Но и это не вызвало особого беспокойства: (a) единственное, на что не мог пожаловаться наш колледж, так это на нехватку епископских портретов семнадцатого века, и (b) никто еще не осмелился утверждать, будто состояние душевного здоровья является препятствием для академической карьеры или получения почетной мантии. Сохраняя завидное спокойствие — я даже почувствовал укол ревности, — декан собрал вещи и отправился в академический отпуск. Отпуск продолжался год, а местом его проведения бедняга почему-то избрал Святую землю.
Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это — Клерик, — заключил он по возвращении. — Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно».
— Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа.
— Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения».
Чертовски точное определение — но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку.
Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия.
— Отроду не сталкивался с подобным типом, — пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик.
Но добила всех история с Авиатором. Клерик повадился приглашать на постой в свою комнату бродяг, которых в Кембридже — великое множество. Руководило им отнюдь не сострадание, как могут подумать некоторые, а желание досадить начальству, почитающему право блевать, обирать ближнего и месяцами не мыться исключительно привилегией членов колледжа, удостоенных докторскойстепени. Открытие ночлежки для бродяг формально являлось нарушением Устава колледжа, но почему-то никто не хотел быть уличенным в том, что он сделал выговор студенту, разделившему свой кров с бездомным. При том, что ни один из этих клошаров не задерживался у Клерика больше чем на одну ночь.
Винс — своего рода местная достопримечательность — был одним из таких клериковых клиентов. Десятилетиями его можно было найти на рыночной площади, напившимся в хлам и прикорнувшим по этому случаю подремать или же ругательски ругающим студентов и туристов — две социальные группы, представителям которых он особо докучал, пытаясь разжалобить их на деньги. «А мне? А мне? А про меня не забыли?» Подозреваю, что доходы его были побольше моих. После смерти Винса местная газета опубликовала о нем заметку с фотографией — в полупристойном виде. Заметка проливала свет на то, как бывший пилот-истребитель (уничтожавший немецкие бомбардировщики целыми звеньями) докатился до жизни клошара. Уходу Винса со своего «боевого поста» ни одна душа в колледже не придала особого значения, пока не выяснилось, что на руках у Клерика — честь по чести заверенное юристом завещание, в котором ушедший в иной мир клошар отказывал свои бренные останки Клерику, последний же уведомил всех и каждого, что собирается заказать таксидермисту чучело Авиатора: нет такого закона, чтоб запрещал таксидермическую обработку джентльменов без определенного места жительства.
Университет всегда отличался известной терпимостью, но ни один колледж не хотел бы прославиться как «тот самый, где чучело бродяги». Фелерстоун нанес мне визит. «Ты не подумай, что я говорю все это, потому что только и мечтаю о твоем уходе, Эдди: об этом мечтают все и каждый. Но либо из колледжа уйдет Клерик и заберет с собой эту свою набивную садовую скульптуру, либо уйдешь ты. Ты его принял — тебе от него и избавляться!»
Н-да. Фелерстоун явно надеялся, что меня, Клерика и усопшего бродягу упакуют на Кембриджском почтамте в один большой ящик и пошлют куда-нибудь подальше.
В любой другой период моей жизни я бы ответил на подобный ультиматум гомерическим хохотом, но судьбе было угодно именно о ту пору озаботиться появлением на моем горизонте некоего милого научного фонда, и я не хотел упустить свой шанс оный фонд подоить. Есть алкаши, которые могут жить чем бог послал, обходиться без еды, были бы деньги на опохмелку, а больше им ничего не надо, я, однако, не из их числа. В одном я не сомневался: на роль университетского наставника я годился весьма мало, но еще меньше — на любую другую. Клерик и беседа с ним встали между мной, ящиками Chevalier-Montrachet и изысканной зоофагией. Чертово невезение.
У того, кто в упор смотрел на барражировавшую над ним советскую летающую крепость, не сдадут нервы, коль выпало иметь дело с какой-то прыщавой пакостью.
Попутные размышления по дороге к «клиенту»
1. Прозвище — Князь Тьмы.
2. В 2000 году ему исполнится тридцать три: в глазах многих это позволяет ему претендовать на роль Антихриста.
3. Обладает нечеловеческим запасом жизненных сил: по сообщению информированных источников, неоднократно замечен в том, что по три дня может обходиться без еды или сна. Он может провести всю ночь на ногах, а потом появиться на утренней пробежке свеженьким как огурчик.
4. Удачлив в качестве режиссера. В отличие от большинства театральных постановщиков, избравших это поприще из любви к театру, желания поизгаляться над литературой или просто потому, что режиссура обеспечивала выпускнику теплое местечко и непыльную работенку, Клерик руководствовался иными соображениями: режиссерское кресло давало возможность покуражиться над множеством людей. О его методах работы с актерами по университету ходили рассказы: методы были не для слабонервных. На один из первых прогонов Софокловой «Антигоны» Клерик принес клетку с крысами и предложил собравшимся «взять по крысенку и откусить тому голову». Ответом был дружный смех, покуда Клерик не продемонстрировал, как это делается. Вегетарианцы поспешно покинули репетицию. Те, кто был позакаленней, пытались отмазаться, ссылаясь на то, что крыса ведь тоже может тяпнуть за язык, на что получили ответ: «Каждый из нас — либо хищник, либо жертва. Выбирайте!» В результате труппа разбежалась. Но в те времена Клерик еще не отучился в университете и семестра.
Успех — товар, приветствуемый везде и всюду. Заручившись солидной финансовой поддержкой (возможно, проходящей по той же статье отчетности, что и списание из фондов нашей библиотеки «Отчета Королевского Академического общества за 1764 г.»), Клерик ставил постановку за постановкой — так что вскорости его актеры привыкли живьем есть саранчу и прочих тварей. «Смысл в этом один, — разглагольствовал актер, извлекая крылышко, застрявшее между зубов. — Показать всем, что они просто-напросто скоты и быдло».
Одна из работавших с Клериком прим бросила университет и поддерживала связь с семьей только посредством открыток, отправленных третьими лицами. Открытки приходили из самых разных и, главное, отдаленных мест: из Чили, с Соломоновых островов, районов, все еще населенных представителями племени зулусов. Сообщать свое местонахождение девица отказывалась, резонно полагая, что если оное станет известно кому-то на родине, не ровен час о том прознает и Клерик. Каждые три дня она меняла место жительства. «Цель моей жизни — сохранять максимальную дистанцию между мной и ЭТИМ».
Однако что-что, а делать сборы он умел. Так, он поставил «Гамлета». В постановке были задействовани лишь двое актеров, мужчина и женщина (своего рода протожерардизм — отчасти), играли они на сцене абсолютно голые: кассовые сборы порой оказываются вопиюще несоразмерны затратам на костюмы. К середине представления половина зрителей покинула зал (говорю об этом, потому что сам там присутствовал): сделать это вначале им мешало благоговение перед самым человечным из титанов прошлого, столь одержимого, оказывается, созерцанием гениталий. Но это театр Клерика как раз не волновало: деньги-то зрители платили, когда входили в зал, а не когда актеры выходили на поклоны.
Комната Клерика
Клерик жил в комнате на двоих, но вряд ли нужно говорить, что напарник
давным-давно оттуда съехал, а въехать туда никто больше почему-то не жаждал.
«А, Эдди! Ну входи же, — любезно приветствовал меня хозяин. — Тебя-то
я и поджидал!» Он поднялся и пересел поближе к огромному холсту,
сплошь покрытому черным. Встреча, оказанная мне, ничем не напоминала
приветствие зарвавшимся студентом преподавателя, что явился вышибить его из
колледжа. Я уставился на холст площадью так примерно пять квадратных метров
— сплошь черный; предо мной была чернота, уходившая в стену, как провал
шахты.
— Понравилось, а? Сам рисовал — это еще не предел моего таланта.
Называется полотно «Чернуха — это нечто совсем иное».
С чего же начать? Идя, я не сочинил никакого вводного слова,
оправдывающего экзорцизм и прочее. Честно говоря, я ведь надеялся, что
Клерик начнет сам, сказав что-то вроде: «Доктор Гроббс, поразмыслив, я
решил покинуть Кембридж и достойно распорядиться останками Авиатора, не
шокируя нравы, царящие в Англии в конце века. Мне бы не хотелось давать
повод к каким-либо пересудам. На ваш взгляд — это верное решение?»
— Как поживает Авиатор? — поинтересовался я.
— Он в надежном месте. Просто невероятно, чего можно добиться за
бутылку виски.
Я выложил ему, как на сложившуюся ситуацию смотрят в колледже. Клерик
среагировал как-то странно: сослался на то, что в Уставе колледжа ни слова
не сказано о запрете держать у себя набивные чучела бродяг — и все.
— Вот ведь и у вас дома стоит чучело сычуаньского... землеройкокрота,
да?
Еще одно доказательство того, что пренебрежение уборкой в собственном
доме может обернуться против вас.
Потакание собственным слабостям: за и против
1. Клерик не владеет навыками бальзамирования трупов.
2. Он же это еще не сделал, верно?
3. Ящики Chevalier-Montrachet (упоминание которых обличает мой
непрофессионализм).
Потакание Клерику: за и против
1. Оборотная сторона пункта 1 вышеупомянутого списка: университеты дают
универсальное образование.
2. В музее Фитцвильяма десятки мумий выставлены на всеобщее обозрение -
при этом усопшие в отличие от Авиатора вовсе не давали на то согласия.
3. Почему лишь какие-то сомнительные и малосимпатичные иностранцы имеют
право на то, чтобы их останки были сохранены надлежащим образом для
потомков?
4. Предложение пожертвовать мумифицированные останки Авиатора колледжу
— через пару тысяч лет их можно будет не без выгоды толкнуть тому же музею
Фитцвильяма.
— А вам и впрямь хорошо здесь? — поинтересовался я. — Ваше ли это?
— Хорошо? Плохо? Разве это важно, когда перед тобой непочатый край
работы. — Клерик протянул мне плошку с жарким, которое разогревалось, покуда
мы беседовали. Из вежливости я съел кусок-другой. — По старинному рецепту, -
пояснил Клерик. — Семейному рецепту.
Я попробовал еще один заход:
— Некоторые считают вас странноватым.
— Это декан-то? Ну, знаете ли, я как-никак Антихрист. На всеобщую
любовь я не претендую. Не по чину.
Сказано это было нарочито двусмысленно. На суде такие высказывания
может цитировать — в свою пользу, разумеется — и защита, и обвинение.
— А как вчерашняя поездка в Лондон? — сменил он тему.
— Ничего, — ответил я с деланым равнодушием: мне не хотелось тешить
самолюбие оппонента вопросом, откуда ему известно, что вечер накануне я
провел в советском посольстве, угощаясь на дармовщинку тамошними hot de
oevur.
— Ну, Эдди, давай. Ты же — наш человек!
Не знаю уж, что он хотел этим сказать, однако у меня было такое
чувство, что он недалек от истины.
— Думаю, со временем у меня найдется для тебя дело. Не хочешь ли
получить в управление парочку стран?
Шутовство. Сплошное дуракаваляние.
Я ретировался — с ощущением, что моя навязчивая доверительность
посрамлена. Но нет существа опаснее загнанного в угол философа.
Изгнание Клерика
Что-то мне говорило, что Клерик сдаст экзамен. Худо-бедно, но сдаст.
Жаль; провали он его, и у нас был бы безупречный повод выбросить парня из
колледжа, как балласт с тонущего судна. Откажи мы ему в дальнейшем обучении
по каким бы то ни было моральным соображениям, он вполне мог устроить нам
скандал, но если вы не сдали экзаменационную работу — самое время упаковать
чучело старого бродяги и отправиться прочь из колледжа. Клерик был
математиком, что вселяло некую надежду; естественника можно провалить.
Занимаясь английским, иностранными языками или историей, вы можете с треском
провалиться на экзамене, только если, придя на него, вы вдруг запамятовали,
как писать или читать. Итак; провал на экзамене = ящик Chevalier-Montrachet.
Я вынашивал одну подлянку. Почти всю жизнь я прожил так, чтобы, не дай
бог, не пришлось принимать какие-либо решения, особенно — под давлением
обстоятельств. Но сейчас, когда мне выпал счастливый билет и на горизонте
маячил фонд, который можно пощипать, я готов был побороться. По нелепой
прихоти судьбы мне удалась карьера философа; от добра добра не ищут.
Альтернативы у меня не было. На что я еще годен: разливать чай в борделе?
Знание может быть долгое время совершенно бесполезным, а потом вдруг
обернуться насущно необходимым и крайне выгодным для человечества. Сколько в
истории науки теорий, наблюдений, интуитивных построений, долгие годы
пролежавших под спудом — как медведь, уснувший в берлоге, — чтобы потом
триумфально восстать во всем блеске славы их: булева алгебра, двоичное
счисление, падающие яблоки.
То же самое можно отнести к Бев. Я не виделся с ней много лет, при том
что Кембридж — городок маленький и просто так рассчитывать на подобное здесь
не приходится. Одна из забавных черт зрелости: соседи по кампусу, с которыми
ты жил бок о бок в студенческие годы, к этому времени занимают
начальственные кресла; Бев — один из примеров тому: в этом году она отвечала
за проведение экзамена по математике.
Приветствовала она меня несколько... замороженно, я бы определил это
так. Она не то чтобы достигла самых высот математического Олимпа, но ее
жизнь свидетельствовала, чего можно добиться кропотливым упорным трудом.
Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к
работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок
бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий
обнаженных женщин (снимали тоже женщины — так что результат был в корне
отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые
потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей
участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп
всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную.
Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и
стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью
или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс
замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что
пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни
мог послужить мне укором.
— Чем обязана, Эдди?
Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить,
что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я
поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские
дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в
туалете.
Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен
таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было
в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все
сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так
что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих
преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии
(«крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят
времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения.
— Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и,
кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра
я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить
пообедать.
Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в
физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне
способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния,
только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти
поесть или пропустить стаканчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Вскоре после этого множество книг (Зипей, Йоблот, Левенгук) покинуло библиотеку колледжа и, сев на поезд, отправилось в Лондон, проявив не свойственную изданиям восемнадцатого века тягу к новым впечатлениям. Как ни странно, один из лондонских книготорговцев догадался об их происхождении, и Фелерстоун выехал в столицу для расследования. «Это — Клерик, — заключил он по возвращении. — Торговец сказал, что тип, принесший книги, смахивал на студента и от одного его присутствия становилось тошно».
— Ну, знаешь ли, под это описание попадает половина колледжа.
— Нет... Что-то заставляет меня полагать, что книголюбу можно верить. Он не просто сказал «тошно», а подчеркнул: «тошно до омерзения».
Чертовски точное определение — но, увы, на основании подобных показаний вряд ли можно было засадить Клерика за решетку.
Затем последовала забастовка преподавателей колледжа, за которой невнятной тенью маячил Клерик, в результате многих из бедолаг уволили без выходного пособия.
— Отроду не сталкивался с подобным типом, — пробормотал Фелерстоун, когда мы как-то под вечер собрались в профессорской. Мы чувствовали себя на положении осажденного гарнизона, запертого в крепости. Никто не решался высунуть нос наружу: где-то там бродил Клерик.
Но добила всех история с Авиатором. Клерик повадился приглашать на постой в свою комнату бродяг, которых в Кембридже — великое множество. Руководило им отнюдь не сострадание, как могут подумать некоторые, а желание досадить начальству, почитающему право блевать, обирать ближнего и месяцами не мыться исключительно привилегией членов колледжа, удостоенных докторскойстепени. Открытие ночлежки для бродяг формально являлось нарушением Устава колледжа, но почему-то никто не хотел быть уличенным в том, что он сделал выговор студенту, разделившему свой кров с бездомным. При том, что ни один из этих клошаров не задерживался у Клерика больше чем на одну ночь.
Винс — своего рода местная достопримечательность — был одним из таких клериковых клиентов. Десятилетиями его можно было найти на рыночной площади, напившимся в хлам и прикорнувшим по этому случаю подремать или же ругательски ругающим студентов и туристов — две социальные группы, представителям которых он особо докучал, пытаясь разжалобить их на деньги. «А мне? А мне? А про меня не забыли?» Подозреваю, что доходы его были побольше моих. После смерти Винса местная газета опубликовала о нем заметку с фотографией — в полупристойном виде. Заметка проливала свет на то, как бывший пилот-истребитель (уничтожавший немецкие бомбардировщики целыми звеньями) докатился до жизни клошара. Уходу Винса со своего «боевого поста» ни одна душа в колледже не придала особого значения, пока не выяснилось, что на руках у Клерика — честь по чести заверенное юристом завещание, в котором ушедший в иной мир клошар отказывал свои бренные останки Клерику, последний же уведомил всех и каждого, что собирается заказать таксидермисту чучело Авиатора: нет такого закона, чтоб запрещал таксидермическую обработку джентльменов без определенного места жительства.
Университет всегда отличался известной терпимостью, но ни один колледж не хотел бы прославиться как «тот самый, где чучело бродяги». Фелерстоун нанес мне визит. «Ты не подумай, что я говорю все это, потому что только и мечтаю о твоем уходе, Эдди: об этом мечтают все и каждый. Но либо из колледжа уйдет Клерик и заберет с собой эту свою набивную садовую скульптуру, либо уйдешь ты. Ты его принял — тебе от него и избавляться!»
Н-да. Фелерстоун явно надеялся, что меня, Клерика и усопшего бродягу упакуют на Кембриджском почтамте в один большой ящик и пошлют куда-нибудь подальше.
В любой другой период моей жизни я бы ответил на подобный ультиматум гомерическим хохотом, но судьбе было угодно именно о ту пору озаботиться появлением на моем горизонте некоего милого научного фонда, и я не хотел упустить свой шанс оный фонд подоить. Есть алкаши, которые могут жить чем бог послал, обходиться без еды, были бы деньги на опохмелку, а больше им ничего не надо, я, однако, не из их числа. В одном я не сомневался: на роль университетского наставника я годился весьма мало, но еще меньше — на любую другую. Клерик и беседа с ним встали между мной, ящиками Chevalier-Montrachet и изысканной зоофагией. Чертово невезение.
У того, кто в упор смотрел на барражировавшую над ним советскую летающую крепость, не сдадут нервы, коль выпало иметь дело с какой-то прыщавой пакостью.
Попутные размышления по дороге к «клиенту»
1. Прозвище — Князь Тьмы.
2. В 2000 году ему исполнится тридцать три: в глазах многих это позволяет ему претендовать на роль Антихриста.
3. Обладает нечеловеческим запасом жизненных сил: по сообщению информированных источников, неоднократно замечен в том, что по три дня может обходиться без еды или сна. Он может провести всю ночь на ногах, а потом появиться на утренней пробежке свеженьким как огурчик.
4. Удачлив в качестве режиссера. В отличие от большинства театральных постановщиков, избравших это поприще из любви к театру, желания поизгаляться над литературой или просто потому, что режиссура обеспечивала выпускнику теплое местечко и непыльную работенку, Клерик руководствовался иными соображениями: режиссерское кресло давало возможность покуражиться над множеством людей. О его методах работы с актерами по университету ходили рассказы: методы были не для слабонервных. На один из первых прогонов Софокловой «Антигоны» Клерик принес клетку с крысами и предложил собравшимся «взять по крысенку и откусить тому голову». Ответом был дружный смех, покуда Клерик не продемонстрировал, как это делается. Вегетарианцы поспешно покинули репетицию. Те, кто был позакаленней, пытались отмазаться, ссылаясь на то, что крыса ведь тоже может тяпнуть за язык, на что получили ответ: «Каждый из нас — либо хищник, либо жертва. Выбирайте!» В результате труппа разбежалась. Но в те времена Клерик еще не отучился в университете и семестра.
Успех — товар, приветствуемый везде и всюду. Заручившись солидной финансовой поддержкой (возможно, проходящей по той же статье отчетности, что и списание из фондов нашей библиотеки «Отчета Королевского Академического общества за 1764 г.»), Клерик ставил постановку за постановкой — так что вскорости его актеры привыкли живьем есть саранчу и прочих тварей. «Смысл в этом один, — разглагольствовал актер, извлекая крылышко, застрявшее между зубов. — Показать всем, что они просто-напросто скоты и быдло».
Одна из работавших с Клериком прим бросила университет и поддерживала связь с семьей только посредством открыток, отправленных третьими лицами. Открытки приходили из самых разных и, главное, отдаленных мест: из Чили, с Соломоновых островов, районов, все еще населенных представителями племени зулусов. Сообщать свое местонахождение девица отказывалась, резонно полагая, что если оное станет известно кому-то на родине, не ровен час о том прознает и Клерик. Каждые три дня она меняла место жительства. «Цель моей жизни — сохранять максимальную дистанцию между мной и ЭТИМ».
Однако что-что, а делать сборы он умел. Так, он поставил «Гамлета». В постановке были задействовани лишь двое актеров, мужчина и женщина (своего рода протожерардизм — отчасти), играли они на сцене абсолютно голые: кассовые сборы порой оказываются вопиюще несоразмерны затратам на костюмы. К середине представления половина зрителей покинула зал (говорю об этом, потому что сам там присутствовал): сделать это вначале им мешало благоговение перед самым человечным из титанов прошлого, столь одержимого, оказывается, созерцанием гениталий. Но это театр Клерика как раз не волновало: деньги-то зрители платили, когда входили в зал, а не когда актеры выходили на поклоны.
Комната Клерика
Клерик жил в комнате на двоих, но вряд ли нужно говорить, что напарник
давным-давно оттуда съехал, а въехать туда никто больше почему-то не жаждал.
«А, Эдди! Ну входи же, — любезно приветствовал меня хозяин. — Тебя-то
я и поджидал!» Он поднялся и пересел поближе к огромному холсту,
сплошь покрытому черным. Встреча, оказанная мне, ничем не напоминала
приветствие зарвавшимся студентом преподавателя, что явился вышибить его из
колледжа. Я уставился на холст площадью так примерно пять квадратных метров
— сплошь черный; предо мной была чернота, уходившая в стену, как провал
шахты.
— Понравилось, а? Сам рисовал — это еще не предел моего таланта.
Называется полотно «Чернуха — это нечто совсем иное».
С чего же начать? Идя, я не сочинил никакого вводного слова,
оправдывающего экзорцизм и прочее. Честно говоря, я ведь надеялся, что
Клерик начнет сам, сказав что-то вроде: «Доктор Гроббс, поразмыслив, я
решил покинуть Кембридж и достойно распорядиться останками Авиатора, не
шокируя нравы, царящие в Англии в конце века. Мне бы не хотелось давать
повод к каким-либо пересудам. На ваш взгляд — это верное решение?»
— Как поживает Авиатор? — поинтересовался я.
— Он в надежном месте. Просто невероятно, чего можно добиться за
бутылку виски.
Я выложил ему, как на сложившуюся ситуацию смотрят в колледже. Клерик
среагировал как-то странно: сослался на то, что в Уставе колледжа ни слова
не сказано о запрете держать у себя набивные чучела бродяг — и все.
— Вот ведь и у вас дома стоит чучело сычуаньского... землеройкокрота,
да?
Еще одно доказательство того, что пренебрежение уборкой в собственном
доме может обернуться против вас.
Потакание собственным слабостям: за и против
1. Клерик не владеет навыками бальзамирования трупов.
2. Он же это еще не сделал, верно?
3. Ящики Chevalier-Montrachet (упоминание которых обличает мой
непрофессионализм).
Потакание Клерику: за и против
1. Оборотная сторона пункта 1 вышеупомянутого списка: университеты дают
универсальное образование.
2. В музее Фитцвильяма десятки мумий выставлены на всеобщее обозрение -
при этом усопшие в отличие от Авиатора вовсе не давали на то согласия.
3. Почему лишь какие-то сомнительные и малосимпатичные иностранцы имеют
право на то, чтобы их останки были сохранены надлежащим образом для
потомков?
4. Предложение пожертвовать мумифицированные останки Авиатора колледжу
— через пару тысяч лет их можно будет не без выгоды толкнуть тому же музею
Фитцвильяма.
— А вам и впрямь хорошо здесь? — поинтересовался я. — Ваше ли это?
— Хорошо? Плохо? Разве это важно, когда перед тобой непочатый край
работы. — Клерик протянул мне плошку с жарким, которое разогревалось, покуда
мы беседовали. Из вежливости я съел кусок-другой. — По старинному рецепту, -
пояснил Клерик. — Семейному рецепту.
Я попробовал еще один заход:
— Некоторые считают вас странноватым.
— Это декан-то? Ну, знаете ли, я как-никак Антихрист. На всеобщую
любовь я не претендую. Не по чину.
Сказано это было нарочито двусмысленно. На суде такие высказывания
может цитировать — в свою пользу, разумеется — и защита, и обвинение.
— А как вчерашняя поездка в Лондон? — сменил он тему.
— Ничего, — ответил я с деланым равнодушием: мне не хотелось тешить
самолюбие оппонента вопросом, откуда ему известно, что вечер накануне я
провел в советском посольстве, угощаясь на дармовщинку тамошними hot de
oevur.
— Ну, Эдди, давай. Ты же — наш человек!
Не знаю уж, что он хотел этим сказать, однако у меня было такое
чувство, что он недалек от истины.
— Думаю, со временем у меня найдется для тебя дело. Не хочешь ли
получить в управление парочку стран?
Шутовство. Сплошное дуракаваляние.
Я ретировался — с ощущением, что моя навязчивая доверительность
посрамлена. Но нет существа опаснее загнанного в угол философа.
Изгнание Клерика
Что-то мне говорило, что Клерик сдаст экзамен. Худо-бедно, но сдаст.
Жаль; провали он его, и у нас был бы безупречный повод выбросить парня из
колледжа, как балласт с тонущего судна. Откажи мы ему в дальнейшем обучении
по каким бы то ни было моральным соображениям, он вполне мог устроить нам
скандал, но если вы не сдали экзаменационную работу — самое время упаковать
чучело старого бродяги и отправиться прочь из колледжа. Клерик был
математиком, что вселяло некую надежду; естественника можно провалить.
Занимаясь английским, иностранными языками или историей, вы можете с треском
провалиться на экзамене, только если, придя на него, вы вдруг запамятовали,
как писать или читать. Итак; провал на экзамене = ящик Chevalier-Montrachet.
Я вынашивал одну подлянку. Почти всю жизнь я прожил так, чтобы, не дай
бог, не пришлось принимать какие-либо решения, особенно — под давлением
обстоятельств. Но сейчас, когда мне выпал счастливый билет и на горизонте
маячил фонд, который можно пощипать, я готов был побороться. По нелепой
прихоти судьбы мне удалась карьера философа; от добра добра не ищут.
Альтернативы у меня не было. На что я еще годен: разливать чай в борделе?
Знание может быть долгое время совершенно бесполезным, а потом вдруг
обернуться насущно необходимым и крайне выгодным для человечества. Сколько в
истории науки теорий, наблюдений, интуитивных построений, долгие годы
пролежавших под спудом — как медведь, уснувший в берлоге, — чтобы потом
триумфально восстать во всем блеске славы их: булева алгебра, двоичное
счисление, падающие яблоки.
То же самое можно отнести к Бев. Я не виделся с ней много лет, при том
что Кембридж — городок маленький и просто так рассчитывать на подобное здесь
не приходится. Одна из забавных черт зрелости: соседи по кампусу, с которыми
ты жил бок о бок в студенческие годы, к этому времени занимают
начальственные кресла; Бев — один из примеров тому: в этом году она отвечала
за проведение экзамена по математике.
Приветствовала она меня несколько... замороженно, я бы определил это
так. Она не то чтобы достигла самых высот математического Олимпа, но ее
жизнь свидетельствовала, чего можно добиться кропотливым упорным трудом.
Комната ее выглядела как обычно: будто целая бригада снедаемых рвением к
работе уборщиц только что рассортировала и разложила по местам каждый клочок
бумаги, каждую книжку и каждый огрызок карандаша. Была там и пара фотографий
обнаженных женщин (снимали тоже женщины — так что результат был в корне
отличен от той погани, которая выходит, когда за съемку берутся похотливые
потные самцы). Не будь Бев весьма изысканной воительницей, принимающей
участие в битвах ученых мужей, она бы раскроила разводным ключом череп
всякому, кто посягнул бы на эту ее вселенную.
Глядя на Бев, я задался вопросом: продолжится ли это безостановочное и
стремительное развитие науки и дальше с той же головокружительной скоростью
или же ограниченные возможности человека положат этому предел и процесс
замедлится и какова во всем этом роль книг? Однако я вовремя вспомнил, что
пришел шантажировать Бев, что было нелегко, так как каждый аспект ее жизни
мог послужить мне укором.
— Чем обязана, Эдди?
Я потупился, устремив взгляд на свой правый башмак, чтобы обнаружить,
что его подметка болтается, как язык, вывалившийся из собачьей пасти; я
поспешил пристроиться на софе, однако от меня не укрылись две предательские
дорожки в районе ширинки, явно прочерченные мочой, поленившейся излиться в
туалете.
Тем не менее я перешел к делу и предложил Беверли провести экзамен
таким образом, чтобы Клерик провалился, включив целую тему, которой не было
в программе, и оповестив остальных об этом в самую последнюю минуту. Все
сокурсники Клерика, специализирующиеся по математике, уже разъехались, так
что ему не от кого было бы узнать о внесенных изменениях. Одно из немногих
преимуществ репутации «крепкого орешка» от философии
(«крутого» философа) заключается в том, что окружающие не тратят
времени на удивление по поводу несообразности вашего поведения.
— Что ты пил сегодня с утра, Эдди? Это же дико, аморально, подло и,
кроме всего прочего, невозможно. Задание было роздано им месяц назад. Завтра
я уезжаю в отпуск. Приятно было повидаться. Надо бы нам как-нибудь сходить
пообедать.
Меня всегда удивляло до глубины души, сколь много людей, пребывающих в
физическом и умственном состоянии, позволяющем полагать, что они вполне
способны справиться с организацией совместного обеда и дружеского возлияния,
только говоря о том, что надо бы это сделать, вместо того, чтобы пойти
поесть или пропустить стаканчик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43