Хотел спросить у Галины Степановны, что ей кажется самым страшным в жизни, и не решался, а ему так нужно было именно от нее это услышать... И все-таки-, глядя на свои руки и не видя их, спросил.
— Разве все перечислишь?! — Она вздохнула.
— Унижение. Самое страшное,— сказал он.— Как говорят французы,— когда тебя топчут, как камни мостовой. Хотят уничтожить, растоптать человеческое...— Хотел добавить: и не могут!., потому что думал в эту минуту о Вере... И побоялся, как бы Галина Степановна не подумала, что он говорит о себе. Его-то уничтожили. Почти уничтожили...
— Не надо... После такой музыки просто невозможно об этом...— проговорила Галина Степановна.— Лучше скажите, давно вы написали эту вещь?
— Да нет... что вы?! Лишь увиденное... здесь. Не мое...
— Так не бывает... Вы увидели, значит, ваша. И раньше, наверное, было... Конечно, было... И рассказать могли бы многое.
— Нет, нет! Вот вы сказали, что по-настоящему мы познакомились. Это не так. Музыка... Это не я... Я только зеркало...— взволнованно говорил Кошелев.— Обо мне вам ничего не известно.
— Кое-что все же известно,— Галина Степановна смотрела ему в глаза.— И не уверяйте, что, унижая, вас растоптали... Не уверяйте! Ваш друг Жюль рассказывал Вавилову. Ведь вы спасли Жюля.
— Потому что он мой друг. Как бы я поступил иначе?
— Но вы еще отдали свои документы, платье, даже папку с нотами совсем чужому, не знакомому вам человеку, которого никогда не видели.
— Об этом тоже попросил Жюль.
— И таких просьб было много. И в дни разгрома гитлеровцев под Сталинградом...
— Да, их национальный траур был нашим праздником! — Кошелев улыбнулся, вспомнив те дни. Он совсем потерял голову. Переводил сводки русских для Жюля, а потом уже напамять писал на листках календаря, на бумажных салфетках в кафе, в телефонных будках. Он готов был красками расписать вес дома, будь у него краски и допусти это Жюль: «Русские победили под Сталинградом! Разгром! Разгром! Смерть врагу!..»
Но от того, чтобы приклеивать к машинам фашистов листки: «Смерть вам, проклятые! Русские победят!..», от этого не смог удержать даже Жюль. Не удержал, потому что не было его тогда, после ареста Вики, в Марселе. А Кошелев исступленно писал и писал эти листки, приклеивал к кузовам, на ветровые стекла. Он готов был разделить участь Вики, оказаться рядом с ней...
— Среди участников Сопротивления была женщина... Красивая, милая женщина... Действительно героиня...— тихо произнес он.
— Вера Аполлоновна Оболенская! Мы все читали о ней. Вера Оболенская, посмертно награжденная французскими военными наградами и нашим советским орденом Отечественной войны первой степени. Вавилов писал о мужественной Вере Оболенской,— сказала Галина Степановна.— О ней, о редакторах подпольной газеты «Резистанс» Борисе Вильде и Анатолии Левицком. «Резистанс» — Сопротивление. Им принадлежит этот термин. Сопротивление врагу... Они оба тоже погибли. И многие другие русские, угнанные в лагеря... ,
— Значит, Юрий обо всем этом написал...— взволнованно произнес Кошелев. Вот почему здесь так встречают его — эмигранта. Вот почему так добр к нему Юрий, внимательны все другие. Отблеск героев лег и на него, живого... Неужели и ради него они умирали?.. Неужели и его жизнь что-то значит? А должно было быть совсем иначе. И он готов был в любую минуту принести себя в жертву, лишь бы жива была Вера. Но кому нужен был
он, его жизнь?!
— Да, благодаря Вавилову мы многое знаем о тех, кому дорога родина... И о вас тоже... И вы рисковали...
— Что я?! Шла жестокая война... А я недорого стоил!
— Так думаете вы. Другие иного мнения.
— Нет. Тут я сужу объективно... К тому же все это давнее-давнее. Потом была пропасть. Она все поглотила...
Галина Степановна легко коснулась его руки. Он не мог с благодарностью не улыбнуться в ответ на эту мимолетную ласку.
— Вы тоже обещали сыграть...— Он встал, уступил ей
место и отошел к окну.
Галина Степановна неторопливо перебирала ноты. Вдруг он воскликнул:
— Вавилов! Юра идет! Она подбежала, выглянула в окно.
— Я сейчас ему открою. Юра придет прямо сюда. Успокойтесь, Сергей Владимирович. Нельзя же так вол-новаться.— Она поспешила в переднюю.
Кошелев быстрым шагом ходил из угла в угол... Почему Юра так медленно, страшно медленно поднимается по лестнице, или это остановилось время?..
Наконец-то! Его шаги...
Вавилов вошел в комнату. Еще до того, как он заговорил, по его лицу, по лицу Галины Степановны Кошелев все понял.
Теперь он хотел одного: чтобы подольше молчал Вавилов, чтобы оставалась еще хоть маленькая, самая маленькая, самая ничтожная надежда... — Надежда Владимировна Кошелева...— Вавилов обернулся, посмотрел на Галину Степановну. Но она не пришла ему на помощь. Она смотрела на Кошелева, прикусив губу, сдвинув брови.
— Надя Кошелева погибла под Сталинградом,— сказал Вавилов.— Надя ушла на фронт добровольно. Похоронена в братской могиле...
Медленно, нетвердо ступая, Кошелев двинулся к двери. Он не слышал, что ему говорил Вавилов, о чем просила Галина Степановна. Только одна фраза стучала в виски, давила мозг. Только одна фраза:
«Похоронена в братской могиле...»
ГЛ АВ А 11
Нади нет... А утро все такое же ясное, светлое, как вчера. Все та же нарядная лакированная листва платанов за окном. Зеленоватая синь моря. Словно ничего не случилось.
Да, там, за окном, ничего не случилось.
Смерть Нади как будто обрубила все нити, снова вернула его к прошлому, о котором он не так уж много думал все эти дни. Это опостылевшее прошлое стало опять его настоящим и будущим. Стало еще более горьким после того, что он увидел и пережил. И вот обрывается еще одна, последняя, ниточка — письмо к Фо-мичоиу. Сейчас невозможно ехать к старику. Незачем Фомичову видеть Сергея Кошелева в таком состоянии. Радости это не принесет ни одному, ни другому.
Кошелев вложил в конверт небольшой листок, в котором благодарил старика за участие, за душевное тепло, за горькое счастье запоздалой сыновней гордости. И еще за яркую синеву севастопольского дня.
Нади нет... И не повториться синеве. Ничему никогда не повториться...
За любой день прожитой здесь жизни он бы отдал всю ту, прежнюю... И опять к ней возвращаться?.. А если?.. «Дорога к могиле»... Странно, что это сказал беззаботный, веселый «дядя» Паша... Билет заказан. Галина Степановна, Вавилов и его друзья об этом извещены. Все они дружно требовали, чтобы Кошелев сегодня, в воскресный день, поехал с ними на пляж, пока Мария Ивановна приготовит прощальный обед. Она тоже приедет на проводы...
Проводы... Поминки, а не проводы. Не выдержит он, сорвется. При Галине, при Вавилове, при Марье Ивановне. Разве хватит у него сил держаться естественио, просто? Сорвется, испортит настроение людям, которые были так добры к нему...
Пусть лучше и у Галины останется воспоминанием то, что сыграл он для нее. Это, а не мрачная его физиономия, убитый вид, при которых неизменно вспомнятся слова: «Что самое страшное?..»
Они все будут ждать. Но он извинится, попросит прощения... в письме.
Заказан билет... Он, Кошелев, уже не принадлежит себе. Он там.
В Марселе надо дождаться из рейса Жюля, поблагодарить... Все проходит, все остается, все разбивается... Вот и все, что предстоит еще сделать в Марселе... О том, что последует дальше, не обязательно думать сейчас, . Чемодан уложен...
Как в самый первый день, он пойдет к дому, где родился. К Дому, где о нем думали, о нем помнили и любили его... Какие красивые, какие глубокие слова: отчий дом!.. Даже... даже если отчий дом —лишь воспоминания. ..
Медленно шел Кошелев по уже знакомым улицам, через знакомый мост.
Железная ограда. Невысокий портал, с мраморной, лестницей...
Прощай, отчий дом... Прощай, такая короткая и такая большая жизнь. Рассказать бы о ней Жюлю. Но даже Жюль всего не поймет... Услышать — не значит пережить... Все, все останется в сердце... До самой последней минуты...
Он все стоял возле дома. Стоял и не мог уйти. Ребенком его отсюда увозили, теперь он уезжал сам. Мраморная лестница... Медные канделябры...
Вот здесь прошла, стуча каблучками, девушка. Девушка, которая так участливо к нему обратилась.
Не повторится это. Не увидит он больше серого дома и густых акаций у входа... Не увидит тех, с кем был все эти дни,— Вавилова, Галину, «дядю» Пашу... Они живут своей жизнью и даже не заметят, что сегодня с ними нет унылого, неуклюжего Кошелева, доставившего всем столько хлопот. Они так просто и бескорыстно согревали, своим теплом его, бесполезного человека, заражали неуемной радостью жизни. Исчезло одиночество, и он чувствовал себя как бы другим человеком.
Хохочет сейчас «дядя» Паша, плескаясь в воде. Вавилов улегся вздремнуть под какой-нибудь куст, Зика и Галина сидят на песке, возятся, наверное, с детьми...
Пришел и ушел встреченный ими человек. Прохожий... Пришел и ушел... ничего не сумев дать, ничем не сумев отплатить за все, что получил.
Опять один... Безрадостное, тяжкое возвращение к ненавистным будням Марселя. Одиночество, еще более страшное теперь, после встречи с родиной...
С метлой в руке из ворот вышла дворничиха, которую Кошелев поначалу и не заметил.
— Здравствуйте! Здравствуйте, молодой человек! — воскликнула дворничиха и поставила к стенке метлу, видимо, не торопясь приступать к работе.— Заходили к Анне Петровне?
— Нет... Не успел,— запинаясь произнес Кошелев, так неожиданно возвращенный к тому, полному ожиданий и надежд, первому дню своих поисков.
— А я сказала, что вы зайдете, и Анна Петровна сказала, что будет ждать. Ругала, что я не спросила вашей фамилии. Знаете, старые люди, у них всегда причуды. Теперь, говорит, все думать буду, зачем я понадобилась.
— Вы уж перед ней извинитесь...
— Сами извинитесь. Она, наверное, дома.
— Да, да, конечно,— согласился Кошелев, обрадовавшись отсрочке. Еще он может побыть на этой улице, поговорить с Анной Петровной, хоть и нечего ей, вероятно, добавить к тому, что ему уже известно.
В сумрачной прохладной передней он едва не столкнулся с Олегом... Пиджак у Олега был надет только на одну руку-, вторую он запихивал в рукав на ходу. Увидев Кошелева,*Олег оставил дверь в квартиру открытой и закричал:
— Несусь к своему оппоненту! Скоро вернусь! Умоляю, дождитесь! Только на двух предложениях заело! — Олег справился наконец с рукавом.— «Профессорша» мне такое перевела! Ужас!.. Там башмак. Башмак станины, а она написала — туфля!.. С ума можно сойти с этой туфлей! Дождетесь?
— Дождусь! — успокоил его Кошелев. Неужели он все еще кому-то здесь нужен?!
— Их дверь прямо! — прокричал Олег и ринулся на улицу.
Наталкиваясь впотьмах на какие-то твердые предметы, Кошелев добрался до нужной двери и постучал.
— Войдите! — донесся из комнаты звонкий голос.
Переступив порог, Сергей Владимирович огляделся, щурясь от яркого солнца.
В комнате была только уборщица. В пестрой косынке, в брючатах, она стояла на подоконнике и тряпкой протирала окно. Полы были уже вымыты, до блеска протерта легкая полированная мебель. На столе туго накрахмаленная скатерть. И цветы. Много цветов. Везде. На столе, на буфете, на телевизоре.
— Мне Анну Петровну... хотелось бы повидать,— проговорил Кошелев, оглядываясь, обо что бы вытереть ноги...
— Проходите, проходите,—сказала женщина. Но так как Кошелев все еще в нерешительности стоял у двери, она легко соскочила с подоконника и положила на пол влажную тряпку.—Садитесь, прошу вас. Анна Петровна скоро придет.
Твпорь она стояла против света. Миловидное русское лицо, короткий нос, большие серые широко поставленные глаза.
Женщина пододвинула ему стул и улыбнулась.
Кошелев поблагодарил и сел.
— Вы не будете возражать, если я покончу с окном? — спросила она и, ухватившись за раму, снова очутилась на подоконнике.
— Я пока... погуляю.
— Нет, кет... тогда я бросаю уборку!
— Я просто не хотел вам мешать.
— Тогда возьмите журналы. Вон, на кресле.
Удивительно, как непринужденно держится эта женщина, подумал Кошелев, рассеянно листая журналы. Впрочем, дворничиха вела себя не только непринужденно, но даже воинственно, когда он первый раз обратился к ней с расспросами.
— Все! — сказала женщина, унося с собой таз. Через минуту она возвратилась умытая и без косынки.
Густые темно-русые волосы волнистыми прядями падали ей на плечи. Видимо, вопросы моды ее не очень тревожили.
— Вот, угощайтесь, пока придет Анна Петровна! — сказала женщина, вытаскивая из буфета, миску малины, сливки и блюдца.— Обожаю малину.
Кошелев с изумлением наблюдал за женщиной. Она держалась так, словно была в этом доме хозяйкой. Неужели это и есть «профессорша», дочка Анны Петровны?
А если это так, то говорить при ней о «сбежавших буржуях» он не сможет. Она, конечно, поинтересуется, зачем ему понадобились «буржуи». Одно дело — сказать об этом старой женщине, и как-то неловко, очень неловко говорить при молодой, да еще и «профессорше».
— Что вы на меня так смотрите? Я испачкалась? — Она потерла щеку, вскочила и заглянула в висевшее на стене зеркало.
— Нет... Все в порядке,— пробормотал Кошелев.— Совсем не это...
— Вы уж извините, что застали нас врасплох. За разговорами все некогда было как следует прибрать,— доверительно сообщила «профессорша», возвращаясь к столу, и стала накладывать гостю, несмотря на его протесты, полное блюдце малины.
— Да, еще сахар!..— Она снова вскочила и высыпала в его блюдце чуть ли не полсахарницы.— Ешьте. Малина — вещь полезная. А главное, вкусная. Сливок хотите?— Было в «профессорше» что-то мальчишечье, озорное.
— Хочу! — вдруг в тон ей ответил Кошелев. Интересно, как и такое блюдце она еще и сливок нальет?!
— Отъешьте немного,— деловито посоветовала «профессорша».
— Все! — съев несколько ложек, сказал Кошелев.— Наливайте...
— Хотите вина? Пока нет никого, давайте выпьем. А?.. Я уже сто лет не пила. Провожали меня друзья-приятели, милейшие люди, но «склеротики», «давленцы» и вообще высокоидейные и высококультурные товарищи. А я не. высококультурная и обожаю вино.— Она опять подошла к буфету.
— Вот! «Черная рябина». Какое-то сверхособое вино. Месяц назад мне подарили.
Она поставила на стол рюмки и протянула бутылку Кошелеву.
— Откройте, пожалуйста, я не умею.
— За что же мы выпьем? — спросил он, наливая вино. Что ж это такое? Еще полчаса назад он никого не хотел видеть, ни с кем не хотел говорить. Жизнь была кончена, и картины, одна мрачней другой, возникали перед ним. И вот он свободно болтает с незнакомой женщиной, улыбается, шутит... Да, конечно, характер у него неуравновешенный, но... тут совсем другое. Он не может не
отозваться на простое, милое, не преследующее никакой корысти отношение.
Каковы бы ни были его знакомства там, в Марселе, исключая Жюля и его друзей, все сводилось к одному: чего-то от него хотели, ждали. Да и Алин... Алин тоже... Он должен был жениться, он должен был приносить деньги, он должен был добиться успеха,— в конечном итоге успех — тоже деньги, какие бы красивые слова ни говорились.
А эта женщина, эта «профессорша», имени которой он еще не знал, и спросить теперь уже неудобно, эта женщина, для которой он — как прохожий на улице, и все же они дарит ему свое внимание, заражает какой-то светлой радостью жизни... Именно жизни...
- Мы выпьем снимала за мой приезд! Сначала. Потом аа знакомство.—Она подпили рюмку, Я приехала домой! Здесь и родилась и выросла. В этом хорошем городе, ни этой тенистой улице!
Лицо ее стало серьезным, даже немного слишком серьезным. Мгновенно пропал веселый блеск глаз, ямочка на щеке. Сейчас она выглядела гораздо старше... Явственнее проступили морщинки у глаз.
— Ведь и я родился в этом хорошем городе и на этой тенистой милой улице...
Она широко раскрыла глаза и снова улыбающееся лицо, снова блестят ясные серые глаза.
— Как же я вас не знаю? — удивилась она.— Я всех ребят с нашей улицы знала... Ребята... Теперь у меня самой уже большие ребята... Да... Как же я вас не знала?
— Меня отсюда увезли трехлетним.— Он сосредоточенно разглядывал на свет темное, очень темное густое вино.
— Тогда за возвращение домой! Ваше и мое! — Она чокнулась с ним и стала небольшими глотками пить вино.— Вкусное, не правда ли?
— Очень! Особенно после такого тоста...
Она поставила на стол рюмку и, принявшись за малину, подняла на него глаза:
— Уже немного привяла. А когда в лесу или в саду... Вы любите есть малину прямо с куста?
— Еще бы! —улыбнувшись этому «юному» разговору, ответил он. И, стараясь в свою очередь поддержать такую непосредственную беседу, спросил: — А яблоки, прямо с дерева? Любите?
— ...И если дерево в чужом саду! — рассмеялась она.— Бедной маме Нюсе я доставляла немало хлопот...
— Как вы сказали? — прошептал он, потому что вдруг тесно стало в груди. Перехватило дыхание, от знакомого имени — Нюся, Нюра... Нюра, которую он искал и не мог найти... Конечно, совпадение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18