Семь бед — один ответ. Не разбрасываться же выпускниками Саксонского политехникума! Сижу на этом чертовом хуторе слепец слепцом. Еще один грамотный поводырь, еще одна пара опытных глаз мне не помешает!
И сделал предложение, на какое ни Лансфорд, ни сам Лекс не рассчитывали: должность внештатного чиновника особых поручений, ответственного за связь между начальником инженерной части и участками обороны.
— Полковник Гарднер замещает меня в Городском секторе, полковник Геннерих — в Корабельном, а вы будете моим адъютантом или, если хотите, помощником. Я желал бы получать от вас каждодневные подробные сведения без «партийности» и перекоса в интересы того или иного фланга. Ваше цивильное состояние и неопределенный статус окажутся здесь очень полезны. К штатскому меньше ревности.
Разумеется, Бланк немедленно согласился и поблагодарил за прекрасное назначение — совершенно искренне.
Своей идеей Тотлебен был очень доволен.
— Вы поселитесь на Северной стороне, как раз посередке между передовой и местом моего заточения. Я распоряжусь, чтоб вам выдали хорошую палатку из моих личных запасов. Общую картину и стратегию я изложу вам сам, подробности выясните у Гарднера и Геннериха. Сейчас и приступим. Попрошу сосредоточить внимание вот здесь…
Он жестом поманил Лекса к карте.
— Итак. Севастопольская оборона представляет собою семиверстную дугу, протянувшуюся вот отсюда, от Килен-бухты Большого рейда до Карантинной бухты открытого моря. Сплошная линия земляных укреплений в стратегически важных точках усилена бастионами и редутами. Общее количество орудий на сегодняшний день приближается к тысяче стволов. Около двадцати тысяч артиллеристов, пехотинцев и саперов постоянно находятся на передовой. Ближние резервы на случай внезапной атаки оттянуты в тыл в среднем на пятьсот саженей, основная масса войск размещена на Северной стороне рейда, вне досягаемости вражеского огня. А еще севернее расположена армия князя Горчакова, которая не позволяет неприятелю блокировать город или вторгнуться вглубь Крымского полуострова…
Без этой вводной лекции Бланк отлично бы обошелся, однако в ожидании момента, когда генерал перейдет к более интересным деталям, старательно изображал сосредоточенное внимание.
До интересного, однако, не дошло. Через четверть часа генерал был вынужден остановиться. Из госпиталя приехала милосердная сестра производить физиотерапевтическую процедуру, специально разработанную для Эдуарда Ивановича знаменитым профессором Гюббенетом.
* * *
Тотлебен попросил молодого человека остаться, сказав, что будет продолжать объяснение, пускай и без карты. Это поможет легче переносить довольно мучительный сеанс, призванный ускорить восстановление нормального кровообращения и нервной чувствительности в раненой ноге. «Нервная чувствительность, впрочем, и так уже восстановилась сверх всякой меры, — пошутил Эдуард Иванович. — Прошу извинить, если стану издавать жалобные звуки, недостойные спартанца».
Он действительно иногда стонал и охал, но всякий раз после этого просил извинения у молодой женщины в коричнево-белом платье и накрахмаленном чепце, с золотым наперсным крестом на голубой ленте. Милосердную сестру генерал представил, но Лекс пропустил ненужную подробность мимо ушей, раздосадованный помехой. Имя у дамы (кажется, миловидной, хотя Бланк специально не приглядывался) было какое-то простонародное, фамилия обыкновенная, не из запоминающихся. Молча поклонившись, сестра сразу приступила к делу. Очень ловко разбинтовала ногу, чем-то ее смазала и легкими движениями начала растирать края уродливого багрового шрама. Издали прикосновения тонких пальцев казались ласкающими, но генералу, видно, приходилось несладко. Он то и дело вытирал испарину, а голос сделался сдавленным.
Проку от такого инструктажа выходило мало.
— …Более всего тревожит меня в инженерном смысле британская Ланкастерская батарея, перед которой в наши позиции некстати вклинивается Доковая балка, — начал рассказывать про интересное Эдуард Иванович, да вскрикнул. — Ой! Милая Агриппина Львовна, дайте передышку!
И после паузы к Ланкастерской батарее уже не вернулся.
— У госпожи Иноземцовой волшебно легкие пальцы, — смущенно сказал генерал, — но иногда мне кажется, что они из раскаленной стали…
Дама (Агриппина Львовна Иноземцова — вот как ее звали) бережно обтерла страдальцу лоб, участливо молвила:
— Вы поражаете меня терпеливостью, ваше превосходительство. Напрасно вы сдерживаетесь. Стоны облегчают страдание. А что больно — это хорошо. Ваши нервы отходят от онемения, вызванного оперативным вмешательством… Отдохните, сколько вам нужно. Я подожду.
Из-под чепца у нее выбилась черная шелковистая прядь, а лицо, если всмотреться, было точеное, белокожее, будто вырезанное из алебастра. Речь выдавала женщину из общества. Лекс читал в газете, что многие русские дамы, по примеру милосердной Флоренс Найтингейл, поступили сиделками и сестрами в армейские лазареты.
Если хочешь составить доброе представление о какой-либо нации, смотреть нужно только на женщин, думал Бланк, глядя, как споро и умело делает свое дело красивая дама, видно, привыкшая совсем к другой жизни.
Насколько англичанки лучше англичан: твердость характера та же, но нет неприятной холодности. Из них получаются преданные жены и превосходные матери, которые умеют воспитывать детей заботливо, но безо всякого поощрения баловству. Английские же отцы обыкновенно сухи и пугающе суровы.
Еще разительней контраст между полами у русских. В этой госпоже Иноземцовой отчетливо проступают все лучшие черты русской натуры: самоотверженность, терпеливость, сострадательность, кротость. И самое привлекательное — обыденный героизм, не помышляющий назвать себя этим высоким словом. Красота, не стремящаяся слепить и дразнить взор, это, пожалуй, тоже русское. А взять тип русского мужчины? Грубый и жестокий солдафон со шпицрутеном в руке, в до блеска надраенных сапожищах, но с бурчанием в брюхе от скудной пищи. Именно такою представляется Россия европейцам, а вовсе не милой дамой вроде госпожи Иноземцовой.
Мысль отвлекалась на пустое, потому что обессиленный процедурой генерал почти совсем перестал говорить про дело. Наконец он махнул рукой:
— Прервемся, Александр Денисович. Еще будет время. Вам нужно обустроиться в лагере. Я напишу записку в управление генерал-квартирмейстера. Хотел дать вам в провожатые своего вестового, но ежели Агриппина Львовна возвращается на Северную, вы могли бы отправиться вместе. Думаю, вам это будет приятнее, а госпожу Иноземцову не обременит.
— Нисколько, — сказала сестра, готовясь вновь забинтовать ногу. — Я провожу барона до места, там с непривычки легко заплутать. Через пять-десять минут можно будет ехать.
Тотлебен подмигнул Лексу поверх ее склоненной головы. Кажется, генерал заметил, как тот рассматривает женщину, и неправильно истолковал этот интерес.
* * *
Эдуард Иванович был бы удивлен, если б мог увидеть, что, выехав с хутора, молодой человек не попытался вступить со спутницей в разговор и даже не смотрел в ее сторону. Мысли Бланка, очень довольного встречей, результат которой превзошел самые смелые ожидания, теперь сосредоточились на выработке дальнейшего плана. Почти месяц находясь в непрерывном и быстром движении, Лекс в то же время томился от бездействия — не считать же делом тупое преодоление географического пространства? И вот теперь, наконец, начиналась настоящая работа. В ней, как при обращении со взрывными механизмами, требовался прецизионный расчет. Малейшая ошибка могла привести к гибели и, что много хуже, к провалу Цели.
Как выстраивать отношения с Тотлебеном и новыми сослуживцами?
В какой момент провести сеанс связи с Лансфордом — сразу же или после рекогносцировки на оборонительной линии?
Сколько времени понадобится на то, чтобы исследовать русскую оборону — хотя бы в секторе, противостоящем британским войскам? Положение личного представителя Тотлебена чрезвычайно упрощает эту задачу.
Обдумывая множество других насущных вопросов, Лекс очень нескоро спохватился, что ведет себя неучтиво и, пожалуй, даже подозрительно. Столичный хлыщ, опекаемый самим Тотлебеном, не держался бы столь индифферентно по отношению к привлекательной даме. Должно быть, она оскорблена — то-то хранит ледяное молчание.
Он тронул шпорой лошадь и поравнялся с госпожой Иноземцовой, ехавшей амазонкой на простом казачьем коне чуть впереди. Агриппина Львовна сидела в седле уверенно и ровно, а хлыстиком пользовалась лишь для того, чтобы почесывать своего рыжего за ухом, отчего тот весело встряхивал гривой и по временам пытался пройтись боком.
Женщина полуобернулась, и Лекс понял, что она не обижена его молчанием, а, кажется, тоже думает о чем-то своем. Но коли уж приблизился, надо было вступать в разговор.
Когда нужно, Бланк умел быть обходительным и светским. Он извинился, что до сих пор как следует не представился и вообще ведет себя как последний невежа — виной тому встреча с великим Тотлебеном, произведшая на него большое впечатление.
— Да, Эдуард Иванович — выдающаяся личность, — сказала Иноземцова. — С такой болезненной раной всякий другой оставил бы дела, а он считает себя обязанным продолжать работу. Все им восхищаются.
Лекс коротко объяснил, кто он, по какой надобности приехал и где будет служить. Агриппина Львовна еще раз назвала свое имя, присовокупив, что она вдова.
После этого нельзя было не спросить о покойном муже.
— Я дважды вдова, оба раза была замужем за моряками. У нас ведь морской город, — ровным голосом, безо всякой жалобности ответила она. — Первый мой муж умер в плавании. Второй погиб 5 октября, в день первой бомбардировки. С тех пор я сделалась милосердной сестрой, многому научилась и теперь могу ассистировать даже на сложных операциях. А живу я при госпитале. Мой городской дом сгорел после попадания бомбы.
Бланк догадался, что ответ был таким обстоятельным, дабы исключить дальнейшие расспросы. Тем лучше. Нечасто встретишь женщину, которая не требует, чтоб ее развлекали разговором, и предпочитает болтовне молчание.
Они поехали дальше в тишине, но теперь уже вровень, так что Лекс мог время от времени смотреть на тонкий профиль Иноземцовой.
Вот разгадка особости, которая сразу чувствуется в этой даме, подумал он. Две утраты, перенесенные в молодом возрасте, наложили тень на лицо и манеры. Трагическое приводит низменную душу в оторопь и вдавливает в грязь, а высокую душу делает еще возвышенней. Такой женщине, похожей на надгробную беломраморную статую, даже самый наглый ловелас не осмелится строить куры. Конечно, впечатление бесплотности и потусторонности усиливается по причине полумонашеского наряда и этой необычной молчаливости…
Как раз в эту секунду Агриппина Львовна вновь заговорила:
— Александр Денисович, вы давеча сказали, что прибыли в Севастополь добровольцем? Неужто правда? — спросила она, поглядев на него то ли с недоверием, то ли с неодобрением. — Иль, может статься, я неверно поняла?
Вот о чем, оказывается, она думала, храня молчание?
— Вы поняли верно. Я прибыл совершенно добровольно.
— Сюда? В Севастополь? — Она качнула головой, как бы поражаясь. — Знаете, я часто встречаю людей, прибывающих сюда не по долгу службы, а по собственному хотению, но… вы не похожи на них. Это либо наивные и восторженные натуры, либо честолюбцы, ищущие отличия… А вы… Вы ни то и ни другое. Я это увидела.
Вот тебе раз! Лекс внутренне насторожился. Опасная штука — женская проницательность, ее нельзя недооценивать. Есть какой-то непонятный механизм, встроенный в женское зрение и придающий ему опасную остроту. Я это увидела! Что это?
— Что? — нахмурясь, спросил он. — Что такое вы во мне увидели? Позвольте вас уверить, что, хоть я не романтическая натура и не искатель почестей, мой приезд сюда абсолютно доброволен.
— В этом я не сомневаюсь. По вам видно, что ничего против своей воли вы делать не станете, — продолжила странная госпожа Иноземцова, вновь заставив его внутренне вздрогнуть. — Вероятно, вами движет любопытство? Или желание проэкзаменовать себя опасностью?
Он молчал под испытующим взглядом ее матово-черных глаз.
— …Но уже через несколько дней вы, как все добровольно прибывшие сюда, слишком ясно поймете, какую ужасную ошибку вы совершили. В такое место по своему хотению не приезжают! — На белом лбу прорисовалась продольная морщина, и лицо стало похоже на трагическую маску из античного театра. — Ах, если б вы меня послушали! Ведь вы не то, что большинство, вы не военный и не чиновник. Поверните назад! Уезжайте, пока не поздно!
— Этого я сделать не могу. Я уже получил назначение, — сказал Лекс, всё больше удивляясь.
— Ах, Беллона, Беллона! — горько молвила тогда Иноземцова. — Как же притягивает она мужчин…
И отвернулась, и опустила голову.
— Кто притягивает? — переспросил он, не расслышав.
— Беллона. Богиня войны. Ненавижу это имя. — Агриппина Львовна содрогнулась. — Беллона отняла у меня всё! Бел-ло-на…
В ее устах мелодичное слово прозвучало гадливо, будто худшее из ругательств.
В следующее мгновение женщина — уже не мраморная и не алебастровая, а будто воспламенившаяся, с ярко проступившим румянцем — быстро и жарко заговорила:
— Это повальное безумие, это страшная эпидемия, поразившая мужчин. Я девять месяцев — а кажется, девять лет — работаю в госпиталях. Мне давно пора привыкнуть к крови и страданиям, но нет, невозможно… А главное, я совершенно не понимаю — зачем, ради чего длится этот кошмар? Знаете, когда-то я верила в Бога, но я давно уже не молюсь. В самую роковую минуту жизни Бог отвернулся от моей исступленной молитвы. А зачем нужен Бог, который от тебя отворачивается в роковую минуту? — Госпожа Иноземцова всхлипнула, но слез в ее глазах не было. — Извините, у меня нервический приступ… Я вам говорила, что не могу привыкнуть к крови и смерти, но сегодня был случай, который меня особенно потряс. Ничего, если я расскажу? Мне нужно про это кому-то рассказать, а вы умеете слушать не перебивая.
Он почтительно наклонил голову, подумав: определенно, это необыкновенная женщина.
— Утром с Корабельной привезли молодого офицера. Солдаты внесли его в палатку на руках, очень бережно. На рассвете была вылазка — кажется, неудачная. Много людей погибло, и их бросили на ничьей земле. Но этого офицера солдаты вынесли и вопреки правилам не сдали санитарам, сами доставили в госпиталь. Как я поняла, они очень любили своего командира. Он, как и вы, прибыл добровольцем, притом недавно, но чем-то успел заслужить любовь своей роты. Солдаты говорили про него: «Сердешный». Первый же бой для этого «сердешного» стал последним, а они всё не хотели верить, что он мертв. Не было ни раны, ни крови. «Дохтур, он контуженный, без чувствия, лечить надо», — всё повторяли они. Какое — «лечить»! Уже остыл, началось окоченение. Но действительно, никаких травм, и следов контузии тоже нет. Врач сказал: смерть от разрыва сердца. Понимаете?
— …Нет. Не очень.
— А я так очень! — воскликнула она. — У него потому и разорвалось сердце, что он был «сердешный». Попал в кромешный ад, где люди рвут друг друга зубами, как дикие звери, и сердце не выдержало. Думаю, окажись на его месте я, со мной случилось бы то же самое! Бел-ло-на… — Агриппина Львовна вновь передернулась, повторив имя богини. — Ладно б еще мы с неприятелями люто ненавидели друг друга. Так нет же! Я была после июньского штурма на поле с санитарами, мы подбирали раненых и убитых. На бастионах по случаю перемирия висели белые флаги. Наши и французы сошлись посередине. Стоят, мирно беседуют, курят, делают комплименты. Обыкновенные, нормальные люди. А едва спустили флаги — и снова все превратились в буйнопомешанных…
Лекс молчал, потому что ответить было нечего. Всё так. Мир управляется мужчинами и управляется скверно, преступно. Однако не вступать же с этой дамой в долгую дискуссию о революции и эволюции?
По крайней мере, обошлось без рыданий и нюхательной соли. Госпожа Иноземцова после своего взрыва довольно быстро взяла себя в руки. Извинилась за горячность, вытерла глаза, хоть они оставались сухими, и потом до самого лагеря следовали без разговоров.
Вся дорога заняла около часа. Рысью вышло бы скорее, но за Бланком в поводу следовала вьючная лошадь.
Лагерь на Северной своими размерами и планировкой более напоминал город: широкие и узкие улицы в версту длиной, многотысячное скопище людей. Только настоящих домов было совсем немного; кварталы в основном состояли из временных бараков, землянок, больших и малых палаток. Всё это очень напоминало английский тыловой стан в Балаклаве, только порядку, кажется, здесь было меньше, да совершенно отсутствовали разноцветные рекламы, которыми по британской традиции торговцы и маркитанты разукрасили свои лавки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
И сделал предложение, на какое ни Лансфорд, ни сам Лекс не рассчитывали: должность внештатного чиновника особых поручений, ответственного за связь между начальником инженерной части и участками обороны.
— Полковник Гарднер замещает меня в Городском секторе, полковник Геннерих — в Корабельном, а вы будете моим адъютантом или, если хотите, помощником. Я желал бы получать от вас каждодневные подробные сведения без «партийности» и перекоса в интересы того или иного фланга. Ваше цивильное состояние и неопределенный статус окажутся здесь очень полезны. К штатскому меньше ревности.
Разумеется, Бланк немедленно согласился и поблагодарил за прекрасное назначение — совершенно искренне.
Своей идеей Тотлебен был очень доволен.
— Вы поселитесь на Северной стороне, как раз посередке между передовой и местом моего заточения. Я распоряжусь, чтоб вам выдали хорошую палатку из моих личных запасов. Общую картину и стратегию я изложу вам сам, подробности выясните у Гарднера и Геннериха. Сейчас и приступим. Попрошу сосредоточить внимание вот здесь…
Он жестом поманил Лекса к карте.
— Итак. Севастопольская оборона представляет собою семиверстную дугу, протянувшуюся вот отсюда, от Килен-бухты Большого рейда до Карантинной бухты открытого моря. Сплошная линия земляных укреплений в стратегически важных точках усилена бастионами и редутами. Общее количество орудий на сегодняшний день приближается к тысяче стволов. Около двадцати тысяч артиллеристов, пехотинцев и саперов постоянно находятся на передовой. Ближние резервы на случай внезапной атаки оттянуты в тыл в среднем на пятьсот саженей, основная масса войск размещена на Северной стороне рейда, вне досягаемости вражеского огня. А еще севернее расположена армия князя Горчакова, которая не позволяет неприятелю блокировать город или вторгнуться вглубь Крымского полуострова…
Без этой вводной лекции Бланк отлично бы обошелся, однако в ожидании момента, когда генерал перейдет к более интересным деталям, старательно изображал сосредоточенное внимание.
До интересного, однако, не дошло. Через четверть часа генерал был вынужден остановиться. Из госпиталя приехала милосердная сестра производить физиотерапевтическую процедуру, специально разработанную для Эдуарда Ивановича знаменитым профессором Гюббенетом.
* * *
Тотлебен попросил молодого человека остаться, сказав, что будет продолжать объяснение, пускай и без карты. Это поможет легче переносить довольно мучительный сеанс, призванный ускорить восстановление нормального кровообращения и нервной чувствительности в раненой ноге. «Нервная чувствительность, впрочем, и так уже восстановилась сверх всякой меры, — пошутил Эдуард Иванович. — Прошу извинить, если стану издавать жалобные звуки, недостойные спартанца».
Он действительно иногда стонал и охал, но всякий раз после этого просил извинения у молодой женщины в коричнево-белом платье и накрахмаленном чепце, с золотым наперсным крестом на голубой ленте. Милосердную сестру генерал представил, но Лекс пропустил ненужную подробность мимо ушей, раздосадованный помехой. Имя у дамы (кажется, миловидной, хотя Бланк специально не приглядывался) было какое-то простонародное, фамилия обыкновенная, не из запоминающихся. Молча поклонившись, сестра сразу приступила к делу. Очень ловко разбинтовала ногу, чем-то ее смазала и легкими движениями начала растирать края уродливого багрового шрама. Издали прикосновения тонких пальцев казались ласкающими, но генералу, видно, приходилось несладко. Он то и дело вытирал испарину, а голос сделался сдавленным.
Проку от такого инструктажа выходило мало.
— …Более всего тревожит меня в инженерном смысле британская Ланкастерская батарея, перед которой в наши позиции некстати вклинивается Доковая балка, — начал рассказывать про интересное Эдуард Иванович, да вскрикнул. — Ой! Милая Агриппина Львовна, дайте передышку!
И после паузы к Ланкастерской батарее уже не вернулся.
— У госпожи Иноземцовой волшебно легкие пальцы, — смущенно сказал генерал, — но иногда мне кажется, что они из раскаленной стали…
Дама (Агриппина Львовна Иноземцова — вот как ее звали) бережно обтерла страдальцу лоб, участливо молвила:
— Вы поражаете меня терпеливостью, ваше превосходительство. Напрасно вы сдерживаетесь. Стоны облегчают страдание. А что больно — это хорошо. Ваши нервы отходят от онемения, вызванного оперативным вмешательством… Отдохните, сколько вам нужно. Я подожду.
Из-под чепца у нее выбилась черная шелковистая прядь, а лицо, если всмотреться, было точеное, белокожее, будто вырезанное из алебастра. Речь выдавала женщину из общества. Лекс читал в газете, что многие русские дамы, по примеру милосердной Флоренс Найтингейл, поступили сиделками и сестрами в армейские лазареты.
Если хочешь составить доброе представление о какой-либо нации, смотреть нужно только на женщин, думал Бланк, глядя, как споро и умело делает свое дело красивая дама, видно, привыкшая совсем к другой жизни.
Насколько англичанки лучше англичан: твердость характера та же, но нет неприятной холодности. Из них получаются преданные жены и превосходные матери, которые умеют воспитывать детей заботливо, но безо всякого поощрения баловству. Английские же отцы обыкновенно сухи и пугающе суровы.
Еще разительней контраст между полами у русских. В этой госпоже Иноземцовой отчетливо проступают все лучшие черты русской натуры: самоотверженность, терпеливость, сострадательность, кротость. И самое привлекательное — обыденный героизм, не помышляющий назвать себя этим высоким словом. Красота, не стремящаяся слепить и дразнить взор, это, пожалуй, тоже русское. А взять тип русского мужчины? Грубый и жестокий солдафон со шпицрутеном в руке, в до блеска надраенных сапожищах, но с бурчанием в брюхе от скудной пищи. Именно такою представляется Россия европейцам, а вовсе не милой дамой вроде госпожи Иноземцовой.
Мысль отвлекалась на пустое, потому что обессиленный процедурой генерал почти совсем перестал говорить про дело. Наконец он махнул рукой:
— Прервемся, Александр Денисович. Еще будет время. Вам нужно обустроиться в лагере. Я напишу записку в управление генерал-квартирмейстера. Хотел дать вам в провожатые своего вестового, но ежели Агриппина Львовна возвращается на Северную, вы могли бы отправиться вместе. Думаю, вам это будет приятнее, а госпожу Иноземцову не обременит.
— Нисколько, — сказала сестра, готовясь вновь забинтовать ногу. — Я провожу барона до места, там с непривычки легко заплутать. Через пять-десять минут можно будет ехать.
Тотлебен подмигнул Лексу поверх ее склоненной головы. Кажется, генерал заметил, как тот рассматривает женщину, и неправильно истолковал этот интерес.
* * *
Эдуард Иванович был бы удивлен, если б мог увидеть, что, выехав с хутора, молодой человек не попытался вступить со спутницей в разговор и даже не смотрел в ее сторону. Мысли Бланка, очень довольного встречей, результат которой превзошел самые смелые ожидания, теперь сосредоточились на выработке дальнейшего плана. Почти месяц находясь в непрерывном и быстром движении, Лекс в то же время томился от бездействия — не считать же делом тупое преодоление географического пространства? И вот теперь, наконец, начиналась настоящая работа. В ней, как при обращении со взрывными механизмами, требовался прецизионный расчет. Малейшая ошибка могла привести к гибели и, что много хуже, к провалу Цели.
Как выстраивать отношения с Тотлебеном и новыми сослуживцами?
В какой момент провести сеанс связи с Лансфордом — сразу же или после рекогносцировки на оборонительной линии?
Сколько времени понадобится на то, чтобы исследовать русскую оборону — хотя бы в секторе, противостоящем британским войскам? Положение личного представителя Тотлебена чрезвычайно упрощает эту задачу.
Обдумывая множество других насущных вопросов, Лекс очень нескоро спохватился, что ведет себя неучтиво и, пожалуй, даже подозрительно. Столичный хлыщ, опекаемый самим Тотлебеном, не держался бы столь индифферентно по отношению к привлекательной даме. Должно быть, она оскорблена — то-то хранит ледяное молчание.
Он тронул шпорой лошадь и поравнялся с госпожой Иноземцовой, ехавшей амазонкой на простом казачьем коне чуть впереди. Агриппина Львовна сидела в седле уверенно и ровно, а хлыстиком пользовалась лишь для того, чтобы почесывать своего рыжего за ухом, отчего тот весело встряхивал гривой и по временам пытался пройтись боком.
Женщина полуобернулась, и Лекс понял, что она не обижена его молчанием, а, кажется, тоже думает о чем-то своем. Но коли уж приблизился, надо было вступать в разговор.
Когда нужно, Бланк умел быть обходительным и светским. Он извинился, что до сих пор как следует не представился и вообще ведет себя как последний невежа — виной тому встреча с великим Тотлебеном, произведшая на него большое впечатление.
— Да, Эдуард Иванович — выдающаяся личность, — сказала Иноземцова. — С такой болезненной раной всякий другой оставил бы дела, а он считает себя обязанным продолжать работу. Все им восхищаются.
Лекс коротко объяснил, кто он, по какой надобности приехал и где будет служить. Агриппина Львовна еще раз назвала свое имя, присовокупив, что она вдова.
После этого нельзя было не спросить о покойном муже.
— Я дважды вдова, оба раза была замужем за моряками. У нас ведь морской город, — ровным голосом, безо всякой жалобности ответила она. — Первый мой муж умер в плавании. Второй погиб 5 октября, в день первой бомбардировки. С тех пор я сделалась милосердной сестрой, многому научилась и теперь могу ассистировать даже на сложных операциях. А живу я при госпитале. Мой городской дом сгорел после попадания бомбы.
Бланк догадался, что ответ был таким обстоятельным, дабы исключить дальнейшие расспросы. Тем лучше. Нечасто встретишь женщину, которая не требует, чтоб ее развлекали разговором, и предпочитает болтовне молчание.
Они поехали дальше в тишине, но теперь уже вровень, так что Лекс мог время от времени смотреть на тонкий профиль Иноземцовой.
Вот разгадка особости, которая сразу чувствуется в этой даме, подумал он. Две утраты, перенесенные в молодом возрасте, наложили тень на лицо и манеры. Трагическое приводит низменную душу в оторопь и вдавливает в грязь, а высокую душу делает еще возвышенней. Такой женщине, похожей на надгробную беломраморную статую, даже самый наглый ловелас не осмелится строить куры. Конечно, впечатление бесплотности и потусторонности усиливается по причине полумонашеского наряда и этой необычной молчаливости…
Как раз в эту секунду Агриппина Львовна вновь заговорила:
— Александр Денисович, вы давеча сказали, что прибыли в Севастополь добровольцем? Неужто правда? — спросила она, поглядев на него то ли с недоверием, то ли с неодобрением. — Иль, может статься, я неверно поняла?
Вот о чем, оказывается, она думала, храня молчание?
— Вы поняли верно. Я прибыл совершенно добровольно.
— Сюда? В Севастополь? — Она качнула головой, как бы поражаясь. — Знаете, я часто встречаю людей, прибывающих сюда не по долгу службы, а по собственному хотению, но… вы не похожи на них. Это либо наивные и восторженные натуры, либо честолюбцы, ищущие отличия… А вы… Вы ни то и ни другое. Я это увидела.
Вот тебе раз! Лекс внутренне насторожился. Опасная штука — женская проницательность, ее нельзя недооценивать. Есть какой-то непонятный механизм, встроенный в женское зрение и придающий ему опасную остроту. Я это увидела! Что это?
— Что? — нахмурясь, спросил он. — Что такое вы во мне увидели? Позвольте вас уверить, что, хоть я не романтическая натура и не искатель почестей, мой приезд сюда абсолютно доброволен.
— В этом я не сомневаюсь. По вам видно, что ничего против своей воли вы делать не станете, — продолжила странная госпожа Иноземцова, вновь заставив его внутренне вздрогнуть. — Вероятно, вами движет любопытство? Или желание проэкзаменовать себя опасностью?
Он молчал под испытующим взглядом ее матово-черных глаз.
— …Но уже через несколько дней вы, как все добровольно прибывшие сюда, слишком ясно поймете, какую ужасную ошибку вы совершили. В такое место по своему хотению не приезжают! — На белом лбу прорисовалась продольная морщина, и лицо стало похоже на трагическую маску из античного театра. — Ах, если б вы меня послушали! Ведь вы не то, что большинство, вы не военный и не чиновник. Поверните назад! Уезжайте, пока не поздно!
— Этого я сделать не могу. Я уже получил назначение, — сказал Лекс, всё больше удивляясь.
— Ах, Беллона, Беллона! — горько молвила тогда Иноземцова. — Как же притягивает она мужчин…
И отвернулась, и опустила голову.
— Кто притягивает? — переспросил он, не расслышав.
— Беллона. Богиня войны. Ненавижу это имя. — Агриппина Львовна содрогнулась. — Беллона отняла у меня всё! Бел-ло-на…
В ее устах мелодичное слово прозвучало гадливо, будто худшее из ругательств.
В следующее мгновение женщина — уже не мраморная и не алебастровая, а будто воспламенившаяся, с ярко проступившим румянцем — быстро и жарко заговорила:
— Это повальное безумие, это страшная эпидемия, поразившая мужчин. Я девять месяцев — а кажется, девять лет — работаю в госпиталях. Мне давно пора привыкнуть к крови и страданиям, но нет, невозможно… А главное, я совершенно не понимаю — зачем, ради чего длится этот кошмар? Знаете, когда-то я верила в Бога, но я давно уже не молюсь. В самую роковую минуту жизни Бог отвернулся от моей исступленной молитвы. А зачем нужен Бог, который от тебя отворачивается в роковую минуту? — Госпожа Иноземцова всхлипнула, но слез в ее глазах не было. — Извините, у меня нервический приступ… Я вам говорила, что не могу привыкнуть к крови и смерти, но сегодня был случай, который меня особенно потряс. Ничего, если я расскажу? Мне нужно про это кому-то рассказать, а вы умеете слушать не перебивая.
Он почтительно наклонил голову, подумав: определенно, это необыкновенная женщина.
— Утром с Корабельной привезли молодого офицера. Солдаты внесли его в палатку на руках, очень бережно. На рассвете была вылазка — кажется, неудачная. Много людей погибло, и их бросили на ничьей земле. Но этого офицера солдаты вынесли и вопреки правилам не сдали санитарам, сами доставили в госпиталь. Как я поняла, они очень любили своего командира. Он, как и вы, прибыл добровольцем, притом недавно, но чем-то успел заслужить любовь своей роты. Солдаты говорили про него: «Сердешный». Первый же бой для этого «сердешного» стал последним, а они всё не хотели верить, что он мертв. Не было ни раны, ни крови. «Дохтур, он контуженный, без чувствия, лечить надо», — всё повторяли они. Какое — «лечить»! Уже остыл, началось окоченение. Но действительно, никаких травм, и следов контузии тоже нет. Врач сказал: смерть от разрыва сердца. Понимаете?
— …Нет. Не очень.
— А я так очень! — воскликнула она. — У него потому и разорвалось сердце, что он был «сердешный». Попал в кромешный ад, где люди рвут друг друга зубами, как дикие звери, и сердце не выдержало. Думаю, окажись на его месте я, со мной случилось бы то же самое! Бел-ло-на… — Агриппина Львовна вновь передернулась, повторив имя богини. — Ладно б еще мы с неприятелями люто ненавидели друг друга. Так нет же! Я была после июньского штурма на поле с санитарами, мы подбирали раненых и убитых. На бастионах по случаю перемирия висели белые флаги. Наши и французы сошлись посередине. Стоят, мирно беседуют, курят, делают комплименты. Обыкновенные, нормальные люди. А едва спустили флаги — и снова все превратились в буйнопомешанных…
Лекс молчал, потому что ответить было нечего. Всё так. Мир управляется мужчинами и управляется скверно, преступно. Однако не вступать же с этой дамой в долгую дискуссию о революции и эволюции?
По крайней мере, обошлось без рыданий и нюхательной соли. Госпожа Иноземцова после своего взрыва довольно быстро взяла себя в руки. Извинилась за горячность, вытерла глаза, хоть они оставались сухими, и потом до самого лагеря следовали без разговоров.
Вся дорога заняла около часа. Рысью вышло бы скорее, но за Бланком в поводу следовала вьючная лошадь.
Лагерь на Северной своими размерами и планировкой более напоминал город: широкие и узкие улицы в версту длиной, многотысячное скопище людей. Только настоящих домов было совсем немного; кварталы в основном состояли из временных бараков, землянок, больших и малых палаток. Всё это очень напоминало английский тыловой стан в Балаклаве, только порядку, кажется, здесь было меньше, да совершенно отсутствовали разноцветные рекламы, которыми по британской традиции торговцы и маркитанты разукрасили свои лавки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41