— Просто спросила, — пожала плечами Олеся и повернула ко мне лицо.
Оно не выражало ничего, кроме смертельной усталости.
И тут меня как прорвало: — Я свободный человек, я не твоя собственность! Я тебе ничего не должен! Как и ты мне! И если у меня возникает случайный секс на стороне, я не чувствую никаких угрызений совести, потому что ни у кого нет права на другого! Ни у кого не может быть права собственности на другого человека!
— Ты спал с ней? — спокойно спросила Олеся.
— Да, — ответил я.
Она встала, повернулась, взялась за ручку двери, но не открыла. Остановилась, прижалась лбом к дверному косяку и тихо рассмеялась. Она одновременно смеялась и плакала.
— Знаешь… — сказала она, — я часто представляла себе, как ты это скажешь. Как все закончится… Но никогда не верила. Я так привыкла к этой фантазии, что сейчас… я тебе не верю! Мне все кажется, что это просто кошмарный сон. Очередной кошмарный сон Олеси. Сейчас она проснется, и ничего этого нет. Слушаю тебя и не верю, что это ты говоришь. Я уже ничему не верю. Не понимаю, сплю или нет. Все как в бреду…
Я медленно стянул майку. Кира занималась сексом как кошка, кусаясь, царапаясь. От ее поцелуев на моем теле остались сине-черные синяки.
Олеся медленно повернула голову, взглянула на меня и вдруг прыснула со смеху. А потом расхохоталась в голос. У нее началась истерика. Она показывала на меня пальцем и ржала как сумасшедшая.
— Прекрати! — крикнул я. Но она продолжала,
Я бросился к ней и заорал:
— Я тебя больше не люблю! Ты не понимаешь?! Уходи! Ненавижу тебя! Ненавижу! Я свободный человек! Я не твоя игрушка! Нет! Я больше не буду играть в твоем спектакле! Я свободен! Свободен! Свободен!
Олеся перестала смеяться, посмотрела мне в глаза и сказала:
— Если ты идешь на поводу у своих желаний — это еще не свобода, — и снова повернулась к двери.
Я схватил ее за плечо и с силой развернул к себе.
— Что ты хочешь этим сказать? А! Кажется, мне ясно. Очередное удобное объяснение из глянцевых журналов, не так ли? Мол, все мужики кобели и так далее. Они думают одним местом, да? Так ты думаешь? Да? Да?!
Она резко сделала шаг вперед, явно желая что-то сказать, но слова так и не сорвались с ее губ. Ставший было жестким взгляд смягчился. Она смотрела на меня… с жалостью. Гениальный ход! Даже сейчас Олеся не сдалась и с блеском решила задачку. Мысленно она превратила меня в маленького, неразумного зверька, которого поманили сахарком, и он побежал.
Я физически ощутил липкую паутину ее мыслей. Она смотрела на меня не моргая, демонстрируя силу и «моральное превосходство». Я виноват, но она меня прощает. Я виноват, а она меня прощает!.. Гениально!
Моя рука сама взметнулась вверх и опустилась на ее лицо.
Олеся схватилась за щеку. Наверное, собаки, которых везут усыплять, смотрят на своих хозяев такими же глазами, как она смотрела на меня в тот вечер.
Когда Олеся ушла, я глубоко вздохнул. Теперь я был свободен. Действительно свободен. Теперь она уже точно никогда, ни при каких условиях не сможет считать меня своим. Никому и никогда не выдумать лжи, способной «объяснить» этот мой поступок.
В тот вечер я торжествовал, решив, что разрушил Олесину ложь до основания, что поставил ее перед зеркалом и заставил увидеть саму себя в истинном свете.
— Освободился? — спросил Данила, пристально глядя на Павла.
— Да, освободился, — ответил тот и как-то очень быстро отвел глаза в сторону.
— А сейчас эта дура рванет, — Данила устало кивнул в сторону шкафа со взрывчаткой и детонатором, — мы и вовсе освободимся… Так?
— Освободимся, — огрызнулся Павел.
— Пустая у тебя какая-то свобода получается, — Данила сокрушенно эамотал головой. — Пустая. Пустая и бессмысленная. И даже не свобода, а бегство. И не воля, а паника. Страх.
— Почему это? — насупившись больше прежнего, спросил Павел и заерзал на месте. — Какой страх?!
— Олеся сказала тебе: «Следовать своим желаниям — это еще не свобода». А я знаешь, что скажу?
— Что? — кисло, одной половиной рта улыбнулся Павел.
— Следовать своим желаниям — это еще не свобода. Но идти вопреки своим желаниям — это, Павел, настоящее рабство.
— Вот я и не иду вопреки своим желаниям, — Павел уставился на Данилу.
— Не идешь? — удивился тот.
— Нет.
— Совсем-совсем? — Данила почему-то улыбнулся.
— Совсем-совсем» — проскрежетал Павел, чувствуя какой-то подвох в его словах. — А чему ты улыбаешься? Да, это так!
— Больше всего на свете, Павел, ты хочешь, чтобы тебя любили, — спокойно и уверенно сказал Данила. — Больше всего на свете. Все, что ты рассказываешь, — это бесконечный, призывный, душераздирающий плач. Я слушаю твой рассказ и слышу одну-един-ственную, повторяющуюся рефреном фразу: «Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят. Как же я несчастен! Меня не любят».
— И?! — гневно прокричал Павел.
— Не «и», а «но», — поправил его Данила. — Но — ты ужасно боишься. Ты боишься любви. Ты боишься довериться любви, жить своим чувством, принадлежать другому человеку. Тебе кажется, что если ты полюбишь или если тебя полюбят, ты станешь слабым , уязвимым, зависимым. Тебе кажется, что это «немужественно» — любить, «немужественно» — благодарить за любовь, «немужественно» — быть открытым и искренним…
— Что за бред?! Что это за слюнявый бред?! — заорал Павел.
— А разве не так? — пожал плечами Данила. — Павел, разве не так? Разве не этого ты боишься? Разве не этого хочешь?..
— Чего?! — кричал Павел. — Чего я хочу?! Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь! Я отказываюсь понимать эту чушь! Это бред!
— Нет, Павел, это не бред, — прежним уверенным голосом продолжал говорить Данила. — Ты хочешь, чтобы тебя любили. Любили искренне, всем сердцем, по-настоящему, именно тебя, а не твои бесконечные маски и позы. Да, Павел, в этом правда. Ты мечтал о любви Олеси, тебе нужна была ее любовь — больше всего на свете, больше жизни.
— Нет!!!
— Не отпирайся, это просто смешно… Ты не на свободе, ты в рабстве. Ты — в рабстве, потому что ты боишься самого главного своего желания. Ты мечтаешь любить и быть любимым, но тебе стыдно, неловко, страшно. Это противоречит всем твоим теориям, твоей такой патетической философии. И если в какой-то момент жизни ты признаешься себе в этом желании, от твоего собственного представления о самом себе камня на камне не останется…
— Ерунда! Ерунда! — кричал Павел и от бессилия хватал себя за волосы. — Замолчи немедленно! Замолчи!
— Нет, Павел, не замолчу, потому что это не ерунда, — Данила был непреклонен. — Ты говоришь, что в тот вечер поставил перед зеркалом Олесю. Заставил ее увидеть саму себя в истинном свете. Но, Павел, давно ли ты сам стоял перед зеркалом? И если да, то кого ты там видел?
— Прекрати это немедленно, или я сейчас все здесь разнесу к чертовой матери!!!
— А я скажу тебе, Павел, кого ты видишь в зеркале…

Часть третья
Павел заткнул уши и начал орать. Его страшный, душераздирающий крик минутами превращался в надрывный вой. А то вдруг становился воплем отчаяния, негодования, скорби. Состояние Павла напоминало предсмертную агонию. Он вскочил с дивана, метался по комнате, крушил мебель, разбивал и ломал вещи. Мы замерли у экрана, перестали дышать.
Одно его неловкое случайное движение, и кнопка пульта на его запястье сработает. А тогда все… Конец. Смерть.
Но вдруг Павел остановился, странно посмотрел на Данилу — с неподдельной и невыразимой тоской, болью, мольбой, может быть. И заговорил — быстро, глотая слова…
Прошло несколько недель. Кира, как Вергилий Данте, вела меня все глубже и глубже в ад. Круг за кругом, круг за кругом. Целые цепочки дней исчезали, стирались из моей памяти. Я не помнил ни мест, где мы подолгу «зависали», ни количества выпитого спиртного и употребленных наркотиков.
Время от времени я просыпался от этого бесконечного кошмара и обнаруживал себя в самых неожиданных местах. То на старом грязном матрасе в подвале какого-то дома, то на чьей-то полуразвалившейся даче за сто километров от города, то на грязном полу клубного туалета.
Это был ад. Мерцающий холодными огнями ад. Я помню странный свет лазерных прожекторов. Видимо, мы забрели в какой-то клуб. Красные, похожие на очередь из трассирующих пуль, лучи пронизывали клубящийся никотиновый туман. В нем всплыло насмешливое лицо Киры.
— Не парься ни о чем, ты же решил умереть, — сказала она. — С каждым днем ты все ближе и ближе к своей цели. Еще пара недель без жратвы, на одной выпивке, и ты сдохнешь. Надеюсь, ты будешь в сознании. А то как-то обидно — проспать осуществление мечты всей своей жизни.
— Где мы? — спросил я, силясь удержать разомкнутыми тяжелые веки.
— Да какая разница! — отмахнулась Кира. — На!
Она сунула мне под нос пластиковый стакан с пивом.
Я молча взял и стал жадно пить. Сквозь грохот музыки доносился голос Киры, надсадно втолковывавший кому-то:
— Лучше заживо сгнить по собственной воле, чем превратиться в один из тех ходячих трупов, что называются «нормальными людьми»!
Или я сам это говорил? Я не понимал и не помнил. Кира была моим двойником. Она говорила то же, что и я. Она думала о том же, о чем и я. Она стала моим голосом.
Про Олесю я специально не вспоминал, но она всегда присутствовала в моем сознании. Иногда мне виделось ее спокойное лицо. Иногда казалось, что все это сон и сейчас я проснусь, а она будет рядом.
Пару раз я называл Киру Олесей. Кира не обижалась. Странно. Она пила и кололась вместе со мной, но всегда оставалась в сознании. Я ни разу не видел ее валяющейся без сознания или хотя бы просто спящей. И еще я не знал, откуда у нее деньги. Ни она, ни я не работали, и взяться им теоретически было неоткуда.
Только потом я узнал, что моя квартира продана, а я бомж.
Так прошло еще какое-то время. Сколько точно, я не знаю.
Мы опускались все ниже и ниже, в прямом смысле этого слова. Клубы остались где-то позади, как огни маленького городка, через который проезжаешь ночью на поезде. Теперь вокруг нас были только грязные вонючие притоны, наполненные странными существами, которые больше походили на персонажей из фильмов ужасов, чем на людей.
— Ад находится на земле, — убежденно говорила Кира (или я сам это говорил?). — Хуже этого мира нет. Посмотри вокруг. Посмотри на нас самих. Если хоть кто-то докажет мне, что может быть хуже, я покрещусь!
Она зашлась своим резким гнусным хохотом.
— Представляешь, сегодня по радио сказали, что человеку, который прошел крещение, прощаются все грехи. Можно крупно надуть Бога! Покреститься перед самой смертью, и чтобы в жизни ни делал, хоть ты серийный убийца, хоть военный преступник, — тебя будут вынуждены пустить в Рай. Такой порядок. Ну не глупо ли? Я уверена, что Бога нет. А если Он и есть, то Он, во-первых, самый большой кретин из всех, кого я знаю, а во-вторых, Ему на нас давным-давно плевать. Хотя, может, когда-то Бог был и ничего, а сейчас состарился и впал в маразм. Такое бывает…
Ее бесконечный бессмысленный бред звучал каждый раз, когда я приходил в сознание. Я привык к нему как к звуку телевизора или своему собственному внутреннему голосу. И каждый раз, открывая глаза, слушая ее нелепые глупые бредни, я понимал, что Кира права. Права! Да!
Вокруг нас действительно был ад. Мы жили в аду… Нет, это было даже хуже, чем ад! Наркоманы и алкоголики. Сумасшедшие и бездомные, бывшие зэки. Одичавшие, сбившиеся в безжалостные стаи, брошенные на произвол судьбы дети. Все они — от мала до велика — граждане параллельного мира, другой страны, находящейся под ногами «нормальных людей». Они — похороненные заживо в братских могилах живые мертвецы, выбравшие «свободную смерть», но не мгновенную и красивую, а грязную, медленную и мучительную. Они еще люди, но в них уже нет ничего человеческого, они населяют городскую канализацию, старые, оставшиеся с военных времен блиндажи и бомбоубежища, подвалы заброшенных домов, недостроенные законсервированные тоннели метро, вентиляционные шахты. Они есть везде, где можно найти кров и хоть какое-то тепло.
Каждый день мне приходилось слушать истории чужого падения. И одно это уже было невыносимо! Дети, спокойно и лаконично рас-(называющие, почему жить лучше в канализации, чем дома. Старики, выброшенные на улицу. Дурачки, которых оборотистые люди оставили без угла. Бесконечные истории одиночества, голода, побоев, издевательств! Они до сих пор не дают мне спать. Я закрываю глаза и вижу перед собой семилетнюю девочку, которая руками роет землю и сгребает ее в холмик.
«Кого ты хоронишь? Куклу?» — спрашиваю я.
А она отвечает мне: «Своего младшего брата».
Я не могу поверить: «Отчего он умер?»
И слышу будничный, без всякой скорби ответ: «От голода».
— Данила, все это происходит в обычном, «нормальном» мире! — глаза Павла блестели как у больного, горящего в лихорадке. — В том, который вы хотите спасти! Но ради чего? Я читаю о вас, я думаю о вас и не могу понять — ради чего вы спасаете этот мир?! Ты можешь мне ответить?! Я хочу понять. И поверь мне, если я услышу от тебя ответ, если ты сможешь мне это объяснить, случится самое большое чудо, Данила! Самое большое! И тогда уже я поверю во что угодно! Я поверю каждому твоему слову! Каждому! Но если ты не ответишь, если не объяснишь… Какое есть у тебя право судить меня?! Какое?!
— Я не собираюсь тебя судить и не сужу, — тихо ответил Данила.
— А-а-а, понял, ты хочешь мне помочь! — ехидно воскликнул Павел. — Точно! Конечно! Я совсем забыл! Помочь слабым и убогим. То есть — мне! Конечно!
— И я не хочу, чтобы ты верил моим словам, — добавил Данила, словно бы он и не слышал оскорбительных слов Павла в свой адрес.
— Не хочешь?! — расхохотался Павел. — Так чего же ты хочешь, Данила?!
— Я хочу, чтобы ты поверил себе, — сказал Данила. — Только себе.
— Себе?! — продолжал хохотать Павел. — Да я верю, верю! Я тебе не верю! Ты говоришь мне, что я вижу вокруг себя ад, а на самом деле, мол, ада нет. Но я был там, Данила! Мне не привиделось! Ты говоришь мне, что я что-то сделал неправильно в отношениях с Олесей, что я такой-растакой подлец. А что в этом мире, Данила, сделано правильно?! Скажи мне! И кто самый большой подлец в этом мире, если не сам этот мир?! Или не Бог, если Он вообще существует?!
— Я хочу, чтобы ты поверил себе, — четко и спокойно повторил Данила. — Не мне. Себе.
Павел ничего не ответил. Он долго смотрел на Данилу. Казалось, у него внутри что-то шевельнулось, дрогнуло,
— Я верю себе, — неуверенно сказал он через какое-то время.
— И несмотря на это твое пари с Богом продолжается? — грустно улыбнулся Данила, вопросительно глядя на Павла без укора или злости. — Ты думаешь, такое возможно?
Павел поднес обе руки к лицу, сжал их в замок и совершенно машинально, как сомнамбула, сделал два шага по комнате.
Мы обосновались в одном из многочисленных подземелий того мира . Кира время от времени уходила «наверх», а я просто лежал «внизу», я никуда не хотел идти. Это была нижняя точка. Упасть ниже уже было нельзя.
— Я здесь добровольно, это мой выбор… — не помню, кто это говорил, я — Кире или она мне.
— Лучше сдохнуть здесь, чем идти в ногу со всеми, — отвечал то ли я, то ли она. — И чем они — те, что сверху, — лучше нас?..
И тут я помню, как открыл глаза и произнес:
— Почему мы никак не можем умереть? Мы уже давно должны были сдохнуть. Отравиться, замерзнуть. Почему мы не умерли, почему нас все еще не убили…
— Ты про Каина знаешь? — Кира прикурила какую-то странную самокрутку, потому что денег на сигареты уже давно не было. — Он тоже все никак не мог умереть. Хотел и не мог. Его Бог осудил жить. Но мы будем бороться… Думаю, Бога можно одолеть, если очень постараться.
Потом я снова провалился в забытье, а когда очнулся от дикого холода, Киры рядом уже не было. Я попытался заползти глубже под горячую трубу. Не помогло. Меня все равно трясло, словно на тридцатиградусном морозе. Суставы ломило, и чем дальше, тем сильнее. «Ломка!» — это страшное слово вспыхнуло в голове.
Я принимал наркотики и раньше. Но никогда не делал этого регулярно. В какой-то момент мне стало даже казаться, что наркозависимость — это миф. После нашего безумного самоубийственного марафона я почти уверился в том, что со мной ничего подобного никогда не случится. Я просто стремился к свободе, а если не получится, то хотя бы к смерти…
Но ломка означала две вещи — я не умер и я больше ничего не решаю. Наркотики решают вместо меня.
Я тогда вспомнил слова Олеси: «Если ты идешь на поводу у всех своих желаний — это не свобода». Они прозвучали у меня в ушах. Ее ясный, чистый голос.
Но из моей груди вырвался только ожесточенный крик:
— Я не слушаю тебя! Я не слушаю! Тебе все всегда ясно в этой жизни! Ты одна знаешь, что хорошо, а что плохо! Ты всегда уверена в своей правоте!
Лежать стало невыносимо. Озноб тряс меня так, что зубы стучали друг о друга. Судороги в мышцах заставляли ноги дергаться.
Я с трудом встал и огляделся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11