4. Представление Аристотеля, будто обиталище интеллекта — грудная клетка.
5. Видовая классификация утконоса по Дюре.
6. Рецепт алхимика Парацельса, как вырастить человека. (Кончите в тыкву, оставьте ее гнить — и вот вам ваш гомункулус.)
7. Горгий, переплюнувший всех софистов, заявив что ничто не существует, и следом за этим воздвигший золотую статую себе, любимому.
8. Кондорсе — «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1794). Его идея о десятой эпохе (1789-) — эпохе уничтожения глупости. (Мы все еще там, тот памятный год — он рядом с нами.)
9. Проект вечного мира (1713) Сен Пьера. Европа без войн, отныне и навсегда. (Чеки высылать по почте.)
10. Жизнь: одинокая, нищая, гадкая, жестокая и короткая. Нет. Порой чек и впрямь ждет нас на почте. Взять хотя бы Гоббса — его жизнь была совсем, совсем не такой. На фоне Галилео, Декарта, Гарвея — настоящая белая ворона. Получал солидную пенсию. Дожил до девяноста трех лет. Фактически если что и можно сказать в пользу философии, так это то, что, судя по всему, она продлевает жизнь.
И какому же из наших убеждений — или наших рутинных деяний — суждено стать камнем преткновения в будущем? Возможно, у будущего нет никаких шансов. Возможно, мы не дадим ему шанса состояться. Мы подошли к грани, за которой — грандиознейшая катастрофа. Ибо, что бы ни претерпел род людской, этот век был достаточно щедр к людям. Да, первая половина столетия отличалась воинственностью, но при всем изобилии войн, катастроф, эпидемий, партийных чисток, когда одни заединщики едят других заединщиков (самые жестокие споры — те, когда одна часть секты сводит счеты с другой частью секты из-за материй, которые, с точки зрения непосвященных, если не чушь, так заумь), да, этот век наплодил великое множество злобных уродов, однако по большей части эти прелести процветали в странах, где днем с огнем не сыщешь приличного французского ресторана, а потому ими можно пренебречь; но меня настораживает иное — затишье на фронтах Апокалипсиса, а это — дурной знак. Еьшитаз отэ енм ястиварн ен.
Premi?re porte de guerre
[Первые из врат войны (фр.). При этом — аллюзия на «La premi?re port de guerre» — «Лучший из военных портов», что применимо к Тулону]
Едва мы оказались в пригороде Тулона, я озаботился тем, чтобы дать Юберу жесткие инструкции:
— Я хочу сделать в Тулоне остановку. Хотя бы на несколько дней. Хочу немножко осмотреться. Потому: никаких ограблений. Никакой головной боли. Никаких прискорбных инцидентов. Никаких ссор. Короче — ничего, о чем стоило бы писать домой. Никакого членовредительства. Никаких экспериментов. Можешь пройтись по магазинам и посмотреть телевизор.
— Хорошо, проф. Я согласен.
Последовала пауза: Юбер хотел, чтобы его согласие просияло во всей славе своей. Он хотел показать мне, что наш союз строится на равновесии «давать» и «брать». Что такое «давать», Юпп продемонстрировал. Теперь настал черед «брать». Поэтому он продолжил:
— Но, знаешь, я тут подумал... Этому делу надо придать остроту. Внести изюминку. Мы должны объявить о следующих ограблениях. Чтобы запутать след, надо вернуться в Монпелье. Итак: мы объявляем, что собираемся совершить пять ограблений в течение дня. Тем самым заставляем этих тупиц из полиции кусать локти. И еще. Мы предупреждаем: входя в банк, мы каждый раз будем объявлять, что это — Банда Философов; если они смогут привести какую-нибудь подходящую к случаю цитату из великих — мы уходим, ничего не забрав. Наш лозунг: лишь в истинном знании вы обретете спасение от Банды Философов. Не обрывайте телефоны полиции — лучше читайте классиков. Не покупайте охранные системы — покупайте Зенона. Эти отморозки из Ле Бомметт — их кондратий хватит, когда они о таком услышат.
В этом что-то было. История пестрит примерами, к чему приводит недомыслие типа: этого не произойдет, потому что это не может произойти. Тедйозиорп ен оготэ. Гунны. Черная смерть. Монголы. Сифилис. Турки. Бомба. Конкистадоры. Немцы, опять вторгающиеся во Францию. Миллионы мужчин и женщин, твердящие как заклинание: подобное не может повториться. Интересно, не это ли твердили динозавры, когда залетное небесное тело врезалось в Землю?
Как бы то ни было, мой здравый смысл, видимо, остался в другой галактике.
— Мы даже могли бы объявлять Философа месяца, — продолжал развивать свою идею Юпп.
* * *
Тулон 1.1
Мы сняли квартирку поближе к морю, в районе, что тщился выдать себя за благопристойный буржуазный квартал, но дальше намерений дело не шло. Наше обиталище располагалось на первом этаже, а наверху жили хозяева.
Удивляюсь, что банки до сих пор не назначили премии за нашу поимку. Я бы сказал, что в глубине души Юпп чувствует себя уязвленным, он затаил зуб на всю нашу систему наказания, но при том ограничился одним лишь замечанием:
— У них просто нет на это денег — откуда им взяться? Мы же выпотрошили их подчистую!
Улицу под нашими окнами подметает древний старик. Он столь стар, что едва способен держать метлу. Подметать на улице особенно нечего, и он уже подметал вчера, но так ему есть чем заняться. Я было думал, что это какой-то почтенный родственник хозяев, которые, заботясь о его физической форме, выпускают бедолагу с метлой во двор — чем не зарядка для старика, но нет: он здесь в отпуске, снимает конуру рядом с нами, сидит тихонечко под окнами, иногда вставая поразмяться с метлой в пустом дворе.
Месье Тома объяснил мне это, когда я как-то высунул нос во двор. Месье — единственный встреченный мной француз, на котором берет выглядит абсолютно нелепо. Есть люди, которые в любом наряде будут смотреться самим воплощением элегантности. У месье Тома талант совсем иного рода: на нем стиль одежды предстанет воплощенной карикатурой. Он мог бы зарабатывать на жизнь, предлагая свои услуги домам моды для демонстрации одежды дизайнеров-конкурентов. Идеальная антимодель.
Что до мадам Тома, она, как и муж, всякий момент готова обрушить на меня свои соображения по тому или иному поводу, упуская из виду: эту квартиру я снял потому, что стен в ней больше чем три и она значилась как лучшая в списке, предложенном мне в турбюро. Меня подмывало сказать ей что-то вроде: «Знаете ли, я грабитель, и ваши проблемы — сменили вы или нет шланг для душа — мне до лампочки». Она объяснила, что от прошлой квартирантки, девицы из Югославии, она избавилась: та имела отвратительную привычку водить к себе морячков и спать вчетвером в одной постели. Я подивился информированности моей собеседницы. В конце концов, если она имела возможность при этом присутствовать, ей, право, не на что жаловаться. За что она выставила бедняжку?
Хозяевам импонировало, что у них будет жить немецкий профессор (из Тюбингена), — по их мнению, это придавало меблирашкам респектабельность. На договоре еще не успели высохнуть чернила, как у мадам Тома и ее благоверного появились на сей счет серьезные сомнения: ко мне зашел Юбер. Он окинул их хищным взглядом матерого уголовника, заставив испуганно встрепенуться: на месте ли столовое серебро? не пострадает ли от этого визита их репутация? Любое движение моего напарника было им аки нож острый: они чувствовали — такому, как он, ничего не стоит подпалить их домик, лишь бы погреть над огнем руки.
Явление Фалеса заставило их разрываться между желанием объявить мне обструкцию и отказать от квартиры и вожделением к денежным знакам (я платил наличными и готов поклясться, что этим бумажкам было не суждено оставить след в недрах налоговых ведомств). Они разразились уничижительной тирадой в адрес всех грызунов, а Фалес — Фалес рассматривал их с брезгливым любопытством. Слоновье дерьмо в голубом галстуке-бабочке меньше бы удивило моих хозяев и вызвало бы с их стороны прием куда более радушный. В отличие от большинства диких животных, которые, говорят, так и не могут примириться с потерей свободы, наш крысак по достоинству оценил прелести угощения на дармовщинку. Он обзавелся выразительным брюшком, воспылал чувством собственника к своей клетке, не желая отходить от нее дальше чем на пару шагов, а если его что и тревожило, так это перспектива лишиться своих апартаментов и вновь вернуться к бытию вольного крысака.
Юппа я представил как профессора-невропатолога из университета Монпелье. «Я должен извиниться за коллегу, но, как вы, возможно, знаете, невропатологи — люди со странностями».
Жослин пришла вскоре после того, как Юбер покинул мое обиталище, получив выразительное напутствие на дорожку: «Что бы ни случилось — сюда не суйся. Объяснения, кто мы, да что мы, — в гробу мы их видали!» Я даже написал ему памятку того же содержания, дабы, в случае чего, он не бил себя в грудь, утверждая, мол, — да, да, но он просто запамятовал или недослышал. В общем-то я понимал: с Юппом — что в лоб, что по лбу. И все же записочка — может, попавшись на глаза моему напарнику, она освежит его благоразумие?
Мы быстренько облачились в одежды похоти.
Я набрал воды в ванну. Намекая, что нам самое место в ней. «Мы же не влезем», — смутилась Жослин, но мы влезли. Вода ее прелестям была нипочем. Жослин обладала таким редким качеством, как водостойкая красота. Грудь Жослин, все выпуклости и впадинки тела сияли влажным блеском. «Я никогда этого не делала», — улыбнулась она (брызгая на меня ладошкой). Пожалуй, я не ожидал, что с ее губ может сорваться что-либо подобное.
— Что не делала?
— Никогда не принимала ванну вдвоем.
Я был поражен. И одновременно польщен. Польщен тем, что впервые это происходит именно у нас с ней, что старина Эдди показал ей что-то такое, что до него никто не делал. Спустя годы она скажет, если даже кроме этого и говорить-то будет нечего: «О, Эдди — в ванной он вел себя как бандит!»
Жослин мне нравилась, нравилась до бесконечности. Один из немногих даров, которыми награждает подкрадывающийся солидный возраст: ты перестаешь чего-нибудь ждать от жизни, и когда она тебе улыбается, ты способен оценить эту улыбку. Вечер, проведенный с Жослин. Даже если бы мне никогда больше не суждено было увидеть ее, у меня останутся эти 14 400 секунд вместе. С годами как-то все больше учишься ценить приятное общество. Жослин никогда не доставала меня мелочами, никогда не пускалась в разговоры о дальнейшем нашем маршруте, связанном с четвертым измерением, никогда не предлагала мне сделку, не вытаскивала на свет глагол урегулировать.
— Ты никогда не был женат?
— Это — единственная ошибка, которой я не сделал. Жизнь слишком коротка, чтобы совершить их все. Если только ты не ложишься спать далеко за полночь — или не сильно засветло, — чтобы все успеть.
Ее ноги — они казались бесконечными; само совершенство форм, устремленное в небо. Я тоже почувствовал, что я пока еще вполне в форме.
Окинув взглядом мои формы, Жослин пробормотала:
— Жизнь коротка, но кое-что другое весьма изрядно. У некоторых.
* * *
Кафе Жерара
Будет ли Жерар там? — спрашивал я себя. То ли это время, когда его можно застать? Я предпочел выйти на улицу и отправиться в кафе, отдавшись импульсивному желанию повидать старого приятеля. Тут уж либо — по вере вашей, либо — не взыщите, да не взыскомы будете... Бесполезно играть в предусмотрительность, когда с момента вашей разлуки минуло столько лет.
Города — это люди, и если Бордо — это Монтень, то Тулон — это Жерар.
Я не слышал о нем уже двадцать с лишним лет. Не видел же — все тридцать, а ведь пребывание в его компании всегда доставляло мне удовольствие.
Он был симпатичен мне по множеству причин; несмотря на то что Жерар преуспел там, где я потерпел фиаско, среди всех, с кем довелось сталкиваться в этой жизни, он был едва ли не единственным, чья неорганизованность, разгильдяйство и непрактичность могли затмить мои собственные. Про его закидоны я уж не говорю...
Первое поджераривание
То был год, когда я взял академический тайм-аут и отправился во Францию. После двух лет беззаветного служения философии в Кембриджском университете моя вера в избранное поприще начисто повыветрилась, поэтому Уилбур, мой научный руководитель, предложил мне съездить за границу и освежить любовь к мудрости новыми впечатлениями:
— Проведи-ка ты годик вне университета — поповесничай и все такое. Делай что угодно, только помалкивай о поисках истины, умоляю. Не выношу подобных разговоров. Если тебе невтерпеж докопаться до истины — лучший способ: поднесите электроды к чьим-нибудь гениталиям. Чертовски быстро все узнаешь, от и до.
— Везет же сукиному сыну, — напутствовал он меня на прощание. — Хотел бы я на годик вырваться из этого болота! — Последнее я меньше всего ожидал услышать: в моих глазах Уилбур всегда был олицетворением сдержанности и светскости — качеств, которые воспринимались и как маска мудреца-философа, и как проявление его истинного «я». Об ту пору я не осознавал: гребаная рутина из семестра в семестр настолько погребает тебя, что, как бы ты ни любил свое дело, на душе под конец остается лишь осадок досады — и ничего больше.
Вот так я получил место ассистента в лицее имени Золя в Тулоне. Работа вполне меня устраивала, ибо все, что от меня требовалось, — бездумно открывать рот и вещать нечто изнывающим от скуки подросткам.
— Эти выходные мне пришлось провести в Нормандии, — объявил Жерар через пятнадцать секунд после того, как я впервые столкнулся с ним в столовке вышеупомянутого учебного заведения. — Честно пытался сохранить верность жене, но куда уж там! — У Жерара были проблемы по этой части. Не такие, конечно, как у Ника (а знал ли я уже тогда Ника?), однако раз за разом он не без удивления обнаруживал еще одну обнаженную женщину насупротив себя, ровнехонько на расстоянии своего радунчика. Жерар служил в лицее кем-то вроде воспитателя (то есть ему платили за то, чтобы он кричал на подростков, едва только они переставали изнывать от скуки) и работал над диссертацией по философии.
Наибольшее впечатление на меня производили его талант заговаривать женщин до состояния, когда они начинают срывать с себя тряпки одну за другой, пока не останутся в чем мать родила, и его ненасытная способность читать. Он прочел все, что не было исповедальной чушью, и всегда таскал с собой книги (на французском, немецком, английском), о которых я слыхом не слыхивал, но которые очень даже стоило прочесть; кроме того, он таскал как минимум одну «запасную» книжку, на случай, если кончится та, которой он поглощен сейчас, или он решит, что она на самом деле не стоит его внимания. Всего на три года старше меня, Жерар всерьез готовился выполнить нормативы на звание великого французского философа и разминался перед тем, как выйти на арену. Я склонен считать, что вполне в состоянии рассматривать мироздание (включая вашего покорного слугу) диалектически, но он одним ударом мог вышибить из-под меня интеллектуальные подпорки, напав ли из-за кустов во главе оравы немецких мистиков, отфильтровав ли некий интеллектуальный осадок — кто бы подумал, что он там есть, — из очередной идеологии и заткнув мне рот выдержкой-другой из американских философов-прагматиков, о существовании которых я даже не подозревал, — в их сочинения с 1913 года не заглядывала ни одна живая душа! И все это — во время большой перемены, за чашкой кофе!
Карусель софистики — еще один оборот
Жерар имел склонность к софистике, присущую всем лягушатникам: соединить две не имеющие ничего общего сущности и заставить их кружиться в безумном вальсе. Это отличало его от отца основателя всей лавочки — Горгия, который был все же достаточно милосерден, чтобы в панегирике Елене, превознеся до небес женщину, которую античность — от мала до велика — не уставала поносить последними словами, обмолвиться под конец, что все это «сказано им забавы ради» [«Эту речь я захотел написать Елене во славу, себе же в забаву». См.: Горгий. Похвала Елене. //Ораторы Греции. Пер. С. Кондратьева. М.: Худож. лит., 1985. С. 31]. Многие из учеников Горгия обошлись бы тут элипсисом, фигурой умолчания. Но Жерар — Жерар бы кончил все легкой улыбкой!
Жерар был также единственным известным мне человеком, у которого я видел то же выражение лица, на котором однажды поймал себя, случайно взглянув в зеркало; левый и правый глаз походили на супругов, подавших на развод, — каждый смотрел в свою сторону, ничего толком не видя. Выражение при этом — на редкость тупое: я всегда рвал фотографии, где меня подкараулили в таком виде. Но пару раз я видел это выражение на лице Жерара. Окружающие частенько принимали нас за родственников (остается предположить, что они страдали врожденной близорукостью).
Моя последняя попытка жерардомании
Давно в прошлом. Я попытался дозвониться по телефону его последнего пристанища — этот телефон он дал мне двадцать лет назад, и, соответственно, я полагал, что мой порыв к общению останется скорее всего безответным. Наградой мне послужила беседа с домовладельцем, который крайне витиевато, но вместе с тем доходчиво объяснял, что найти Жерара — это и его самое сокровенное желание, ибо квартира, которую тот снимал — и покинул, сделав ноги, — после отъезда квартиранта представляла собой лишь груду дымящихся головешек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43