Иноземцову доставалась госпожа Ипсиланти и левый галс, где имелось убежище еще более удобное: отличная подворотня.
Конечно, я не сразу согласился участвовать в этой рискованной затее. За себя-то я не тревожился. Заранее зная, как оно всё произойдет, я не растеряюсь. Но как бы не промедлил Платон Платонович — он-то будет застигнут врасплох. Вдруг оплошает, и Агриппину сшибет бревнами? Я высказал Джанко свои опасения, а он лишь снисходительно постучал меня костяшками пальцев по лбу. «О себе беспокойся, не о капитане» — вот что это значило. Я уже, как Иноземцов, понемногу научился понимать индейца без слов.
Всё равно, конечно, волновался я сильно. Но Джанко знал Платона Платоновича лучше, чем я. Привычный к неожиданностям капитан моментально составил диспозицию и приступил к действиям — раньше, чем я тронулся с места.
Иноземцов ринулся вперед, крикнув:
— Юнга, девица — калитка!
Сам же в несколько прыжков оказался перед Агриппиной, молча подхватил ее, развернулся и заскочил в подворотню. Я отстал от капитана всего на шаг или два — и все равно опоздал. Диана взвизгнула, подобрала юбку и резво, как истинная косуля, метнулась к калитке. Я хватанул руками пустоту, где еще секунду назад стояла моя мечта. Спасать ее мне не пришлось. Наоборот — это она дернула меня за руку, подтаскивая к себе.
— Сюда!
Случилось то, о чем я не смел и грезить: я прижался к моей Деве. И оглох, ослеп, окоченел от ее запаха, от горячей и мягкой упругости тела.
— Ближе!
Она — о Боже! — еще и крепко обняла меня, мы вдавились в дощатую калитку как можно глубже.
Скача и подпрыгивая, бревна прокатились мимо. Стало тихо.
Тогда Диана расцепила объятья и сквозь облако пыли крикнула:
— Агриппина Львовна, вы целы?
Не дождавшись ответа, бросилась к подворотне. Я следом. Что мне еще оставалось?
Госпожу Ипсиланти держал на руках Платон Платонович. Она обнимала его за шею (а иначе было нельзя — упадешь). Молча смотрели они друг на друга. То есть Иноземцов, судя по движению рта, и пытался что-то сказать, однако с дымящейся сигарой в зубах это трудно.
На сюртук просыпался пепел.
— Профу ифвинифь фа фигару. Не уфпел… — промямлил капитан.
Она молвила:
— Сударь, вы меня спасли. Я вам очень благодарна… — Улыбнулась. — Можете теперь поставить меня на землю.
Спохватившись, капитан расцепил руки.
— Дианочка, тебя не задело?
Госпожа Ипсиланти поправила съехавшую набок шляпку.
— Нет, я спряталась. — Диана обернулась ко мне. — Чего это вас прямо под бревна понесло? — И узнала. — Ой, снова ты!
Не сказать, до чего мне было обидно. Какой случай я упустил! Мог ведь тоже заслужить признательность, а вместо этого «чего понесло под бревна»…
— Я тебя спасал! — буркнул я.
Она скорчила гримаску:
— Не выдумывай. Это я тебя спасла!
— Но кто вы? Как ваше имя? — говорила в это время Агриппина Львовна капитану.
Он сдернул фуражку, поклонился, представился. Назвалась и госпожа Ипсиланти. А моя непойманная лань сообщила мне:
— Мой папа тоже плавал на фрегате. А зовут меня Диана.
«Знаю», чуть было не ляпнул я.
— У тебя имя есть, юнга-гризли?
— Герка… Герасим. Илюхин.
А Платон Платонович поцеловал даме руку, и Агриппина ласково сказала ему:
— Мне очень хочется вас отблагодарить, Платон Платонович. Могу ли я завтра пригласить вас на чашку чаю? Буду очень рада. И вашего храброго юнгу тоже приводите.
— Приходи-приходи, расскажешь про американских медведей.
Чего это она глядит на меня с такой насмешкой, надулся я. Но Диана протянула мне руку, я осторожно пожал ее нежные пальцы и обижаться сразу прекратил.
Охота прошла не совсем гладко, но в целом, можно сказать, удалась. План индейца сработал.
А дальше в моей памяти одна за другою мелькают несколько картин, и каждая окрашена в свой цвет, согласно времени года.
Зима
Последовавший за «охотой» визит в дом Агриппины Львовны Ипсиланти случился в день, когда осень вдруг устала сопротивляться зиме, сдала свои позиции. Ночью прошумела буря, сдула с ветвей остатки желтых листьев, а рассветный заморозок прихватил лужи ледком, побелил крыши, разрисовал инеем кору старого дуба, с которого я впервые увидел ту комнату — ах, сколько счастливых часов доведется мне в ней провести…
Цвет этой картины — белый. Как поздние хризантемы, что были расставлены по всей гостиной. Агриппина Львовна очень любила эти печальные цветы.
В тот день мое мечтание окончательно превратилось в быль. Пригрезившаяся в волшебном подземелье сказка стала почти повседневностью. Вскоре я начну забывать, что моя Диана — посланница таинственного и неизъяснимого Чуда.
Но на первую законную встречу я шел с суеверным трепетом. Мне всё мерещилось, что вот приду на Сиреневую улицу, а там нет никакого дома, или дом есть, но в нем живут какие-то другие люди, никогда не слыхавшие про золотоволосую деву с черными глазами.
Платон Платонович тоже пребывал в волнении. Я и не подозревал, что мой хладнокровный капитан способен так нервничать.
Он долго советовался со мною, что будет прилично принести в дом. Мы даже повздорили. Иноземцов решительно выступал за «тонный, но ни в коем случае не пышный букетец»; я столь же яростно бился за коробку конфект или печений. Мнение Платона Платоновича основывалось на туманной идее о том, что в гости к возвышенной особе нельзя приносить ничего матерьяльного. Моя же настойчивость зиждилась на твердом знании. Подглядывая за обитательницами заветного чертога, я не раз наблюдал, как обе они, музицируя, берут сладости из вазочки, что стояла на пианино. Однако рассказать об источнике своей осведомленности я не мог, и в конце концов Иноземцов поступил по-своему, еще и сказав с обидной снисходительностью, что не юнгам учить капитанов, как ухаживать за дамами. Ну и кто оказался прав? Приперлись, как дураки, с букетом хризантем, потратили на чепуху три с полтиной в самой дорогой цветочной лавке, а у Агриппины этого добра по всей гостиной понаставлено.
Выглядели мы торжественно. Платон Платонович напомадил свои коротко стриженные волосы, побрызгался одеколоном; я расчесался на прямой пробор и смазался маслом. Ну и оделись, конечно, во всё самое лучшее.
Надобно сказать, что и хозяйки в тот вечер принарядились. Агриппина была в чем-то жемчужно-переливчатом и красивом, да я толком не рассмотрел, потому как совершенно обомлел от Дианы. Она повязала свои чудесные волосы широкой голубой лентой, а платье на ней было в продольную серебряно-малиновую полоску; и кружевной воротничок, и перламутровые пуговки. Притом смотреть на мою принцессу я мог сколько угодно, безо всякой утайки или украдки. От такого пиршества я будто опьянел.
Хорошо, они что-то долго играли в четыре руки. Я немного оттаял, да и Платон Платонович, вначале совсем деревянный, чуть помягчел.
…Картина, которая сейчас предстает предо мною, из второй половины вечера. Музицирование окончилось. Мы сидим за столом, готовимся пить чай. Стол прямоугольный, довольно длинный. Расположились мы так: Агриппина и Иноземцов на противоположных торцах, далеко друг от дружки. Мы с Дианой рядом. Прямо напротив меня стена и на ней портрет с траурной лентой — кажется, что юный мичман (не брат, как я было подумал, а покойный супруг) нарочно расположился между своею вдовой и ее гостем…
Когда Агриппина послала Диану принести кекс, а сама отошла к шкафу за ликером, за окном дважды крикнула чайка — громко, требовательно. Она орала уже не в первый раз, но раньше я ничего не мог поделать, а тут появилась такая возможность.
Я отошел к окну и сделал вид, что любуюсь сумерками (из нескольких прочитанных к тому времени романов я знал, что настоящий кавалер обязан восхищаться природой).
На крыше соседнего дома из-за трубы высунулась голова с торчащим пером. Джанко повернул кулак с оттопыренным вниз большим пальцем.
«Накапал?»
Я слегка покачал головой. «Нет еще».
«Так подгони его!» — качнул кистью индеец, и я вернулся к столу.
Строго, со значением поглядел на Платона Платоновича. Тот замигал, суетливо полез в карман.
Перед выходом из дому у нас состоялся род военного совета. Основным докладчиком был Джанко — если можно назвать докладом все те жесты, гримасы и даже прыжки. Мы с Иноземцовым, впрочем, всё понимали.
В переводе с немого индейского речь Джанко сводилась к следующему: Агриппина и есть та самая скво, которая является второй половиной капитана; в том нет ни малейших сомнений; капитан будет глупее дохлой вороны, если эту скво упустит; и вообще Джанко состарился и устал заботиться о капитане — пускай теперь с ним нянчится скво с гордо посаженной головой и лучистым взором.
Платон Платонович все эти тезисы не оспаривал и даже кивал. Что-то такое с ним произошло за несколько секунд, в течение которых он держал госпожу Ипсиланти на весу, а она обнимала его за шею. Мне пришло в голову, что давешняя охота получилась не столько на косуль, сколько на быка — иль, выражаясь на американский манер, на бизона. Уж бизон-то точно был сражен наповал.
Сегодня Иноземцов был не тот, что вчера, когда не раздумывая кинулся спасать даму. Капитан мямлил и трусил.
— На что я ей сдался? — уныло отвечал он индейцу. — Она молода и красива… нет, не красива, а прекрасна. Теперь изволь посмотреть на меня. Я старый, на пятом десятке, ни кола, ни двора, чурбан чурбаном. В гости она позвала из благодарности, хоть за такой пустяк и не стоило. Я, конечно, наведаюсь, раз обещал, но после мы, конечно, расстанемся навсегда. Никогда мне не добиться взаимности у столь великолепной особы, нечего и думать.
Презрительно усмехнувшись на сей жалкий лепет, Джанко достал из сумки свой основной аргумент — приворотное зелье — и торжественно водрузил пузырек на стол. Изобразил, будто потихоньку капает оттуда, а потом скво с гордою посадкой головы и лучистым взором хватается за высокую грудь и начинает пожирать Платона Платоновича жадным взглядом, да еще облизываться.
Я ждал, что матерьялист Иноземцов от пузырька отмахнется. Однако нет, не отмахнулся. Видно, не только у меня был случай убедиться, что индейское колдовство — не пустяк. А может, капитану очень уж хотелось добиться взаимности, и он готов был хвататься за соломинку.
— Ладно, — покраснев молвил Платон Платонович и спрятал зелье в карман. — Я попробую, хотя это, конечно, нечестно… — Да вдруг испугался. — А живот у ней не заболит?
Джанко покачал головой, браво хлопнул себя по брюху, потом прижал ладонь к сердцу и сделал жалобное лицо.
«Живот — нет, сердце — да».
Когда я, подстегнутый индейцем, сделал Иноземцову страшные глаза, тот вынул из кармана пузырек и даже потянулся было к самовару, под которым стояли четыре наполненных чашки, но быстро отдернул руку. Агриппина Львовна, стоя подле буфета, спросила:
— Так что вы говорили о войне, Платон Платонович?
«Капайте, капайте, она не смотрит!» — беззвучно произнес я. Не бледневший под вражескими ядрами и пулями Иноземцов лишь жалобно вжал голову в плечи.
— Что-с? А, я позволил себе выразить суждение, что выступление Англии с Францией на стороне турок практически неизбежно. Европа не может допустить дальнейшего усиления России. Очень уж все боятся крутого нрава нашего государя. А ежели мы будем принуждены в одиночку воевать против сильнейших держав, то это затея обреченная-с…
«Сейчас! Не то поздно будет!» — прошептал я. Пускай хоть у Платона Платоновича с его избранницей сладится. У меня самого дела обстояли безнадежно. Я сидел бок о бок с девой моих грез, а не мог вымолвить ни одного толкового слова. Что она ни спросит, я лишь бурчал «да» или «нет». И голову отворачивал, не смел смотреть в глаза. Диана в конце концов обращаться ко мне вовсе перестала. Наверно решила, что я тупой или малахольный.
Хозяйка вернулась к столу с хрустальным графином.
— Не угодно ли бенедиктину? А Европы нам страшиться нечего. Не в первый раз она на нас пойдет. В двенадцатом году дали от ворот заворот и сейчас не оплошаем.
Капитан поспешно спрятал пузырек в карман.
— С заворотом может у нас осечка выйти, да-с. Потому у нас гладкоствольные ружья, а у них нарезные винтовки с коническими пулями…
— Вот и кекс. Дианочка его с черносливом печет, с абрикосами. Отведайте, прошу вас, — перебила Агриппина Львовна. — Попотчуй гостей, Диана.
— Извольте отведать… — На тарелку Платона Платоновича лег изящный ломтик. — А это вам.
Мне достался точно такой же.
— Благодарствуйте, — буркнул я под нос.
За столом Диана разговаривала не так, как на улице — всё на «вы», да с церемониями. Я еще и от этого робел.
Платон Платонович подарил мне давеча полдюжины батистовых носовых платков. Я достал свеженький, развернул и стал в него сморкаться — может, у меня насморк, по зимнему-то времени.
Диана нагнулась ко мне и шепнула, чтоб взрослые не слышали:
— Чего ты, как сыч? Кекс ужас какой вкусный, честное слово. Его вот как надо.
На ломтик она положила джема, взбитых сливок, да еще капнула из графина тягучей желто-зеленой жидкости — того самого бенедиктина.
Я бы и съел, но слева от тарелки лежали две вилочки разной формы, справа — три ложечки, да еще ножик. Как со всем этим управляться, я понятия не имел. Надо было подглядеть за Дианой, но, пока я сморкался, она свою порцию уже изничтожила.
Капитан с хозяйкой были заняты делом: он рисовал на салфетке конические пули и ствол нарезного ружья, а госпожа Ипсиланти внимательно смотрела, приговаривая: «Надо же, как интересно». К кексу ни он, ни она не притронулись.
— Да съешь ты что-нибудь! Сидишь, как пень. — Диана толкнула меня под столом. — Агриппина скажет, что я за тобой плохо ухаживала!
Я наконец придумал, как мне не опозориться.
— Чайку вот выпью…
Налил в блюдечко, откусил сахарку и громко, чтоб уважить хозяек, всосал подостывшего чаю. Диана отчего-то прыснула.
Тут обернулся Платон Платонович, сказал фальшиво ласковым, не своим голосом:
— Гера, чай из блюдца вприкуску пьют матросы в кубрике. И хлюпать так громко совершенно необязательно. Я вот займусь твоими манерами.
И понял я: ему неудобно, что я опростоволосился.
Всё, больше меня сюда не позовут и не пустят, в отчаянии подумал я. И, раз такое дело, взял первую попавшуюся ложку и стал лопать кекс.
На душе у меня было горько, а кекс был сладкий. И золотисто отражалась лампа в серебряном боку самовара. Всюду белели хризантемы. От Дианы пахло неземным, головокружительным.
Весна
Но неделю спустя мы с капитаном вновь сидели в той же гостиной и с тех пор, как по часам, бывали там каждый четверг.
Платон Платонович исполнил свое обещание — занялся моими манерами. Объяснил, как должно вести себя за столом в благородных домах, а чего ни в коем случае делать не следует. Капитан вообще много чем со мной занимался: географией, астрономией, навигацией, математикой, даже стихи мы с ним разучивали. Если я превратился из полудикого обитателя Корабельной слободки в того, кем стал, то это благодаря нескольким месяцам блаженного ничегонеделанья.
«Беллона» давно уж была починена, вычищена от налипших ракушек, покрашена и переведена со своей зимней стоянки к остальным кораблям, на Большой рейд. Но плавания все отменили, и капитан, по его выражению, «забичевал», то есть надолго осел на берегу. Очень важное место в его жизни (а в моей — самое главное) заняли наши Четверги.
Я долго не мог взять в толк, почему госпожа Ипсиланти привечает моего Платона Платоновича. Добро б еще он ей любовного зелья накапал. Так нет же — каждый раз ему что-то мешало, а если и выдавался удобный момент, Иноземцов непростительно мешкал. Я даже предлагал выполнить за него эту нетрудную операцию, но капитан отказался, опасаясь, что в этом случае Агриппина Львовна может влюбиться в меня, и что тогда мы все будем делать? Я сразу заткнулся — в мои намерения подобный оборот событий тоже не входил.
Нет, в самом деле, было странно, отчего Агриппина нас терпит. Собеседник из Платона Платоновича, по правде говоря, был так себе, рассказчик и подавно неважнецкий. Капитан оживлялся, только когда беседа касалась морских или военных тем. Несколько раз я примечал, что в самый разгар его прочувствованной речи о какой-нибудь смене пассатных сезонов в Западной Атлантике госпожа Ипсиланти, заинтересованно кивая, чуть подрагивает крыльями точеного носа — подавляет зевоту.
Загадку эту мне со временем разъяснила Диана. А до того, всякий четверг, возвращаясь с Сиреневой улицы, Платон Платонович сокрушался, что опять вел себя как последний дурак, замучил прекраснейшую из женщин нудной болтовней и больше нас, теперь уж можно не сомневаться, в дом не пригласят. Однако в следующую среду с городской почтой приходил розовый узкий конверт, мы с капитаном оба тоже розовели и начинали готовиться к завтрашнему событию.
Даже не знаю, почему именно этот весенний вечер сам собою выныривает из моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
Конечно, я не сразу согласился участвовать в этой рискованной затее. За себя-то я не тревожился. Заранее зная, как оно всё произойдет, я не растеряюсь. Но как бы не промедлил Платон Платонович — он-то будет застигнут врасплох. Вдруг оплошает, и Агриппину сшибет бревнами? Я высказал Джанко свои опасения, а он лишь снисходительно постучал меня костяшками пальцев по лбу. «О себе беспокойся, не о капитане» — вот что это значило. Я уже, как Иноземцов, понемногу научился понимать индейца без слов.
Всё равно, конечно, волновался я сильно. Но Джанко знал Платона Платоновича лучше, чем я. Привычный к неожиданностям капитан моментально составил диспозицию и приступил к действиям — раньше, чем я тронулся с места.
Иноземцов ринулся вперед, крикнув:
— Юнга, девица — калитка!
Сам же в несколько прыжков оказался перед Агриппиной, молча подхватил ее, развернулся и заскочил в подворотню. Я отстал от капитана всего на шаг или два — и все равно опоздал. Диана взвизгнула, подобрала юбку и резво, как истинная косуля, метнулась к калитке. Я хватанул руками пустоту, где еще секунду назад стояла моя мечта. Спасать ее мне не пришлось. Наоборот — это она дернула меня за руку, подтаскивая к себе.
— Сюда!
Случилось то, о чем я не смел и грезить: я прижался к моей Деве. И оглох, ослеп, окоченел от ее запаха, от горячей и мягкой упругости тела.
— Ближе!
Она — о Боже! — еще и крепко обняла меня, мы вдавились в дощатую калитку как можно глубже.
Скача и подпрыгивая, бревна прокатились мимо. Стало тихо.
Тогда Диана расцепила объятья и сквозь облако пыли крикнула:
— Агриппина Львовна, вы целы?
Не дождавшись ответа, бросилась к подворотне. Я следом. Что мне еще оставалось?
Госпожу Ипсиланти держал на руках Платон Платонович. Она обнимала его за шею (а иначе было нельзя — упадешь). Молча смотрели они друг на друга. То есть Иноземцов, судя по движению рта, и пытался что-то сказать, однако с дымящейся сигарой в зубах это трудно.
На сюртук просыпался пепел.
— Профу ифвинифь фа фигару. Не уфпел… — промямлил капитан.
Она молвила:
— Сударь, вы меня спасли. Я вам очень благодарна… — Улыбнулась. — Можете теперь поставить меня на землю.
Спохватившись, капитан расцепил руки.
— Дианочка, тебя не задело?
Госпожа Ипсиланти поправила съехавшую набок шляпку.
— Нет, я спряталась. — Диана обернулась ко мне. — Чего это вас прямо под бревна понесло? — И узнала. — Ой, снова ты!
Не сказать, до чего мне было обидно. Какой случай я упустил! Мог ведь тоже заслужить признательность, а вместо этого «чего понесло под бревна»…
— Я тебя спасал! — буркнул я.
Она скорчила гримаску:
— Не выдумывай. Это я тебя спасла!
— Но кто вы? Как ваше имя? — говорила в это время Агриппина Львовна капитану.
Он сдернул фуражку, поклонился, представился. Назвалась и госпожа Ипсиланти. А моя непойманная лань сообщила мне:
— Мой папа тоже плавал на фрегате. А зовут меня Диана.
«Знаю», чуть было не ляпнул я.
— У тебя имя есть, юнга-гризли?
— Герка… Герасим. Илюхин.
А Платон Платонович поцеловал даме руку, и Агриппина ласково сказала ему:
— Мне очень хочется вас отблагодарить, Платон Платонович. Могу ли я завтра пригласить вас на чашку чаю? Буду очень рада. И вашего храброго юнгу тоже приводите.
— Приходи-приходи, расскажешь про американских медведей.
Чего это она глядит на меня с такой насмешкой, надулся я. Но Диана протянула мне руку, я осторожно пожал ее нежные пальцы и обижаться сразу прекратил.
Охота прошла не совсем гладко, но в целом, можно сказать, удалась. План индейца сработал.
А дальше в моей памяти одна за другою мелькают несколько картин, и каждая окрашена в свой цвет, согласно времени года.
Зима
Последовавший за «охотой» визит в дом Агриппины Львовны Ипсиланти случился в день, когда осень вдруг устала сопротивляться зиме, сдала свои позиции. Ночью прошумела буря, сдула с ветвей остатки желтых листьев, а рассветный заморозок прихватил лужи ледком, побелил крыши, разрисовал инеем кору старого дуба, с которого я впервые увидел ту комнату — ах, сколько счастливых часов доведется мне в ней провести…
Цвет этой картины — белый. Как поздние хризантемы, что были расставлены по всей гостиной. Агриппина Львовна очень любила эти печальные цветы.
В тот день мое мечтание окончательно превратилось в быль. Пригрезившаяся в волшебном подземелье сказка стала почти повседневностью. Вскоре я начну забывать, что моя Диана — посланница таинственного и неизъяснимого Чуда.
Но на первую законную встречу я шел с суеверным трепетом. Мне всё мерещилось, что вот приду на Сиреневую улицу, а там нет никакого дома, или дом есть, но в нем живут какие-то другие люди, никогда не слыхавшие про золотоволосую деву с черными глазами.
Платон Платонович тоже пребывал в волнении. Я и не подозревал, что мой хладнокровный капитан способен так нервничать.
Он долго советовался со мною, что будет прилично принести в дом. Мы даже повздорили. Иноземцов решительно выступал за «тонный, но ни в коем случае не пышный букетец»; я столь же яростно бился за коробку конфект или печений. Мнение Платона Платоновича основывалось на туманной идее о том, что в гости к возвышенной особе нельзя приносить ничего матерьяльного. Моя же настойчивость зиждилась на твердом знании. Подглядывая за обитательницами заветного чертога, я не раз наблюдал, как обе они, музицируя, берут сладости из вазочки, что стояла на пианино. Однако рассказать об источнике своей осведомленности я не мог, и в конце концов Иноземцов поступил по-своему, еще и сказав с обидной снисходительностью, что не юнгам учить капитанов, как ухаживать за дамами. Ну и кто оказался прав? Приперлись, как дураки, с букетом хризантем, потратили на чепуху три с полтиной в самой дорогой цветочной лавке, а у Агриппины этого добра по всей гостиной понаставлено.
Выглядели мы торжественно. Платон Платонович напомадил свои коротко стриженные волосы, побрызгался одеколоном; я расчесался на прямой пробор и смазался маслом. Ну и оделись, конечно, во всё самое лучшее.
Надобно сказать, что и хозяйки в тот вечер принарядились. Агриппина была в чем-то жемчужно-переливчатом и красивом, да я толком не рассмотрел, потому как совершенно обомлел от Дианы. Она повязала свои чудесные волосы широкой голубой лентой, а платье на ней было в продольную серебряно-малиновую полоску; и кружевной воротничок, и перламутровые пуговки. Притом смотреть на мою принцессу я мог сколько угодно, безо всякой утайки или украдки. От такого пиршества я будто опьянел.
Хорошо, они что-то долго играли в четыре руки. Я немного оттаял, да и Платон Платонович, вначале совсем деревянный, чуть помягчел.
…Картина, которая сейчас предстает предо мною, из второй половины вечера. Музицирование окончилось. Мы сидим за столом, готовимся пить чай. Стол прямоугольный, довольно длинный. Расположились мы так: Агриппина и Иноземцов на противоположных торцах, далеко друг от дружки. Мы с Дианой рядом. Прямо напротив меня стена и на ней портрет с траурной лентой — кажется, что юный мичман (не брат, как я было подумал, а покойный супруг) нарочно расположился между своею вдовой и ее гостем…
Когда Агриппина послала Диану принести кекс, а сама отошла к шкафу за ликером, за окном дважды крикнула чайка — громко, требовательно. Она орала уже не в первый раз, но раньше я ничего не мог поделать, а тут появилась такая возможность.
Я отошел к окну и сделал вид, что любуюсь сумерками (из нескольких прочитанных к тому времени романов я знал, что настоящий кавалер обязан восхищаться природой).
На крыше соседнего дома из-за трубы высунулась голова с торчащим пером. Джанко повернул кулак с оттопыренным вниз большим пальцем.
«Накапал?»
Я слегка покачал головой. «Нет еще».
«Так подгони его!» — качнул кистью индеец, и я вернулся к столу.
Строго, со значением поглядел на Платона Платоновича. Тот замигал, суетливо полез в карман.
Перед выходом из дому у нас состоялся род военного совета. Основным докладчиком был Джанко — если можно назвать докладом все те жесты, гримасы и даже прыжки. Мы с Иноземцовым, впрочем, всё понимали.
В переводе с немого индейского речь Джанко сводилась к следующему: Агриппина и есть та самая скво, которая является второй половиной капитана; в том нет ни малейших сомнений; капитан будет глупее дохлой вороны, если эту скво упустит; и вообще Джанко состарился и устал заботиться о капитане — пускай теперь с ним нянчится скво с гордо посаженной головой и лучистым взором.
Платон Платонович все эти тезисы не оспаривал и даже кивал. Что-то такое с ним произошло за несколько секунд, в течение которых он держал госпожу Ипсиланти на весу, а она обнимала его за шею. Мне пришло в голову, что давешняя охота получилась не столько на косуль, сколько на быка — иль, выражаясь на американский манер, на бизона. Уж бизон-то точно был сражен наповал.
Сегодня Иноземцов был не тот, что вчера, когда не раздумывая кинулся спасать даму. Капитан мямлил и трусил.
— На что я ей сдался? — уныло отвечал он индейцу. — Она молода и красива… нет, не красива, а прекрасна. Теперь изволь посмотреть на меня. Я старый, на пятом десятке, ни кола, ни двора, чурбан чурбаном. В гости она позвала из благодарности, хоть за такой пустяк и не стоило. Я, конечно, наведаюсь, раз обещал, но после мы, конечно, расстанемся навсегда. Никогда мне не добиться взаимности у столь великолепной особы, нечего и думать.
Презрительно усмехнувшись на сей жалкий лепет, Джанко достал из сумки свой основной аргумент — приворотное зелье — и торжественно водрузил пузырек на стол. Изобразил, будто потихоньку капает оттуда, а потом скво с гордою посадкой головы и лучистым взором хватается за высокую грудь и начинает пожирать Платона Платоновича жадным взглядом, да еще облизываться.
Я ждал, что матерьялист Иноземцов от пузырька отмахнется. Однако нет, не отмахнулся. Видно, не только у меня был случай убедиться, что индейское колдовство — не пустяк. А может, капитану очень уж хотелось добиться взаимности, и он готов был хвататься за соломинку.
— Ладно, — покраснев молвил Платон Платонович и спрятал зелье в карман. — Я попробую, хотя это, конечно, нечестно… — Да вдруг испугался. — А живот у ней не заболит?
Джанко покачал головой, браво хлопнул себя по брюху, потом прижал ладонь к сердцу и сделал жалобное лицо.
«Живот — нет, сердце — да».
Когда я, подстегнутый индейцем, сделал Иноземцову страшные глаза, тот вынул из кармана пузырек и даже потянулся было к самовару, под которым стояли четыре наполненных чашки, но быстро отдернул руку. Агриппина Львовна, стоя подле буфета, спросила:
— Так что вы говорили о войне, Платон Платонович?
«Капайте, капайте, она не смотрит!» — беззвучно произнес я. Не бледневший под вражескими ядрами и пулями Иноземцов лишь жалобно вжал голову в плечи.
— Что-с? А, я позволил себе выразить суждение, что выступление Англии с Францией на стороне турок практически неизбежно. Европа не может допустить дальнейшего усиления России. Очень уж все боятся крутого нрава нашего государя. А ежели мы будем принуждены в одиночку воевать против сильнейших держав, то это затея обреченная-с…
«Сейчас! Не то поздно будет!» — прошептал я. Пускай хоть у Платона Платоновича с его избранницей сладится. У меня самого дела обстояли безнадежно. Я сидел бок о бок с девой моих грез, а не мог вымолвить ни одного толкового слова. Что она ни спросит, я лишь бурчал «да» или «нет». И голову отворачивал, не смел смотреть в глаза. Диана в конце концов обращаться ко мне вовсе перестала. Наверно решила, что я тупой или малахольный.
Хозяйка вернулась к столу с хрустальным графином.
— Не угодно ли бенедиктину? А Европы нам страшиться нечего. Не в первый раз она на нас пойдет. В двенадцатом году дали от ворот заворот и сейчас не оплошаем.
Капитан поспешно спрятал пузырек в карман.
— С заворотом может у нас осечка выйти, да-с. Потому у нас гладкоствольные ружья, а у них нарезные винтовки с коническими пулями…
— Вот и кекс. Дианочка его с черносливом печет, с абрикосами. Отведайте, прошу вас, — перебила Агриппина Львовна. — Попотчуй гостей, Диана.
— Извольте отведать… — На тарелку Платона Платоновича лег изящный ломтик. — А это вам.
Мне достался точно такой же.
— Благодарствуйте, — буркнул я под нос.
За столом Диана разговаривала не так, как на улице — всё на «вы», да с церемониями. Я еще и от этого робел.
Платон Платонович подарил мне давеча полдюжины батистовых носовых платков. Я достал свеженький, развернул и стал в него сморкаться — может, у меня насморк, по зимнему-то времени.
Диана нагнулась ко мне и шепнула, чтоб взрослые не слышали:
— Чего ты, как сыч? Кекс ужас какой вкусный, честное слово. Его вот как надо.
На ломтик она положила джема, взбитых сливок, да еще капнула из графина тягучей желто-зеленой жидкости — того самого бенедиктина.
Я бы и съел, но слева от тарелки лежали две вилочки разной формы, справа — три ложечки, да еще ножик. Как со всем этим управляться, я понятия не имел. Надо было подглядеть за Дианой, но, пока я сморкался, она свою порцию уже изничтожила.
Капитан с хозяйкой были заняты делом: он рисовал на салфетке конические пули и ствол нарезного ружья, а госпожа Ипсиланти внимательно смотрела, приговаривая: «Надо же, как интересно». К кексу ни он, ни она не притронулись.
— Да съешь ты что-нибудь! Сидишь, как пень. — Диана толкнула меня под столом. — Агриппина скажет, что я за тобой плохо ухаживала!
Я наконец придумал, как мне не опозориться.
— Чайку вот выпью…
Налил в блюдечко, откусил сахарку и громко, чтоб уважить хозяек, всосал подостывшего чаю. Диана отчего-то прыснула.
Тут обернулся Платон Платонович, сказал фальшиво ласковым, не своим голосом:
— Гера, чай из блюдца вприкуску пьют матросы в кубрике. И хлюпать так громко совершенно необязательно. Я вот займусь твоими манерами.
И понял я: ему неудобно, что я опростоволосился.
Всё, больше меня сюда не позовут и не пустят, в отчаянии подумал я. И, раз такое дело, взял первую попавшуюся ложку и стал лопать кекс.
На душе у меня было горько, а кекс был сладкий. И золотисто отражалась лампа в серебряном боку самовара. Всюду белели хризантемы. От Дианы пахло неземным, головокружительным.
Весна
Но неделю спустя мы с капитаном вновь сидели в той же гостиной и с тех пор, как по часам, бывали там каждый четверг.
Платон Платонович исполнил свое обещание — занялся моими манерами. Объяснил, как должно вести себя за столом в благородных домах, а чего ни в коем случае делать не следует. Капитан вообще много чем со мной занимался: географией, астрономией, навигацией, математикой, даже стихи мы с ним разучивали. Если я превратился из полудикого обитателя Корабельной слободки в того, кем стал, то это благодаря нескольким месяцам блаженного ничегонеделанья.
«Беллона» давно уж была починена, вычищена от налипших ракушек, покрашена и переведена со своей зимней стоянки к остальным кораблям, на Большой рейд. Но плавания все отменили, и капитан, по его выражению, «забичевал», то есть надолго осел на берегу. Очень важное место в его жизни (а в моей — самое главное) заняли наши Четверги.
Я долго не мог взять в толк, почему госпожа Ипсиланти привечает моего Платона Платоновича. Добро б еще он ей любовного зелья накапал. Так нет же — каждый раз ему что-то мешало, а если и выдавался удобный момент, Иноземцов непростительно мешкал. Я даже предлагал выполнить за него эту нетрудную операцию, но капитан отказался, опасаясь, что в этом случае Агриппина Львовна может влюбиться в меня, и что тогда мы все будем делать? Я сразу заткнулся — в мои намерения подобный оборот событий тоже не входил.
Нет, в самом деле, было странно, отчего Агриппина нас терпит. Собеседник из Платона Платоновича, по правде говоря, был так себе, рассказчик и подавно неважнецкий. Капитан оживлялся, только когда беседа касалась морских или военных тем. Несколько раз я примечал, что в самый разгар его прочувствованной речи о какой-нибудь смене пассатных сезонов в Западной Атлантике госпожа Ипсиланти, заинтересованно кивая, чуть подрагивает крыльями точеного носа — подавляет зевоту.
Загадку эту мне со временем разъяснила Диана. А до того, всякий четверг, возвращаясь с Сиреневой улицы, Платон Платонович сокрушался, что опять вел себя как последний дурак, замучил прекраснейшую из женщин нудной болтовней и больше нас, теперь уж можно не сомневаться, в дом не пригласят. Однако в следующую среду с городской почтой приходил розовый узкий конверт, мы с капитаном оба тоже розовели и начинали готовиться к завтрашнему событию.
Даже не знаю, почему именно этот весенний вечер сам собою выныривает из моей памяти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41