление Христа народу!..» Подхватил Лару и закрыл за собой дверь. Нельзя сказать, чтобы Аглая Константиновна и Кошелев любили друг друга.
— Теща и зять, это во-первых, а во-вторых—дворянка и бывший матрос,— подсказал Вавилов, — Все закономерно.
В горле у Сержа пересохло, и он глотнул кофе, даже не почувствовав вкуса. Уж кто-кто, а он мог представить себе свою гранд-мама, беседующую с отцом. Если она поедом ела беззаботную и не очень замечавшую колкости Алин. Алин, которая, если беспристрастно судить, вполне подходила по своему положению ему, Сержу. Можно себе представить, как гранд-мама обращалась с ненавистным ей «грубым мужланом»...
Да, Мария Ивановна, по-видимому, хорошо знала его семью, знала, конечно, и сестру... Но только не перебивать, ничего не спрашивать, пусть она продолжает свой рассказ так же обстоятельно. Дойдет очередь и до сестры. Однако Серж не удержался бы от вопроса, если б не боялся услышать: «Дочь Кошелевых?.. Девочка умерла еще совсем маленькой...»
Такое он тоже может услышать. И при всем своем нетерпении, Серж, не отдавая в этом себе отчета, теперь, когда должен был все узнать, страшился и не хотел приближать минуты, которая многое для него решит.
— Дело даже, вероятно, не в том, что Владимир Кошелев был сиротой, из простой семьи. У меня создалось впечатление,— продолжала Мария Ивановна,— что Аглая Константиновна ревновала к нему дочь. Не могла примириться с мыслью, что не она, а другой, посторонний ей человек, вошел в жизнь Лары. Я убеждена, что будь это не Володя Кошелев, а другой, результат был бы тот же. Но разница в положении, воспитании довела их отношения до полного конфликта... Она, несмотря на свой вежливый тон, побелела от бешенства, увидев, как Кошелев увел Лару к себе... Нам давно пора было уходить... Время тревожное, неспокойное. Раздевают, грабят, особенно у нас на Слободке, под мостом. А Сабинина не отпускает: нет, нет, подождите, я хочу, чтоб при вас мой дорогой зять объяснил, каким образом он очутился здесь. Должна я знать,.где мой муж... Должен же Владимир выйти и все объяснить!.. Между прочим, Сабинины уговаривали и нас вместе ехать...
— Да, да, мама часто рассказывала, что ее пугали: отца расстреляют, как расстреляли знакомого им штурмана,— оживленно вмешался Вавилов.— Ну да, ведь это Сабинина ее стращала и все уговаривала ехать.
— После расстрела их знакомого Евграф, уравновешенный, даже флегматичный, и тот ходил сам не свой. Вероятно, тогда и были эти разговоры об отъезде. Но разговоры разговорами, а ехать, конечно, Евграф с Лизой не собирались. Пришли в тот вечер прощаться. Да, ведь даже кувшин и ведро с собой принесли...
— Сувенир Сабининым в дорогу? — рассмеялся Вавилов.
Но Серж даже не улыбнулся. Он слышал только то, что говорила Мария Ивановна, и напряженно ждал, когда появится из своей комнаты капитан Кошелев, слов-
но все это происходило не давным-давно, а теперь, у него на глазах.
— Нет, не сувенир,— смеясь ответила Мария Ивановна.— Воды в городе не было. Собирали дождевую или снег. Но я не выносила запаха дыма, что ли, в этой талой воде.
— Снег не имеет запаха,— возразил Вавилов.
— Может быть, в поле, в лесу... В общем, ты этой воды не пил и. помалкивай. Так вот, вода была только в порту, и горничная Сабининых, Нюра, дочь водолаза, приносила ее из порта без всякой очереди. И в тот раз она поставила у дверей полное ведро и кувшин, а Аглая Константиновна все нас не отпускает. Бросила карты на стол, сидит бледная, руки дрожат: Не выдержала и к Нюре: «Пойди, попроси Владимира Ивановича. Верно, уже переоделся...» Но Кошелев не вышел, и она сама пошла к ним в спальню. Боже мой, какой это был ужас! Она кричала, плакала, падала в обморок... Ну, как же — Владимир объявил ей, что никуда не едет и Л ару с ребенком не отпускает. Но, главное, выяснилось, что «Цесаревич», большой такой пароход, затонул у причала. «Нищие! — кричит она.— Мы нищие! Одно спасение — ехать. Немедленно ехать. Спасать внука! Самим спасаться, пока все не разграбили...» И опять в обморок-Обмороки гранд-мама были для Сержа не в диковинку. Но как их вынесла Лара, как не сдалась под натиском слез, обид и неподдельного горя? Сейчас в устах Марии Ивановны все просто: пароход погиб. Но для старухи пароход был надеждой на обеспеченную жизнь, возможность жить так, как она привыкла, и, наконец, приданое ее дочери. Нет, горе гранд-мама было неподдельным.
— Мы едва успели привести Сабинину в чувство, как нагрянули солдаты. Видно, шлюпку, на которой пришел Кошелев, обнаружили. Арестовали, увезли капитана. Теперь уж нам пришлось остаться ночевать... И Сабинина, и Лара были в ужасном состоянии.. Когда уводили мужа, Лара вцепилась в него, плакала, молила отпустить его... А как увели, словно каменная стала. Я уложила ее и сама прилегла.
Под утро входит в спальню Аглая Константиновна в халате, в мягких туфлях. Спать она, видно, и не ложилась— прическа такая же, как вечером, ни капли не измята. Села на постель к Ларе, и обе заплакали... Потом
стала мягко, ласково убеждать дочь, что не хотела ей зла, когда отговаривала, умоляла не выходить замуж за Кошелева. Не бывают счастливы люди с разными характерами, с разными взглядами, из разных кругов общества, Так молода, и уже у Лары столько горя, столько страданий... «А я счастлива, мама!» — Лара вытерла слезы...
Мне было очень неловко слышать этот разговор. Надо было встать и выйти. Я бы сделала это раньше, если бы знала, что окажусь его невольным свидетелем. Теперь же уходить было поздно...
«Да, счастлива, даже сейчас, потому что я жена Володи». Аглая Константиновна тихо и зло бросила: « Я тебя не понимаю...» Лара, словно не заметила ее тона, говорит: «Ты ведь тоже женщина, пойми, я люблю его!» Аглая Константиновна взяла дочь за плечи и уже совсем озлобленно проговорила: «У порядочной женщины, кроме любви, есть еще обязанности поважней!» И опять Лара даже с каким-то сожалением ей в ответ: «Ты никогда не любила... Несчастная ты, а не я... Мы не поймем друг друга. Уходи, уходи... Я устала,.;» Вот уже сколько лет прошло, а я все помню голос Лары, как она тогда говорила о своей любви... Можете себе представить, какое впечатление на меня, девчонку, произвел этот ночной разговор. На девчонку, которая о любви знала только из книг... Утром Лара ушла хлопотать за своего мужа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18