Павлику казалось, еще несколько секунд — и собака разорвет девочку в клочья. Но девочка подошла к собаке вплотную, поймала ее за ошейник, сказала: «Куш, Пятнаш! Нельзя»,— и собака стала успокаиваться и даже потерлась боком о ее ноги. Но как только Иван Сергеевич сделал шаг к крыльцу, пес снова рванулся и угрожающе оскалил зубы.
— Лежать! — строго прикрикнула женщина с крыльца и, заслонившись рукой от солнца, долго глядела на Ивана Сергеевича и на Павлика.— Чего вам, милые? Заблудились, что ли?
Иван Сергеевич стоял не отвечая, только пальцы на его руках странно шевелились. И вдруг что-то дрогнуло в добром и спокойном лице старой женщины, и Павлику показалось, что оно стало смещаться куда-то в сторону. Всплеснув руками, женщина одним шагом перешагнула три ступеньки и, чуть не упав, побежала к воротам и охватила Ивана Сергеевича большими жилистыми руками.
— Сынонька! Сынонька милый! Довела матушка-владычица! Довела свидеться! Боже ж мой, Ванечка, да у тебя же волосы седые!
И тут сказались и многие дни голодовки, и нервное напряжение последних дней, и горькая радость встречи: Иван Сергеевич побелел и, покачнувшись, ухватился за столбик калитки. Если бы не это, он, наверно, упал. Мать провела его во двор, помогла сесть на ступеньки.
— Андрюшка, Кланька! В погреб марш сей же минут. Там балакирь с утрешним молоком, у которого горлышко побитое. Ну!
— Сейчас, бабушка Настя!
Через несколько минут Иван Сергеевич, сидя на ступеньках, с жадностью пил холодное молоко. Отпив немного, он протянул кувшин матери и показал глазами на Павлика.
— Это с тобой кто же? — неуверенно спросила мать, оглядываясь на Павлика.
— Сын.
— Какой сын? — шепотом спросила она, и руки ее, державшие кувшин с молоком, задрожали, и молоко полилось на землю.— Какой такой сын? Чей?
— Мой сын. Павлик.
Машинально поставив кувшин на ступеньку, старуха долго смотрела на Павлика строгими глазами. Он не мог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Старуха повернулась к Ивану Сергеевичу и совсем другим голосом, сухо и твердо, спросила:
— А вертихвостка твоя? Тоже приехала?
— Мама! Ну как вы можете так о ней! Она была такой...
— Где она?
— Похоронили.
Помолчав, бабушка размашисто перекрестилась и снова глянула на Павлика. Глаза у нее стали мягче, добрее.
— Подойди ко мне.
Боясь ее, Павлик неохотно переступил два шага. Бабушка взяла его сильными руками за плечи, чуть отклонила назад и жадно всматривалась в его лицо. Павлик увидел, как две крупные слезы, похожие на стеклянные бусины, скатились по ее сморщенным щекам.
— Ты! Вылитый ты! — сказала она, повернувшись к Ивану Сергеевичу.— И вот родинка тут же, у виска! — Бабушка помолчала, тяжело дыша, и вдруг заплакала навзрыд и, с силой стиснув Павликовы плечи, села возле его ног на нижнюю ступеньку крыльца.— Дитятко мое! Прости ты меня, грешную, злую! Ведь я смертушку твою сколько раз призывала, ничего про тебя не зная! Хворобу всякую на твою голову кликала! Думала, тогда Ваня вернется... Дитятко мое милое! Ну погляди на меня, погляди ласково, чтобы знала — простил...
Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама,— тихо сказал Иван Сергеевич.— Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик. В представлении мальчика дед был могучим, широкоплечим человеком с иссиня-черной бородой, с прожигающими цыганскими глазами, от одного взгляда которых трепетали окружающие, человеком властным, непреклонным и, пожалуй, страшным. А на самом деле дед оказался маленьким, щуплым старичком с редкой светлой бородкой на восковом лице, на голову ниже и жены своей и Ивана Сергеевича, с длинными и тонкими руками и с острым, пронизывающим взглядом узеньких, выцветших от старости глаз. Правда, была в этих глазах какая-то неприятная, холодная пристальность — Павлик сразу съежился и ушел в себя, как только его мимоходом, на какую-то долю секунды, коснулись эти светлые глаза.
Да, дед Сергей вовсе не был похож на богатыря. И все-таки была, видимо, в этом человеке какая-то непонятная сила, почти непререкаемая власть над окружающими: мать Ивана Сергеевича сразу даже как будто стала меньше ростом, а пес Пятнаш у своей конуры взвизгнул и радостно и жалобно одновременно и, виляя обрубленным хвостом, пополз на брюхе навстречу хозяину.
Дед Сергей не посмотрел в сторону собаки. Он вошел с топором в руке, мимоходом воткнув его в лежавшее у поленницы бревно, и только после этого косо посмотрел на стоявших у крыльца. Посмотрел, и что-то болезненно дрогнуло в его лице, кудлатые седоватые бровки, морща лоб, поползли вверх, изогнулись тонкие губы, чуть прикрытые светлыми реденькими усами. Но сейчас же это выражение уступило место другому: выражению холодной, тяжелой замкнутости и брезгливости. Руки его беспокойно зашевелились у пояса, без нужды подтягивая тоненький самодельный ремешок, которым была подпоясана белая длинная, почти до колен, домотканого полотна рубаха. Мелкими и в то же время неспешными шажками подошел дед Сергей к крыльцу и мгновенным колючим взглядом окинул сына и внука. Не здороваясь и никак не показывая своего волнения, он на минуту задержался и тонким, визгливым голоском спросил:
— Ну?
Иван Сергеевич оглянулся на мать, словно прося у нее поддержки, и беспомощно развел руками.
— Вот, тятя... внука привез вам.
И еще раз холодные синеватые глаза коснулись лица Павлика, и он снова почувствовал страх и неприязнь. Почти инстинктивно мальчик прижался к боку бабушки, и она, понимая охватившее ребенка чувство, незаметно для деда прижала его одной рукой к себе.
Не сказав больше ни слова, дед Сергей поднялся на крыльцо и ушел в дом.
— Ничего. Даст бог, все обойдется, простит,— шепотом сказала бабушка Настя и, перекрестившись, пошла от крыльца в глубь двора и повела за собой Павлика.
Там, в глубине двора, возле погребицы, был сооружен небольшой плоский навес, под которым на вкопанных в землю чураках держался простой самодельный некрашеный стол, а возле — такие же самодельные скамьи.
— Садитесь... У меня утрешние картохи остались... Поди-ка, всю дорогу не ели? — говорила она шепотом и то и дело посматривала в сторону крыльца, боясь и ожидая появления мужа.
Павлик сел в тени навеса на край скамьи и с любопытством следил за беловолосыми детьми: убежав с появлением деда Сергея на другую половину двора, они посматривали оттуда сквозь щели плетня живыми и лукавыми глазами. Успокоившийся Пятнаш улегся в тени конуры и, положив морду на скрещенные лапы, уснул.
Кряхтя и охая, бабушка слазила в погреб, достала оттуда моченых помидоров и яблок, принесла из кухни сваренную в мундире картошку и кувшин с молоком, а также несколько темно-зеленых истрескавшихся лепешек.
— С лебедой хлебушек,— пояснила она.— Не велит сам из чистой муки даже по праздникам печь. Еще, слышь, почитай, два года голодать станем — приметы такие на небе божьим людям видны... Ну да он и с лебедой ничего,— у которых и такого нету...— И вдруг бабушка Настя пристально посмотрела
на Ивана Сергеевича и на Павлика, словно только что увидела их, и, внезапно обессилев, села на скамью и судорожно заплакала, вздрагивая всем своим большим, рыхлым телом.— Ванечка! Кровь моя... Да неужели ты? Неужели дожила я, старая? Да господи боже ты мой, владычица-заступница!..
Она, вероятно, долго бы плакала, но в этот момент на крыльце бесшумно появился дед Сергей, и она сразу умолкла и сжалась и заторопилась, собирая на стол. Но даже по спине ее Павлик видел, что она очень боится своего маленького, тщедушного мужа. Руки у нее дрожали.
Дед быстро и неслышно спустился с крыльца, взял топор, попробовал пальцем его лезвие и, поднимая лаптями пыль, ушел со двора.
Павлик и Иван Сергеевич ели картошку, круто соля ее и запивая молоком, а бабушка сидела напротив, пригорюнившись, подперев ладонью щеку, и, глотая слезы, смотрела, как они едят. Потом она пересела поближе к Павлику, несмело и нежно погладила его по темным волосам.
— Тощенький ты... Как лампадка, прозрачный весь... А волосы твои, Ванечка...— И опять непрошеные слезы побежали по ее щекам.— Вот ведь кажный день ждала, Ваня: вернешься да вернешься. А вот что двое вас будет — не ждала. Жизнь, она завсегда не так поворачивается, как о ней ждешь... Ну да все к лучшему, на все его святая воля...— И все гладила и гладила голову внука.— Ты много-то не ешь, Пашенька, с голоду нельзя много... Тут у нас в Подлесном Тихонов Степан привез с Ташкенту хлеба, ну семья с голодухи-то набросилась, и все померли... Нельзя много...
Павлик наелся, и ему неодолимо захотелось спать: глаза слипались, и тело само собой валилось на сторону.
— Опьянел — это с еды у тебя,— сказала бабушка, вставая.— Пойдем, я тебе постелю, поспишь...
Она постелила Павлику на погребице, где из-под замшелой крышки пахло плесенью и грибами, где звенели в темноте невидимые мухи и где золотые шнуры солнечных лучей были протянуты сквозь многочисленные дырки в старенькой крыше. И, засыпая, Павлик опять плыл на пароходе по Волге, и опять стеклянно шелестела за кормой вода, и голубая ширь реки уходила далеко-далеко, к самому небу. И сквозь сон, то приходя в себя, то снова проваливаясь в солнечную полутьму, он слышал голоса бабушки и отца.
— И имени даже твоего не велел говорить, и за здравие в поминание не велел вписывать. «Нету, говорит, у меня сына». А сколько же я слез, Ванечка, пролила — реки цельные, все мне думалось: как ты там? Поесть у тебя есть ли что? И обужон-ка и одежонка есть ли? Так бы, кажется, кожу с себя живьем содрала — лишь бы тебе хорошо...
Свистели где-то невидимые птицы, чуть слышно шумел лес, плескалась в полусне вода, и поп Серафим снова торопливо уходил по дороге, испуганно оглядываясь белыми глазами и подбирая полы старенькой ряски. И впервые за все эти дни на душе у Павлика стало спокойнее и светлее, и мама снилась ему веселая и живая.
Проснулся Павлик часа через два, проснулся от внезапного ощущения, что кто-то есть рядом, что кто-то пристально на него смотрит. Открыл глаза. Паутина солнечных лучей переместилась в сторону, золотые ее шнуры вытянулись наклонно, в их свете проплывали тысячи крошечных пылинок. Было странно, словно Павлик лежал в саду бабуки Тамары в гамаке, сплетенном из солнечных нитей, гамак неслышно покачивался и плыл куда-то, словно корабль, и пахло, как в саду осенью: мокрыми листьями и грибной сыростью, влажной землей и гниющими яблоками, терпким и горьковатым ароматом увядания и разложения.
Еще не вполне очнувшись от сна, Павлик несколько минут лежал с полузакрытыми глазами, прислушиваясь к усталости, которая все еще наливала тело,— правда, она, эта усталость, казалась теперь сладкой и приятной. Тело наслаждалось покоем и неподвижностью, словно его несла на себе какая-то могучая и добрая река, совсем такая, как Волга. И все, что Павлик видел в последние дни,— толпы отчаявшихся, голодных людей, их измученные глаза и восковые лица, их тоска и безнадежность — вдруг показалось только сном, тяжелым и страшным.
Детские голоса перешептывались рядом. Павлик осторожно повернул голову. На пороге погребицы сидели рядышком его недавние знакомцы — мальчик и девочка, и девочка пристально, щурясь от бьющего ей в лицо вечернего солнышка, старательно всматривалась в лицо Павлика. Глаза у нее были синие и чистые, совсем как вода в родничке, из которого Павлик, войдя в лес, пил березовым ковшиком студеную воду. Рядом с девочкой лежал на полу открытый скрипичный футляр, и девочка иногда осторожно и боязливо трогала пальчиком самую тоненькую струну. Нежный, едва слышимый звук возникал у нее под пальчиком, и она, отдернув руку и склонив набок голову, вслушивалась в дрожащий звук, пока он не замирал, не угасал совсем.
Когда Павлик открыл глаза, девочка увидела это и, улыбнувшись и показав щербатенькие зубы, сказала:
— Проснулся.
Ее брат оглянулся на Павлика и встал. Встала и девочка.
Вместе они подошли к разостланной на земле шубе, на которой спал Павлик.
— Ну и здоров же ты спать,— сказал мальчуган и присел рядом на корточки.— Вставай, купаться пойдем.— И, помолчав, добавил: — Меня Андрейкой звать.
— А меня — Кланя,— пискнула девочка и спряталась за спину брата, только глазенки ее доверчиво и улыбчиво смотрели через его плечо.
Павлик сел. В светлом четырехугольнике двери ему стал виден дом, его распахнутые окна, и в них узорчатая листва, пересыпанная красными и фиолетовыми цветами, и крыльцо, на котором сейчас стояло пустое ведро, и высоченная ажурная вышка за домом, и, словно зеленые облака, вершины дубов. И что-то властно и тяжело стиснуло ему грудь, и он не сразу понял почему. А это было все то же: мама! Вот если бы она была здесь, если б она видела это!
Неожиданно в светлом четырехугольнике, заслоняя свет, появилась широкая фигура бабушки; отводя тыльной стороной руки упавшие на лоб волосы, она заглянула на погребицу.
— Так и есть, бесенята! Разбудили все-таки! Кыш отсюда, говорю!
Но Павлик встал.
— Я больше не буду спать...— сказал он и смутился, не зная, как ему назвать эту старую полную женщину. Он привык, что у него есть одна бабука — Тамара, и, хотя знал, что у некоторых детей бывает по два дедушки и по две бабушки, никогда не относил этого к себе.
Кланя стояла перед бабушкой Настей, заложив за спину ручонки, и смотрела на нее совершенно бесстрашно, словно это не ее сейчас бабушка назвала бесенком и не на нее крикнула «Кыш!»
— А я на скрипучке играть выучилась, бабка Настя. Вот слушай-ка.— И, присев возле скрипки, щипнула струну; дрожащий певучий звук всплеснулся из-под руки и, вылетев в открытые двери, стих вдали.— Слышала?
— Я-то слышала! А кто тебе дозволил эту самую скрипучку трогать? А?
— Это не скрипучка, а скрипка,— поморщившись, как от боли, поправил Павлик.
— А почему неправильно? — спросила Кланя, вставая. Павлик осторожно закрыл футляр.
— Ты, что ли, жадный? — спросила Кланя и, надув губы, посмотрела на Павлика с укором и сожалением.— А у тяти гармошка есть, я на ней знаешь как умею?! И петь тоже! — И, подражая и голосом и движениями кому-то взрослому, горделиво и смешно запрокинула беловолосую головенку и попрыгала на одной ножке к дому, припевая:
Неужели конь вороный От столба отвяжется. Неужели мой миленок От меня откажется.
Бабушка повела Павлика в дом. Недавно вымытые и выскобленные полы сверкали белизной, самотканые дорожки вели из кухни в горницу. Прохладно пахло мокрым полом и душно — цветами: возле подоконников на только что вымытом полу лежали большие лепестки. В горнице передний угол был занят иконами, лампада красного стекла на позолоченных цепочках чуть покачивалась от залетавшего в окно ветра. На одной из стен, над широкой деревянной кроватью, висели пучки трав и какие-то полотняные мешочки, старенькое охотничье ружье и патронташ; на полу перед кроватью лежала волчья шкура.
— Поглядел? — спросила бабушка Настя.— Ну и пойдем на кухню. Здесь, в горнице, мы не живем вовсе...
Вернулись на кухню. За огромной русской печкой тоже стояла большая деревянная кровать, застланная самодельным одеялом, сшитым из разноцветных треугольных лоскутов.
— Вот тут мы и будем с тобой теперь жить,— ласково сказала бабушка Настя, держа Павлика за плечо.— Дед-от, он всю лету на пасеке спит — воров боится...
Павлик хотел спросить, что такое пасека, но не посмел. Он оглянулся, посмотрел в раскрытую дверь горницы на мрачные лица икон, заполнивших весь угол. Святые смотрели неприветливо и скорбно — взгляд их напоминал о людях, что встречались Павлику по дороге сюда.
— А папа где? — спросил Павлик.
— Ваня-то? А пошел по лесу пройтиться. Лес-то — это ведь ему навроде зеленой колыбели, до семнадцати лет, как из дома уйти, тут жил. Кажное птичье гнездо, кажное дерево по имени-отечеству знал... Да и трудно ему гордыню свою перед стариком ломать... Никому это не легко, милый. Вот, значит, и пошел с лесом по душам побеседовать...
Шевельнулись зеленые листочки цветов на окне, и за ними мелькнули озорные и веселые глазенки Клани. Она показала Павлику язык и исчезла.
— Кушать станешь? — спросила бабушка.
Павлик промолчал, и она покормила его пшенной кашей с холодным молоком — он никогда в жизни не ел ничего вкуснее.
— А теперь иди, милый. Побегай с бесенятами этими. Это нашего соседа ребятишки — тоже полещик, лесник... А мне по хозяйству прибираться надо. Иди, милый.
Андрейка и Кланя ждали Павлика возле крыльца. Смущаясь и робея — он вообще был малообщительным,— Павлик сошел с крыльца и молча остановился у последней ступеньки, исподлобья глядя на малышей. Но Андрейка и Кланя смотрели открыто и дружелюбно, и недоверие Павлика сразу исчезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Лежать! — строго прикрикнула женщина с крыльца и, заслонившись рукой от солнца, долго глядела на Ивана Сергеевича и на Павлика.— Чего вам, милые? Заблудились, что ли?
Иван Сергеевич стоял не отвечая, только пальцы на его руках странно шевелились. И вдруг что-то дрогнуло в добром и спокойном лице старой женщины, и Павлику показалось, что оно стало смещаться куда-то в сторону. Всплеснув руками, женщина одним шагом перешагнула три ступеньки и, чуть не упав, побежала к воротам и охватила Ивана Сергеевича большими жилистыми руками.
— Сынонька! Сынонька милый! Довела матушка-владычица! Довела свидеться! Боже ж мой, Ванечка, да у тебя же волосы седые!
И тут сказались и многие дни голодовки, и нервное напряжение последних дней, и горькая радость встречи: Иван Сергеевич побелел и, покачнувшись, ухватился за столбик калитки. Если бы не это, он, наверно, упал. Мать провела его во двор, помогла сесть на ступеньки.
— Андрюшка, Кланька! В погреб марш сей же минут. Там балакирь с утрешним молоком, у которого горлышко побитое. Ну!
— Сейчас, бабушка Настя!
Через несколько минут Иван Сергеевич, сидя на ступеньках, с жадностью пил холодное молоко. Отпив немного, он протянул кувшин матери и показал глазами на Павлика.
— Это с тобой кто же? — неуверенно спросила мать, оглядываясь на Павлика.
— Сын.
— Какой сын? — шепотом спросила она, и руки ее, державшие кувшин с молоком, задрожали, и молоко полилось на землю.— Какой такой сын? Чей?
— Мой сын. Павлик.
Машинально поставив кувшин на ступеньку, старуха долго смотрела на Павлика строгими глазами. Он не мог выдержать этого взгляда и опустил глаза. Старуха повернулась к Ивану Сергеевичу и совсем другим голосом, сухо и твердо, спросила:
— А вертихвостка твоя? Тоже приехала?
— Мама! Ну как вы можете так о ней! Она была такой...
— Где она?
— Похоронили.
Помолчав, бабушка размашисто перекрестилась и снова глянула на Павлика. Глаза у нее стали мягче, добрее.
— Подойди ко мне.
Боясь ее, Павлик неохотно переступил два шага. Бабушка взяла его сильными руками за плечи, чуть отклонила назад и жадно всматривалась в его лицо. Павлик увидел, как две крупные слезы, похожие на стеклянные бусины, скатились по ее сморщенным щекам.
— Ты! Вылитый ты! — сказала она, повернувшись к Ивану Сергеевичу.— И вот родинка тут же, у виска! — Бабушка помолчала, тяжело дыша, и вдруг заплакала навзрыд и, с силой стиснув Павликовы плечи, села возле его ног на нижнюю ступеньку крыльца.— Дитятко мое! Прости ты меня, грешную, злую! Ведь я смертушку твою сколько раз призывала, ничего про тебя не зная! Хворобу всякую на твою голову кликала! Думала, тогда Ваня вернется... Дитятко мое милое! Ну погляди на меня, погляди ласково, чтобы знала — простил...
Павлик стоял не двигаясь, а старуха плакала, прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками.
— Перестань, мама,— тихо сказал Иван Сергеевич.— Кажется, отец идет.
Да, это был, как все его называли в округе, дед Сергей, отец Ивана Сергеевича, но он был совершенно не похож на того человека, встречи с которым ожидал Павлик. В представлении мальчика дед был могучим, широкоплечим человеком с иссиня-черной бородой, с прожигающими цыганскими глазами, от одного взгляда которых трепетали окружающие, человеком властным, непреклонным и, пожалуй, страшным. А на самом деле дед оказался маленьким, щуплым старичком с редкой светлой бородкой на восковом лице, на голову ниже и жены своей и Ивана Сергеевича, с длинными и тонкими руками и с острым, пронизывающим взглядом узеньких, выцветших от старости глаз. Правда, была в этих глазах какая-то неприятная, холодная пристальность — Павлик сразу съежился и ушел в себя, как только его мимоходом, на какую-то долю секунды, коснулись эти светлые глаза.
Да, дед Сергей вовсе не был похож на богатыря. И все-таки была, видимо, в этом человеке какая-то непонятная сила, почти непререкаемая власть над окружающими: мать Ивана Сергеевича сразу даже как будто стала меньше ростом, а пес Пятнаш у своей конуры взвизгнул и радостно и жалобно одновременно и, виляя обрубленным хвостом, пополз на брюхе навстречу хозяину.
Дед Сергей не посмотрел в сторону собаки. Он вошел с топором в руке, мимоходом воткнув его в лежавшее у поленницы бревно, и только после этого косо посмотрел на стоявших у крыльца. Посмотрел, и что-то болезненно дрогнуло в его лице, кудлатые седоватые бровки, морща лоб, поползли вверх, изогнулись тонкие губы, чуть прикрытые светлыми реденькими усами. Но сейчас же это выражение уступило место другому: выражению холодной, тяжелой замкнутости и брезгливости. Руки его беспокойно зашевелились у пояса, без нужды подтягивая тоненький самодельный ремешок, которым была подпоясана белая длинная, почти до колен, домотканого полотна рубаха. Мелкими и в то же время неспешными шажками подошел дед Сергей к крыльцу и мгновенным колючим взглядом окинул сына и внука. Не здороваясь и никак не показывая своего волнения, он на минуту задержался и тонким, визгливым голоском спросил:
— Ну?
Иван Сергеевич оглянулся на мать, словно прося у нее поддержки, и беспомощно развел руками.
— Вот, тятя... внука привез вам.
И еще раз холодные синеватые глаза коснулись лица Павлика, и он снова почувствовал страх и неприязнь. Почти инстинктивно мальчик прижался к боку бабушки, и она, понимая охватившее ребенка чувство, незаметно для деда прижала его одной рукой к себе.
Не сказав больше ни слова, дед Сергей поднялся на крыльцо и ушел в дом.
— Ничего. Даст бог, все обойдется, простит,— шепотом сказала бабушка Настя и, перекрестившись, пошла от крыльца в глубь двора и повела за собой Павлика.
Там, в глубине двора, возле погребицы, был сооружен небольшой плоский навес, под которым на вкопанных в землю чураках держался простой самодельный некрашеный стол, а возле — такие же самодельные скамьи.
— Садитесь... У меня утрешние картохи остались... Поди-ка, всю дорогу не ели? — говорила она шепотом и то и дело посматривала в сторону крыльца, боясь и ожидая появления мужа.
Павлик сел в тени навеса на край скамьи и с любопытством следил за беловолосыми детьми: убежав с появлением деда Сергея на другую половину двора, они посматривали оттуда сквозь щели плетня живыми и лукавыми глазами. Успокоившийся Пятнаш улегся в тени конуры и, положив морду на скрещенные лапы, уснул.
Кряхтя и охая, бабушка слазила в погреб, достала оттуда моченых помидоров и яблок, принесла из кухни сваренную в мундире картошку и кувшин с молоком, а также несколько темно-зеленых истрескавшихся лепешек.
— С лебедой хлебушек,— пояснила она.— Не велит сам из чистой муки даже по праздникам печь. Еще, слышь, почитай, два года голодать станем — приметы такие на небе божьим людям видны... Ну да он и с лебедой ничего,— у которых и такого нету...— И вдруг бабушка Настя пристально посмотрела
на Ивана Сергеевича и на Павлика, словно только что увидела их, и, внезапно обессилев, села на скамью и судорожно заплакала, вздрагивая всем своим большим, рыхлым телом.— Ванечка! Кровь моя... Да неужели ты? Неужели дожила я, старая? Да господи боже ты мой, владычица-заступница!..
Она, вероятно, долго бы плакала, но в этот момент на крыльце бесшумно появился дед Сергей, и она сразу умолкла и сжалась и заторопилась, собирая на стол. Но даже по спине ее Павлик видел, что она очень боится своего маленького, тщедушного мужа. Руки у нее дрожали.
Дед быстро и неслышно спустился с крыльца, взял топор, попробовал пальцем его лезвие и, поднимая лаптями пыль, ушел со двора.
Павлик и Иван Сергеевич ели картошку, круто соля ее и запивая молоком, а бабушка сидела напротив, пригорюнившись, подперев ладонью щеку, и, глотая слезы, смотрела, как они едят. Потом она пересела поближе к Павлику, несмело и нежно погладила его по темным волосам.
— Тощенький ты... Как лампадка, прозрачный весь... А волосы твои, Ванечка...— И опять непрошеные слезы побежали по ее щекам.— Вот ведь кажный день ждала, Ваня: вернешься да вернешься. А вот что двое вас будет — не ждала. Жизнь, она завсегда не так поворачивается, как о ней ждешь... Ну да все к лучшему, на все его святая воля...— И все гладила и гладила голову внука.— Ты много-то не ешь, Пашенька, с голоду нельзя много... Тут у нас в Подлесном Тихонов Степан привез с Ташкенту хлеба, ну семья с голодухи-то набросилась, и все померли... Нельзя много...
Павлик наелся, и ему неодолимо захотелось спать: глаза слипались, и тело само собой валилось на сторону.
— Опьянел — это с еды у тебя,— сказала бабушка, вставая.— Пойдем, я тебе постелю, поспишь...
Она постелила Павлику на погребице, где из-под замшелой крышки пахло плесенью и грибами, где звенели в темноте невидимые мухи и где золотые шнуры солнечных лучей были протянуты сквозь многочисленные дырки в старенькой крыше. И, засыпая, Павлик опять плыл на пароходе по Волге, и опять стеклянно шелестела за кормой вода, и голубая ширь реки уходила далеко-далеко, к самому небу. И сквозь сон, то приходя в себя, то снова проваливаясь в солнечную полутьму, он слышал голоса бабушки и отца.
— И имени даже твоего не велел говорить, и за здравие в поминание не велел вписывать. «Нету, говорит, у меня сына». А сколько же я слез, Ванечка, пролила — реки цельные, все мне думалось: как ты там? Поесть у тебя есть ли что? И обужон-ка и одежонка есть ли? Так бы, кажется, кожу с себя живьем содрала — лишь бы тебе хорошо...
Свистели где-то невидимые птицы, чуть слышно шумел лес, плескалась в полусне вода, и поп Серафим снова торопливо уходил по дороге, испуганно оглядываясь белыми глазами и подбирая полы старенькой ряски. И впервые за все эти дни на душе у Павлика стало спокойнее и светлее, и мама снилась ему веселая и живая.
Проснулся Павлик часа через два, проснулся от внезапного ощущения, что кто-то есть рядом, что кто-то пристально на него смотрит. Открыл глаза. Паутина солнечных лучей переместилась в сторону, золотые ее шнуры вытянулись наклонно, в их свете проплывали тысячи крошечных пылинок. Было странно, словно Павлик лежал в саду бабуки Тамары в гамаке, сплетенном из солнечных нитей, гамак неслышно покачивался и плыл куда-то, словно корабль, и пахло, как в саду осенью: мокрыми листьями и грибной сыростью, влажной землей и гниющими яблоками, терпким и горьковатым ароматом увядания и разложения.
Еще не вполне очнувшись от сна, Павлик несколько минут лежал с полузакрытыми глазами, прислушиваясь к усталости, которая все еще наливала тело,— правда, она, эта усталость, казалась теперь сладкой и приятной. Тело наслаждалось покоем и неподвижностью, словно его несла на себе какая-то могучая и добрая река, совсем такая, как Волга. И все, что Павлик видел в последние дни,— толпы отчаявшихся, голодных людей, их измученные глаза и восковые лица, их тоска и безнадежность — вдруг показалось только сном, тяжелым и страшным.
Детские голоса перешептывались рядом. Павлик осторожно повернул голову. На пороге погребицы сидели рядышком его недавние знакомцы — мальчик и девочка, и девочка пристально, щурясь от бьющего ей в лицо вечернего солнышка, старательно всматривалась в лицо Павлика. Глаза у нее были синие и чистые, совсем как вода в родничке, из которого Павлик, войдя в лес, пил березовым ковшиком студеную воду. Рядом с девочкой лежал на полу открытый скрипичный футляр, и девочка иногда осторожно и боязливо трогала пальчиком самую тоненькую струну. Нежный, едва слышимый звук возникал у нее под пальчиком, и она, отдернув руку и склонив набок голову, вслушивалась в дрожащий звук, пока он не замирал, не угасал совсем.
Когда Павлик открыл глаза, девочка увидела это и, улыбнувшись и показав щербатенькие зубы, сказала:
— Проснулся.
Ее брат оглянулся на Павлика и встал. Встала и девочка.
Вместе они подошли к разостланной на земле шубе, на которой спал Павлик.
— Ну и здоров же ты спать,— сказал мальчуган и присел рядом на корточки.— Вставай, купаться пойдем.— И, помолчав, добавил: — Меня Андрейкой звать.
— А меня — Кланя,— пискнула девочка и спряталась за спину брата, только глазенки ее доверчиво и улыбчиво смотрели через его плечо.
Павлик сел. В светлом четырехугольнике двери ему стал виден дом, его распахнутые окна, и в них узорчатая листва, пересыпанная красными и фиолетовыми цветами, и крыльцо, на котором сейчас стояло пустое ведро, и высоченная ажурная вышка за домом, и, словно зеленые облака, вершины дубов. И что-то властно и тяжело стиснуло ему грудь, и он не сразу понял почему. А это было все то же: мама! Вот если бы она была здесь, если б она видела это!
Неожиданно в светлом четырехугольнике, заслоняя свет, появилась широкая фигура бабушки; отводя тыльной стороной руки упавшие на лоб волосы, она заглянула на погребицу.
— Так и есть, бесенята! Разбудили все-таки! Кыш отсюда, говорю!
Но Павлик встал.
— Я больше не буду спать...— сказал он и смутился, не зная, как ему назвать эту старую полную женщину. Он привык, что у него есть одна бабука — Тамара, и, хотя знал, что у некоторых детей бывает по два дедушки и по две бабушки, никогда не относил этого к себе.
Кланя стояла перед бабушкой Настей, заложив за спину ручонки, и смотрела на нее совершенно бесстрашно, словно это не ее сейчас бабушка назвала бесенком и не на нее крикнула «Кыш!»
— А я на скрипучке играть выучилась, бабка Настя. Вот слушай-ка.— И, присев возле скрипки, щипнула струну; дрожащий певучий звук всплеснулся из-под руки и, вылетев в открытые двери, стих вдали.— Слышала?
— Я-то слышала! А кто тебе дозволил эту самую скрипучку трогать? А?
— Это не скрипучка, а скрипка,— поморщившись, как от боли, поправил Павлик.
— А почему неправильно? — спросила Кланя, вставая. Павлик осторожно закрыл футляр.
— Ты, что ли, жадный? — спросила Кланя и, надув губы, посмотрела на Павлика с укором и сожалением.— А у тяти гармошка есть, я на ней знаешь как умею?! И петь тоже! — И, подражая и голосом и движениями кому-то взрослому, горделиво и смешно запрокинула беловолосую головенку и попрыгала на одной ножке к дому, припевая:
Неужели конь вороный От столба отвяжется. Неужели мой миленок От меня откажется.
Бабушка повела Павлика в дом. Недавно вымытые и выскобленные полы сверкали белизной, самотканые дорожки вели из кухни в горницу. Прохладно пахло мокрым полом и душно — цветами: возле подоконников на только что вымытом полу лежали большие лепестки. В горнице передний угол был занят иконами, лампада красного стекла на позолоченных цепочках чуть покачивалась от залетавшего в окно ветра. На одной из стен, над широкой деревянной кроватью, висели пучки трав и какие-то полотняные мешочки, старенькое охотничье ружье и патронташ; на полу перед кроватью лежала волчья шкура.
— Поглядел? — спросила бабушка Настя.— Ну и пойдем на кухню. Здесь, в горнице, мы не живем вовсе...
Вернулись на кухню. За огромной русской печкой тоже стояла большая деревянная кровать, застланная самодельным одеялом, сшитым из разноцветных треугольных лоскутов.
— Вот тут мы и будем с тобой теперь жить,— ласково сказала бабушка Настя, держа Павлика за плечо.— Дед-от, он всю лету на пасеке спит — воров боится...
Павлик хотел спросить, что такое пасека, но не посмел. Он оглянулся, посмотрел в раскрытую дверь горницы на мрачные лица икон, заполнивших весь угол. Святые смотрели неприветливо и скорбно — взгляд их напоминал о людях, что встречались Павлику по дороге сюда.
— А папа где? — спросил Павлик.
— Ваня-то? А пошел по лесу пройтиться. Лес-то — это ведь ему навроде зеленой колыбели, до семнадцати лет, как из дома уйти, тут жил. Кажное птичье гнездо, кажное дерево по имени-отечеству знал... Да и трудно ему гордыню свою перед стариком ломать... Никому это не легко, милый. Вот, значит, и пошел с лесом по душам побеседовать...
Шевельнулись зеленые листочки цветов на окне, и за ними мелькнули озорные и веселые глазенки Клани. Она показала Павлику язык и исчезла.
— Кушать станешь? — спросила бабушка.
Павлик промолчал, и она покормила его пшенной кашей с холодным молоком — он никогда в жизни не ел ничего вкуснее.
— А теперь иди, милый. Побегай с бесенятами этими. Это нашего соседа ребятишки — тоже полещик, лесник... А мне по хозяйству прибираться надо. Иди, милый.
Андрейка и Кланя ждали Павлика возле крыльца. Смущаясь и робея — он вообще был малообщительным,— Павлик сошел с крыльца и молча остановился у последней ступеньки, исподлобья глядя на малышей. Но Андрейка и Кланя смотрели открыто и дружелюбно, и недоверие Павлика сразу исчезло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22