Ну, а. он, понятное дело, ничего этого не знал. Верил, что от «неизвестного родственника» на него дары свалились... Так и выучился. Радовался, конечно, вместе с ним, когда он из отпуска приходил, сдавши экстерном экзамены в мореходных классах. Тогда наша мореходка, морской техникум так назывался. И всегда был Вовка-юнга у нас на виду, под нашей негласной охраной.
Кошелев догадывался, что именно Фомичов больше всех пекся о Вовке-юнге. Это было ясно по той теплоте, с которой он говорил о капитане, по тому, как встретил самого Сергея. Так встречают сына человека, который был дорог, близок. Прежде чем старик подумал, что ж из себя представляет сын его друга,. первым побуждением при неожиданном появлении Сергея Кошелева было желание и в нем увидеть близкого, обнять, прижать к груди. И радость, и волнение, с которыми протянул ему, Сергею, руки Фомичов, были достаточно красноречивы.
— Вот так и стал штурманом, потом капитаном мальчонка-юнга,— улыбаясь заключил Фомичов.
— Но почему вы убедили его, что деньги от «неизвестного родственника»? Почему не сказали правды? — спросил Кошелев.
— Не принял бы твой родитель от нас этих денег. Знал, как горьки они были, пятаки матросские. Да и не хотели мы, чтоб кому-то обязанным себя считал... Порешили — пусть, как в книгах,— неизвестный, мол, благодетель... И знаете, как стал наш Вовка-юнга Владимиром Ивановичем, штурманом дальнего плавания, так всех нас на «Цесаревича» перетащил...
— Он уже был тогда женат?
— Какой там! С Ларисой Александровной познакомился капитаном. Ехала она из Батуми с родителями своими, хозяевами «Цесаревича». Те за карты. А Лариса Александровна на мостик. Славная была девушка, приветливая, простая, даром что из Сабининской семьи. И такая у них любовь была удивительная. На судне ведь от матросских глаз не укроешься. Смотрим, и капитан ходит сам не свой. Наконец и родители кое-что заприметили. О Владимире Ивановиче и слушать не хотели. Да ведь что любовь не придумает?!
Вышли однажды в море. Идем в Новороссийск. А Лариса Александровна на глазах у всех из капитанской каюты выходит... Господин Сабинин, говорят, потом на себе волосы рвал. Но на уступки пришлось идти. Хорошая получилась пара... Сколько потом ей перестрадать пришлось. И ничего. Все с улыбкой, спокойно. Владимир Иванович, он человек ко всему был привычный, а Лариса Александровна, как травинка, в чем только душа держалась; ей, понятное дело, трудно было. И холодно, и голодно. Вот только, когда ребенка увезли, тебя, значит, тогда ее подкосило. Болела, думали, и не подняться ей, а потом поправилась. Работать стала, тоже у нас, в лоцдистанции. А еще через время девочка у них родилась.
— А сестру мою, Наденьку... видели? — тихо, чтоб не дрогнул и не выдал голос, не удержался Кошелев.
— Видел, конечно. Заходил к ним.
— Какая она? Скажите, Григорий Семенович, прошу вас!..
— Какая?! Известно какая: маленька, шустренькая... Только точно не вспомню, но кажется, беленькая ока была, в Ларису Александровну. Да и видел девочку я всего раза два или три... Вскорости меня в Азовское пароходство перевели. И уже много позже узнал, что умерла Лариса Александровна, а девочку подруга ее, кажется, бывшая их горничная, Нюра, к себе взяла... Точно не помню. Столько лет... прошло. Писал я раза два в лоцдистанцию, просил сообщить, не нужно ли чего дочери капитана Кошелева. Первый раз ответили, что все в порядке. Девочка растет, учится. Во второй раз письмо от самой Нади получил. Почерк, помню, еще крупный, детский, а написано чисто, грамотно. Спасибо, писала она, за внимание, за то, что помните о нас. Не нуждаемся, мы с мамой Нюрой ни в чем. Пенсию я за папу получаю. Скоро школу кончу и собираюсь так же, как папа, стать капитаном.
Насмеялись мы тогда с женой — «капитаном». Совсем, видать, еще глупышка. Тут меня на закупку новых судов отправили. А потом война... И своих-то растерял... Сын погиб. Жену... здесь она, в Севастополе, оставалась... расстреляли гады... Вернулся с фронта, я встретить некому...— Фомичов глубоко затянулся и умолк.
Тихо плескалась вода о борт старой шлюпки. Пронзительно вскрикивали чайки. Оттуда, с другой стороны бухты, за которой там дальше стояли корабли, ветер доносил усиленные мегафоном команды. Видны были пробегавшие по палубе ладные фигуры в брезентовых робах. Тесная группа матросов что-то устанавливала на борту серого корабля. А здесь, у развалин древнего Херсонеса, тишина. Тишина и всхлипывающие выкрики птиц.
Фомичов нагнулся, зачерпнул из-за борта воды, ополоснул лицо, смочил седые волосы под белым чехлом от флотской фуражки.
— И не верится, что прошла жизнь. Вот так — прошла. И нет ее. Осталось только то, что было вчера, и то, что уже навек останется с тобой... Воспоминания...
— Воспоминания... Это много. Если они есть, это очень много...— задумчиво произнес Кошелев.
Фомичов поднял голову, внимательно взглянул на Кошелева. Но тот не отвел глаз. Пусть много скверного было в его жизни, в его воспоминаниях. Но против своей совести он никогда не шел и подлого ничего не сделал. Пусть он в какой-то мере в ответе за то, что его увезли из России, в ответе хотя бы потому, что не умел и не мог
осудить стариков Сабининых. Как осудить, если видел от них столько заботы, столько добра...
Так уж сложилась его жизнь. Такова судьба...
И вдруг неожиданная, странная мысль: а ведь Юрий Вавилов, журналист, всеми уважаемый человек, хозяин своей судьбы, своей жизни,—ведь он сын такого же капитана, как и он, Сергей Кошелев. И не будь Марселя, не будь эмиграции, он, Сергей Кошелев, вероятно, держался бы так же уверенно, как Вавилов, так же говорил бы: наш район!.. Наша газета!.. Наш город!.. Слово «наш», которое никогда не употреблял он, Кошелев. Наш?.. Что?.. Что принадлежит ему, кроме воспомина-ний, которыми поделиться невозможно, не унизив себя...
Фомичов, все не отводя глаз, спокойно, доброжелательно заметил:
— Они у всех есть... воспоминания. Человек, он непременно хоть в чем-то себя покажет...— И без всякого перехода, словно не придавая сказанному особого значения, спросил: — И о последних годах Владимира Ива-новича тебе ничего не известно?
— Нет... Лишь подпись под портретом в матросском клубе.
— Известно ли тебе, что Сергей Кошелев, сын капитана Кошелева, умер еще в младенческие годы? Об этом ты знаешь?
— Я?.. Я умер?.. Почему? Кто это сказал?..— воскликнул пораженный Кошелев.
— Официально сообщил господин Сабинин. Значит, умер ты в самом нежном возрасте. И вот сегодня приезжает к нам тот самый умерший Сережа...
— Я ничего... ничего не понимаю... И вообще... Вообще, что же получается?.. Значит, вместо Сергея Кошелева приехал кто-то другой?!—забывшись, Кошелев схватил Фомичова за плечи, приблизил свое лицо к его лицу.— И вы верите? Ведь получается, что я только выдаю себя за сына Кошелева, а на самом же деле... На самом деле кто-то прислал меня с какими-то целями... Гнусными... целями...— Руки Кошелева опустились. Он беспомощно оглянулся по сторонам. Все рушилось. Внезапно. Как от взрыва. Перед ним, перед человеком, который только выдает себя за Сергея Кошелева, захлопнется дверь дома Галины Степановны. И Вавилов станет тем, прежним Вавиловым, который уничтожающе взглянул на пьянчужку-оборванца, умевшего говорить по-русски.
— И вы... Вы считаете...—Кошелев. смолк, не зная, как быть дальше, как держать себя с Фомичовым. Всплыл в памяти вчерашний день, зеленый двор, и почему-то старуха в белом платке, и знакомый баритон диктора, сообщавший о взятии Бреста...
И как много-много лет назад, когда он обретал себя, свое я,— снова у него разом все отринули, отобрали отца, мать, сестру, его принадлежность к ним — все жизненно важное. Оно отходило, поглощенное серой, мутной пеленой его собственного прошлого, от которого он бежал и не смог уйти, не смог выбраться...
И он еще сравнивал себя с Вавиловым...
В бессильном отчаянии Кошелев прошептал: — Вы... Вы верите, что все это так?
— Нет. Не верю. Конечно, и тогда не поверил. Слава богу, хорошо знал господина Сабинина. Ни одному его слову не поверил и потому не поверил сообщению. А вот доказать, что Сабинин врет, было не в моих силах. Да и трудно было поверить, что будто по заказу малец умер.
Кошелев глубоко вздохнул и вдруг, точно так же, как Фомичов, наклонился, зачерпнул холодной воды, сполоснул, лицо, смочил голову... «Не поверил сообщению»... Надежно было сироте Вовке-юнге, а впоследствии капитану Кошелеву, под такой защитой. Гораздо более надежно, чем ему, Сергею Кошелеву, в чинной и обожающей его семье Сабининых, где ради него жертвовали всем и прежде всего... им самим.
Мимо прошла белая моторка, оставляя за кормой ровные, похожие на грядки, косяки пологих волн.
— Ты что же, Семеныч, не рыбачишь? — донеслось с кормы моторки.
— Натаскал, сколько нужно! Отдыхаю! — ответил Фомичов и помахал рукой вслед удалявшимся рыбакам.
— Отвлеклись мы,— провожая взглядом уходивших в море товарищей, сказал Фомичов.— Остановился я, значит, на том, как в первые годы революции поднимали мы наш Черноморский флот.— Он обернулся к Кошелеву и продолжал: — Голод... О том, что мне, комиссару, становилось известно, и вспомнить страшно. Да ты, Сергей, и без того, наверное, наслышан. По всему миру расписывали «большевистский рай». И Лариса Александровна, и я, и Владимир Иванович — все получали по осьмушке хлеба, черного, как земля. Сестренка твоя
й другие ребятишки ели этот хлеб. Что поделаешь?.. Представляешь, какие у нас были надежды, какая радость, когда сообщили: транспорт идет с пшеницей. Большой транспорт. Иностранный. Только начинали торговать с капиталистическими странами. Ждем — не дождемся... Помню, к вечеру дело было, туман, изморозь... Звонят к нам. Увяз транспорт в минном поле. Не один шел, с лоцманом, и увяз. Туман. В тумане всяко бывает... Сейчас и радиопеленги, и локаторы... Увяз... И все тут!.. Подорвется. С нашим долгожданным хлебом подорвется. И судно чужое. Первое мирное судно в наших водах!..
Кошелев только-только с проводки вернулся — из Николаева сухогруз привел... Устал. Глаза красные, воспаленные, Погода отвратительная.,. Сказал я ему о беде... Глянули мы с ним ни карту, где транспорт по нашим предположениям находился, а район этот на карте, как платье в горошек, весь в минах...
«Идти мне самому»,— говорит Владимир Иванович.
Кому же еще?! Оттуда и господь бог Саваоф транспорт не вытащит. Разве что Кошелев... И страшно его отпускать. Чуяло сердце беду... Да ничего не поделаешь! Хлеба ему краюшку с собой дал... И ушел наш капитан Кошелев...
Потом уже стало известно — никак судно среди мин пройти не могло. Посрывало их с якорей. Разворачивало транспорт к тому же. Несло его к черту в зубы... БиЛсЯ, бился Кошелев, а лоцман, что вел судно, и капитан ихний, говорят, и руки опустили... Взял Кошелев катерок, тот, на котором с берега прибыл: «Пойду, говорит, убирать фарватер...» Время-то не ждет. Вот-вот снесет транспорт, эту огромную махину, на первую попавшуюся рогатую...
Утром вошло в порт судно с пшеницей. Полные трюмы.
Капитана Кошелева Владимира Ивановича, нашего выученика, Вовку-юнгу... орденом посмертно наградили...— нахмурился, умолк Фомичов, торопливо полез й карман за своей трубкой и долго чиркал самодельной зажигалкой, прикуривая.
Сергей Владимирович смотрел в безмятежную синюю даль. Где-то там пролегла страшная дорога... Там, за яркой синевой... И лоцман когда-то обыденно сказал: «Пойду убирать фарватер»... Не геройствовал, просто
работал. Осьмушки хлеба. Голодающие дети... И полные трюмы зерна. Выбор у него был один. Это знал и капитан, и Фомичов, когда уходил в море дорогой его сердцу Вовка-юнга.
Невольно напрашивалось сопоставление. Истерические возгласы гранд-мама, «этой святой женщины»: «Я спасла внука от гибели»... Если б. только она тогда не «спасала»!..
— Два письма мне передал молодой лоцман, тот, что оставался на транспорте,— прервал старик размышления Кошелева,— собственно не письма, а два листка из записной книжки. Ларисе Александровне и мне. Просил меня Кошелев как своего друга и комиссара о сыне позаботиться. «Сделай все,— говорилось в письме, если не доведется нам свидеться. Сереже, сыну моему, верните его дом, его родной берег. Одна, последняя, и самая главная просьба моя...»
Ларисе Александровне Владимир Иванович писал: «Никак, Лара, иначе нельзя. Не получается. В трюмах хлеб... И люди здесь. Ты прости, родная, но иначе никак не получается. Береги себя, береги Наденьку... О Сереже я написал Григорию. Не теряй надежды...»
— Не теряй надежды?..— едва слышно переспросил Сергей Владимирович.
— Знал, верил, что в память о нем все сделаем... И сделали бы. Письмо Владимира Ивановича с нашим письмом повез я прямо в Москву Михаилу Ивановичу... Калинин сам этим делом занимался. Мы уже и разрешение получили... Да тут господин Сабинин официально сообщил... Скончался сын Сергей Кошелев. От скарлатины скончался... Что тут поделаешь?
— Да как он мог?! Как мог! — Кошелев смотрел на Фомичова, словно тот способен был разъяснить ему, Сергею Кошелеву, эту безмерную подлость.— Как он посмел так распоряжаться моей жизнью, моей судьбой?!
ГЛАВА 10
Фомичов и слышать не хотел, чтобы гости сразу же ехали назад, не испробовав настоящей севастопольской ухи. Сварил он уху над костром в закопченном казане. Все, что, по его мнению, требовалось: перец, петрушка, лук, помидоры, - все было положено в строго определенном порядке.
«Дядя» Паша утверждал, что проснулся он вовсе не оттого, что Кошелев тряс его за плечо, а от знакомого дымка, от запаха закипевшей ушицы. Костер Фомичов развел в небольшой вырытой лунке. Потрескивал хворост, и в наступивших сумерках искры красными мотыльками падали на землю.
Над краем неба повисла огромная, словно раскаленная дневным зноем, луна.
Фомичов и «дядя» Паша колдовали над ухой, а Кошелев лежал на земле, заложив руки за голову, и смотрел на огненный диск в черном затканном звездами небе. Но он не столько видел, сколько слышал подступившую ночь. Слышал пение цикад в сухих й медовых травах, испуганный выкрик потревоженной птицы, шорохи в кустах ежа или полевой мыши и негромким ритмичным аккомпанементом шум набегавшей на песок волны.
Спокойно и чисто на душе, словно эта тихая умиротворяющая ночь смела со всей земли мелкое, подлое, злое... Вероятно, и капитан Кошелев вот так слушал ночь. Конечно, слушал мирный мягкий прибой, раз так точно определил: верните сыну его родной берег... Как еще более емко назвать все это вокруг — если он привык к нему, к берегу, с детства, если он всегда принадлежал капитану Кошелеву. Что более дорогое мог бы он, уходя из жизни, завещать сыну...
— Что вы загрустили, Сергей Владимирович? — весело крикнул «дядя» Паша.— Пойдем, нырнем...
— Не хочется,— мягко ответил Кошелев не двигаясь.
— Окунись и назад. Уха сейчас будет готова! — объявил Фомичов, когда «дядя» Паша бултыхнулся в воду. Старик искоса глянул на Кошелева, но не заговорил, а, стараясь не очень шуметь, достал хлеб, ложки...
Потом все трое уселись у костра. Отварная рыба была разложена на листе фанеры — глоси с голубоватым брюшком, с острыми коричневыми буграми шипов камбала, носатые сарганы и яркие, похожие на морских петухов, алые бычки, которые в великом множестве водятся у берегов Севастополя.
Первые ложки ухи смаковали -молча, но когда немного утолили голод, Фомичов с «дядей» Пашей принялись горячо обсуждать, какая рыба лучше, речная или морская.
Фомичов утверждал, что из речной настоящей острой ухи не сваришь. «Дядя» Паша, не отрываясь от казана,
доказывал обратное, и только когда показалось донышко, разомлевшие противники сошлись на одном: была бы уха!..
«Дядя» Паша, видимо, по давней привычке, вскочил, засыпал и затоптал лунку с еще горячей золой...
Фомичов предложил поехать к нему. Квартирка хоть и небольшая, но удобная. Есть сад, неподалеку пляж. Вполне можно отдохнуть, искупаться. Но Кошелев объяснил, почему ему никак не возможно задерживаться. Наконец порешили спать тут же, на берегу. В курень ни Кошелев, ни «дядя» Паша идти тоже не пожелали. Луна теперь была совсем золотая, и от нее на море лежала гладкая и все ширившаяся к горизонту яркая дорога. Стих ветерок, замолкли цикады, и только шепот волн доносился на берег.
Кошелев проснулся, как только стали гаснуть звезды. Рядом с ним возился «дядя» Паша, выбираясь из брезента, в который почему-то завернулся с головой. ..
Упершись руками в землю, он вскочил с радостным возгласом. Его «Пчелка» стояла умытая, поблескивая никелем.
— Так вы и не ложились? — Он подошел к Фомичову, протиравшему лоскутом стекла.
— Мое дело стариковское, выспаться всегда успею,— с ухмылкой ответил старик.
Кошелев, поеживаясь от утренней прохлады, подошел ближе, и Фомичов снова начал свои уговоры — задержаться хоть на денек.
— Не горюйте, Григорий Семенович, через пару дней мы к вам вместе со всеми друзьями нагрянем,— смеясь объявил «дядя» Паша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18