Ушли и Кравчучиха с Глафирою, а Елизавета, лежа на своем жестком топчане, сперва ощупала оскубленную голову, ставшую такой маленькой и голой, поплакала о былой красоте привычными, уже не дающими облегчения слезами, а потом, вспомнив о надежде, которую ей внушило появление Данилы, обняла свой тощий, совсем еще плоский живот и тихо шепнула:
– Не бойся, дитятко мое. Не бойся, Лешенька! Я с тобой...
Так они и уснули.
15. Старые песни на новый лад
Елизавета едва дождалась наступления утра, чтобы всучить Глафире серебряный рублевик и отправить ее в деревню, наказав раздобыть моркови, капусты и, если повезет, побольше яблок, а еще молока и хорошего мяса, а также попытаться купить у кого-нибудь лишний чугунок: решила сама себе готовить еду, печка-то была. Глафира поворчала: мол, не ее это дело – но все же ушла и часа через два вернулась, согнутая в дугу под тяжестью мешка, держа в охапке чугун, и высыпала из кармана горку медяков: денег хватило с лихвой. Елизавета схватила чугунок с детской радостью: не только варить она теперь сможет, но и мыть голову теплой водой! Восторг несколько поутих, когда вспомнилась вчерашняя потеря, но Елизавета заставила себя скрепиться.
– А когда гулять? – спросила она с надеждою, вручая Глафире плату за ее хлопоты.
Монашка покачала головой:
– Не знаю, что и сказать тебе. Его высокоблагородие в отъезде, и барыне пока что не удалось спросить у него дозволения.
Не вдруг Елизавета сообразила, что «его высокоблагородие» – это Кравчук, но, как бы его ни называли, она не могла больше ждать!
– Госпожа начальница мне обещала, – промолвила она заносчиво. – Ты сама слышала!
Глафира повела плечом: мол, господские обещания – что утренняя роса! – но ни словом не обмолвилась и не сделала ни малейшей попытки удержать Елизавету, когда та схватила плащ и ринулась к двери.
Свежесть воздуха ошеломила узницу, и какое-то время она стояла на пороге, ослепшая, оглохшая, онемевшая от восторга, хотя весь мир божий уменьшился сейчас до размеров утоптанного, словно гумно, мрачного двора, окруженного высоким забором.
Со всех сторон на Елизавету были устремлены изумленные взгляды, но она постаралась не обращать внимания на прогуливавшихся заключенных и медленно пошла в обход двора, с удовольствием разглядывая уродливые приземистые строения и вслушиваясь в звуки голосов, как в музыку. Она так ждала этого мгновения, что заставила себя не ужасаться ничему, что видит. Она заставила себя наслаждаться этим мгновением! На какое-то малое время вся жизнь ее сосредоточилась здесь, на этом пятачке земли, и она заставляла себя жить – жить, дышать, быть, а не прозябать в бессмысленных страданиях, бесплодных мечтаниях, как делала обычно, никогда не бывая довольна той участью, коя была ей уготована, и силясь ее всячески изменить, испытав какую-то другую жизнь, а не свою. Словом, Елизавета в очередной, который уже раз решила не спорить с судьбой, но, как всегда, стоило ей принять столь мудрое решение, как все начинало идти наперекосяк.
Именно это случилось и сейчас.
Освоившись во дворе и по-прежнему не обращая внимания на его обитателей, которые и сами старались держаться подальше от странной женщины, с головой укутанной в грязный зеленый плащ, Елизавета остро захотела увидеть не эти, лишенные коры и ветвей деревья, из которых состояла ограда, а другие – настоящие, раскидистые, шумящие зеленой листвой, – и подошла к забору, силясь отыскать щелочку меж плотно пригнанных бревен. Долго она ходила туда-сюда, дивясь старательности, с какой был сооружен забор, и досадуя на нее, пока не нашла-таки небольшой просвет и не прильнула к нему.
Ох!.. чудилось, ничего в жизни не видала Елизавета прекраснее, чем это зеленое крыло, широко осенившее спелое ржаное поле, особенно яркое под серым пасмурным небом. Вдобавок, словно нарочно, узкий солнечный луч вдруг пробился меж облаками, приласкал окрестности – и Елизавета неотрывно следила за ним, со стесненным сердцем любуясь первыми проблесками осени: золотым полем, желтыми кудрявыми прядями в березовых зеленых косах, зыбким птичьим клином, появившимся из-за зубчатых вершин леса и распростершимся в небесах. Это улетали на юг дикие гуси. «Рано как! – подумала она. – Еще ведь август!» Впрочем, это были северные края, и осень надвинулась на них раньше. Птичьи клики разливались под облаками, подобно тревожному перезвону колоколов. «Дикие гуси летают осенью высоко, – вспомнилась народная премудрость, – значит, долго тепло будет».
Не помня себя, прижав руки к горлу, глазами, полными слез, узница следила гусиный вольный лет, чувствуя: предложи ей сейчас бог ли, дьявол отдать всю оставшуюся жизнь, небесную и земную, и бессмертную душу в придачу за один час полета в непомерной высоте – она согласилась бы не раздумывая!
Стая пронеслась над тюремным двором, и Елизавета оторвалась от щели, закинула голову, не отрывая глаз от клина, который медленно таял меж серых облаков. Остальные заключенные, да и часовые тоже, стояли замерев, с запрокинутыми головами, с одинаковым выражением острой тоски в глазах следя за дикими гусями, слушая их прощальный стон. И чудилось, всех пронзило одним выстрелом, так разом содрогнулись они от зычного крика:
– Что, бунтовать?! Бежать задумала?
Елизавета с робкой, недоуменной улыбкой оглянулась, напоминая человека, внезапно вырванного из сладкого сна, да так и ахнула, увидав начальника тюрьмы Кравчука, который спешил к ней со всех ног, держа в руке обнаженную саблю.
«Как же? – метнулась мысль. – Ведь он уехал?!»
Но это был воистину Кравчук во плоти, и, судя по ярости, изуродовавшей его и без того неприглядное лицо, узница, самовольно покинувшая место своего заточения, должна быть жестоко наказана.
Какое-то мгновение ослушница думала, что ей просто отрубят голову. Взлетела сабля, Елизавета только и могла, что зажмурилась... но Кравчук со свистом опустил саблю, сунул ее в ножны и схватил узницу за руку с такой силой, что она невольно вскрикнула и открыла глаза.
– Ах ты, тварь! – прошипел начальник тюрьмы. – Воровать?.. – И он подсунул ей к лицу свою широкую, что лопата, ладонь, на которой совсем маленьким гляделся шелковый кисет, из которого выпирали серебряные рублевики.
От негодования Елизавета даже про свой страх забыла:
– Да она меня сама уговорила! Неужто вам Матрена Авдеевна...
Она не договорила. Голова ее мотнулась, да и сама Елизавета чудом удержалась на ногах после страшного удара в лицо.
Чудилось: в голове что-то взорвалось. В глазах завертелись огненные колеса, и она схватилась за голову, силясь удержать бешеное круговращение двора, забора, человеческих фигур.
Наконец, с трудом разомкнув веки, она увидела багровое лицо Кравчука, которое качалось туда-сюда, то надвигаясь, то отдаляясь, то застилая весь свет, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Сначала он как бы беззвучно разевал рот, а потом прорвался крик:
– А ну, тащите ее в карцер! – так больно пронзивший слух, что Елизавета со стоном прижала ладони к ушам. Но тут же два часовых подхватили ее под руки и бегом поволокли к уже знакомому подвалу.
– Все! – крикнул Кравчук. – Отсюда ты уже не выйдешь! Молись!
Зловонная тьма расступилась, приняв Елизавету, словно страшный омут. Наверху загрохотали засовы – и весь мир, кроме этой тьмы, исчез.
* * *
Сначала боль поглощала все чувства. Но когда она чуть притихла, Елизаветой овладел тот душепагубный страх перед темнотой, тишиной и неизвестностью, с которым и сильный мужчина порою не может сладить, не то что изнуренная, отчаявшаяся женщина. И самым страшным был голос, который где-то совсем близко заходился в тихих, по-детски жалобных всхлипываниях, и, как ни зажимала уши Елизавета, как ни металась по сырым углам, она не могла его заглушить.
Вдруг тьма словно бы разошлась, налилась краснотою... на миг мелькнула окровавленная разможженная голова, остекленевший взор Таракана.
– Отче наш, иже еси на небеси!.. – закричала Елизавета что было силы. Таракан скрылся во тьме, и рыдания смолкли.
Лицо горело огнем; она коснулась щеки – та была мокрой от слез, и только сейчас Елизавета поняла, что страшный голос во тьме был ее голосом, безудержные рыдания – ее рыданиями... ну а все остальное, слава богу, – просто бред.
Ноги уже были мокры насквозь. Показалось, что один угол подвала поднимается повыше, и Елизавета, волоча отяжелевшие юбки, перебралась туда. Впрочем, ноги уже так промерзли, что она их почти не чувствовала. Да и вообще она ничего не чувствовала, кроме гробового ужаса.
О, разверзнись сейчас перед нею огненная пропасть, засверкай острые клинки, загреми выстрелы, она почти с радостью бросилась бы навстречу смерти, чтобы избавиться от медленного умирания, на которое она была обречена здесь, в обиталище призраков.
А ребенок? А Лешенька?.. Они будут медленно умирать вместе, потом медленно гнить здесь!
Елизавета взвыла, как раненая волчица, метнулась куда-то, где, как ей казалось, были ступени, ведущие к выходу, но вода сковала ее движения, и она чуть не упала. И замерла, недоумевая: тут, конечно, все время было сыро, под ногами хлюпало, но теперь вода достигла колен...
Да нет, как это может быть? Просто в подвале очень неровный пол, и она, наверное, забрела туда, где он резко понижался. Придерживаясь за осклизлую стену, Елизавета замерла, силясь понять, в какой стороне тот угол, что повыше, слушая неистовый стук своего сердца, как вдруг ее обдало таким жаром, что его ощутили даже окоченелые ступени.
Она услышала журчание воды!
Зажав рот, усмиряя дыхание, прислушалась...
Сомнений нет. Где-то льется вода – быстро, неостановимо. Льется в подвал, заполняя его все выше, и уже закрыла Елизавете колени...
Она слепо заметалась по углам, но в одном провалилась чуть ли не по грудь, а когда наконец добрела до незначительного возвышения, вода и там достигала чуть ли не пояса.
Казалось, струящаяся тьма заполняет все тело, и она почти ощущала, как захлебывается ее дитя. Вода журчала, и это журчание было похоже на смешок, ехидный, вкрадчивый голос: «С легким паром! Глотни кваску, разгони тоску!»
Опять Таракан!
Елизавета с криком бросилась на стену, в безумной надежде уцепиться за нее, забраться как можно выше, но мокрая юбка тянула вниз, она сорвалась, упала, погрузившись с головой. Вновь неведомая прежде сила взметнула ее ввысь... и Елизавета, кажется, даже лишилась чувств, ощутив, что пальцы ее ухватились за какую-то выемку.
Обморок этот длился меньше мгновения, а когда она очнулась, то обнаружила, что бессознательно подтягивалась как могла выше. Тяжесть набухшей водой одежды тащила, как камень утопающего, но Елизавета, хрипя, надсаживаясь, отвоевывала у стены вершок за вершком и вот наконец забросила тело словно бы на какую-то земляную полку и замерла там, боясь шевельнуться и вновь свалиться в воду, где остался Таракан.
Не скоро решилась она пошарить вокруг... «Полка» была довольно широкая, а главное, сухая. И, что самое удивительное, Елизавета нащупала какую-то ветхую, но мягкую ряднинку!
Лихорадочно стащила с себя мокрое платье и белье, растерлась до того, что тело ее запылало, а потом завернулась в эту жалкую тряпицу и сжалась в комочек.
Ее колотила дрожь, однако там, где колени были прижаты к животу, хранилось тепло. И это было самым главным – ведь именно там лежал Лешенька!
Елизавета испытала такое потрясение, что даже мысли ее словно бы сжались в комок. Она просто лежала, тяжело дыша, пытаясь унять зубовный стук и изредка растирая ледяные ноги. Она даже не заметила, что вернулась к тому состоянию, которое ее так ужасало некоторое время назад: состояние медленного умирания. Мечты об огненной пропасти, сверкающих клинках или выстрелах выветрились из головы бесследно. Где там! Сейчас она готова была вымаливать каждую лишнюю секунду жизни, пусть даже и мучительную... но – жизни! Ведь пока жива она, жив и Лешенька.
И вдруг она словно уплыла куда-то далеко-далеко... Как хорошо это она придумала – окрестить его Алексеем. Судьба не дала ей счастья называть своего ненаглядного возлюбленного ласковыми, смешными, трогательными именами, но все их она прибережет для сына.
«Лешенька-Алешенька, Алесик, Лешонок мой медвежонок, – бормотала она, и живое, светлое, бесконечно любимое лицо Алексея сливалось перед ее взором с воображаемым детским личиком. – Мой Алешечка – золотая крошечка, месяц мой серебряный, звездочка ясная, свет мой небесный!»
Сон смежил ресницы. Синие, пронизанные разноцветными искрами волны несли ее, солнце слепило...
Елизавета открыла глаза и долго смотрела на этот свет, моргая, щурясь, но отмахнулась, как от наваждения, поняв, что это не солнце, а факел. Темные фигуры мелькали вокруг.
– Что ж ты наделал, негодяй? – воскликнул чей-то возмущенный голос. – Да я собственными руками перережу тебе горло, если она заболеет!
Рядом, всхлипывая, задыхаясь, бормотал что-то голос Кравчука... но уж это, конечно, было слишком прекрасно, чтобы оказаться явью, а потому Елизавета с наслаждением вновь закрыла глаза и погрузилась в свой восхитительный, мстительный сон, где Кравчуку таки перерезали горло, у нее родился сын и Алексей вернулся...
Она спала так крепко, что не чувствовала, как ее подняли и понесли из подземелья.
Только боль смогла развеять это блаженное оцепенение. Огнем горели ноги... Елизавета со стоном открыла глаза – и увидала Глафиру, которая изо всех сил растирала ее ступни. Остро пахло водкой.
Елизавета чуть не зарыдала от разочарования: она не знала, конечно, как спаслась из подземелья, но неужто это произошло лишь для того, чтобы снова вернуться в тюрьму?
Услышав стон, Глафира встрепенулась. Некрасивое лицо ее расплылось в улыбке.
– Слава богу, очнулась! – воскликнула она и бросилась к двери: – Она очнулась! Барин, пожалуйте!
Елизавета досадливо повела за ней взором – и с изумлением обнаружила, что лежит на широкой кровати в кружевных подушках, под шелковым одеялом, а вокруг нее – богатые покои. Эта комната была роскошнее даже любавинской спальни; она скорее напоминала убранство виллы Роза в Риме, так много было в ней мраморных статуэток, бронзовых шандалов и картин в тяжелых, массивных рамах. Вот только решетки на окнах виднеются из-за бархатных штор... Да, она, видимо, в доме Кравчука, но кто мог предположить такой отменный вкус у уродливого начальника тюрьмы или его толстой супруги?
Прямо напротив постели висела картина необычайной красоты и яркости, напомнившая Елизавете ее любимого Буше: молодая дама в одной сорочке осторожно входит в воду, раздвигая большие белые лилии, а из зарослей камыша к ней тянется полуодетый юноша с выражением неприкрытой страсти на лице.
Елизавета так загляделась, что даже не заметила, как тяжелые портьеры раздвинулись, и в комнату вступила высокая фигура в черном балахоне с капюшоном, закрывающим лицо.
Елизавета тихо вскрикнула. Ощущение, что она и впрямь воротилась в Италию, пронзило ее. Что-то бесконечно знакомое, незабываемое, пугающее было в неторопливых и в то же время точных движениях этой фигуры.
– Buon giorno, signora! – произнес незнакомец с полупоклоном – и Елизавета уже не удивилась, услышав итальянскую речь. Да и голос этот... Она узнала его сразу, будто слышала только вчера, хотя миновало больше трех лет с того вечера, когда среди мрачных развалин у входа в катакомбы Св. Присциллы он произнес с едва уловимым ехидством: «Не сомневаюсь в успехе ваших маневров, дражайший де Сейгаль. Но я должен удостовериться, что сия дама – именно та, о ком мы говорим». И еще – чуть позже, выхватив шпагу и направив ее на Лизоньку: «Вам придется следовать за нами, ваше высочество. В противном случае вы будете убиты!»
Это был голос Араторна.
* * *
– Esse una sorpresa! – пробормотала Елизавета. – Una brulla sorpresa. Неприятный сюрприз! – уточнила она и только тут поняла, что говорит по-итальянски.
– Ну что вы, синьора! – воскликнул Араторн. – Как можно! Для меня, сознаюсь, наша встреча – подарок судьбы!
Подарок судьбы?! Елизавета с удовольствием добавила бы пару оплеух к этому подарку, но, поняв по ехидному смешку, что Араторн тешится ее гневом самым беззастенчивым образом, постаралась овладеть собой. Как ни странно, несмотря на свое изумление и негодование, она с первого слова почувствовала себя с Араторном как со старым знакомым – пусть и пугающим, пусть негодяем, но знакомым. Она словно бы смутно ощущала, что ей, женщине, легче будет поладить с болтливым венценосцем, чем с такой грубой и тупой силою, какой являлся недалекий Кравчук. Даже палача можно разжалобить или перехитрить, а поди-ка перехитри грозу или потоп! К тому же вести осторожно-насмешливый разговор со светским человеком приятнее, чем выслушивать угрозы начальника тюрьмы.
Но зачем Араторн здесь? Как он сюда попал?
– Если не ошибаюсь, – продолжал Араторн с тою же насмешливостью в голосе, – в последний раз мы с вами встречались, когда вы пытались выдать себя за греческую княгиню, которая в действительности была наследницей русского трона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
– Не бойся, дитятко мое. Не бойся, Лешенька! Я с тобой...
Так они и уснули.
15. Старые песни на новый лад
Елизавета едва дождалась наступления утра, чтобы всучить Глафире серебряный рублевик и отправить ее в деревню, наказав раздобыть моркови, капусты и, если повезет, побольше яблок, а еще молока и хорошего мяса, а также попытаться купить у кого-нибудь лишний чугунок: решила сама себе готовить еду, печка-то была. Глафира поворчала: мол, не ее это дело – но все же ушла и часа через два вернулась, согнутая в дугу под тяжестью мешка, держа в охапке чугун, и высыпала из кармана горку медяков: денег хватило с лихвой. Елизавета схватила чугунок с детской радостью: не только варить она теперь сможет, но и мыть голову теплой водой! Восторг несколько поутих, когда вспомнилась вчерашняя потеря, но Елизавета заставила себя скрепиться.
– А когда гулять? – спросила она с надеждою, вручая Глафире плату за ее хлопоты.
Монашка покачала головой:
– Не знаю, что и сказать тебе. Его высокоблагородие в отъезде, и барыне пока что не удалось спросить у него дозволения.
Не вдруг Елизавета сообразила, что «его высокоблагородие» – это Кравчук, но, как бы его ни называли, она не могла больше ждать!
– Госпожа начальница мне обещала, – промолвила она заносчиво. – Ты сама слышала!
Глафира повела плечом: мол, господские обещания – что утренняя роса! – но ни словом не обмолвилась и не сделала ни малейшей попытки удержать Елизавету, когда та схватила плащ и ринулась к двери.
Свежесть воздуха ошеломила узницу, и какое-то время она стояла на пороге, ослепшая, оглохшая, онемевшая от восторга, хотя весь мир божий уменьшился сейчас до размеров утоптанного, словно гумно, мрачного двора, окруженного высоким забором.
Со всех сторон на Елизавету были устремлены изумленные взгляды, но она постаралась не обращать внимания на прогуливавшихся заключенных и медленно пошла в обход двора, с удовольствием разглядывая уродливые приземистые строения и вслушиваясь в звуки голосов, как в музыку. Она так ждала этого мгновения, что заставила себя не ужасаться ничему, что видит. Она заставила себя наслаждаться этим мгновением! На какое-то малое время вся жизнь ее сосредоточилась здесь, на этом пятачке земли, и она заставляла себя жить – жить, дышать, быть, а не прозябать в бессмысленных страданиях, бесплодных мечтаниях, как делала обычно, никогда не бывая довольна той участью, коя была ей уготована, и силясь ее всячески изменить, испытав какую-то другую жизнь, а не свою. Словом, Елизавета в очередной, который уже раз решила не спорить с судьбой, но, как всегда, стоило ей принять столь мудрое решение, как все начинало идти наперекосяк.
Именно это случилось и сейчас.
Освоившись во дворе и по-прежнему не обращая внимания на его обитателей, которые и сами старались держаться подальше от странной женщины, с головой укутанной в грязный зеленый плащ, Елизавета остро захотела увидеть не эти, лишенные коры и ветвей деревья, из которых состояла ограда, а другие – настоящие, раскидистые, шумящие зеленой листвой, – и подошла к забору, силясь отыскать щелочку меж плотно пригнанных бревен. Долго она ходила туда-сюда, дивясь старательности, с какой был сооружен забор, и досадуя на нее, пока не нашла-таки небольшой просвет и не прильнула к нему.
Ох!.. чудилось, ничего в жизни не видала Елизавета прекраснее, чем это зеленое крыло, широко осенившее спелое ржаное поле, особенно яркое под серым пасмурным небом. Вдобавок, словно нарочно, узкий солнечный луч вдруг пробился меж облаками, приласкал окрестности – и Елизавета неотрывно следила за ним, со стесненным сердцем любуясь первыми проблесками осени: золотым полем, желтыми кудрявыми прядями в березовых зеленых косах, зыбким птичьим клином, появившимся из-за зубчатых вершин леса и распростершимся в небесах. Это улетали на юг дикие гуси. «Рано как! – подумала она. – Еще ведь август!» Впрочем, это были северные края, и осень надвинулась на них раньше. Птичьи клики разливались под облаками, подобно тревожному перезвону колоколов. «Дикие гуси летают осенью высоко, – вспомнилась народная премудрость, – значит, долго тепло будет».
Не помня себя, прижав руки к горлу, глазами, полными слез, узница следила гусиный вольный лет, чувствуя: предложи ей сейчас бог ли, дьявол отдать всю оставшуюся жизнь, небесную и земную, и бессмертную душу в придачу за один час полета в непомерной высоте – она согласилась бы не раздумывая!
Стая пронеслась над тюремным двором, и Елизавета оторвалась от щели, закинула голову, не отрывая глаз от клина, который медленно таял меж серых облаков. Остальные заключенные, да и часовые тоже, стояли замерев, с запрокинутыми головами, с одинаковым выражением острой тоски в глазах следя за дикими гусями, слушая их прощальный стон. И чудилось, всех пронзило одним выстрелом, так разом содрогнулись они от зычного крика:
– Что, бунтовать?! Бежать задумала?
Елизавета с робкой, недоуменной улыбкой оглянулась, напоминая человека, внезапно вырванного из сладкого сна, да так и ахнула, увидав начальника тюрьмы Кравчука, который спешил к ней со всех ног, держа в руке обнаженную саблю.
«Как же? – метнулась мысль. – Ведь он уехал?!»
Но это был воистину Кравчук во плоти, и, судя по ярости, изуродовавшей его и без того неприглядное лицо, узница, самовольно покинувшая место своего заточения, должна быть жестоко наказана.
Какое-то мгновение ослушница думала, что ей просто отрубят голову. Взлетела сабля, Елизавета только и могла, что зажмурилась... но Кравчук со свистом опустил саблю, сунул ее в ножны и схватил узницу за руку с такой силой, что она невольно вскрикнула и открыла глаза.
– Ах ты, тварь! – прошипел начальник тюрьмы. – Воровать?.. – И он подсунул ей к лицу свою широкую, что лопата, ладонь, на которой совсем маленьким гляделся шелковый кисет, из которого выпирали серебряные рублевики.
От негодования Елизавета даже про свой страх забыла:
– Да она меня сама уговорила! Неужто вам Матрена Авдеевна...
Она не договорила. Голова ее мотнулась, да и сама Елизавета чудом удержалась на ногах после страшного удара в лицо.
Чудилось: в голове что-то взорвалось. В глазах завертелись огненные колеса, и она схватилась за голову, силясь удержать бешеное круговращение двора, забора, человеческих фигур.
Наконец, с трудом разомкнув веки, она увидела багровое лицо Кравчука, которое качалось туда-сюда, то надвигаясь, то отдаляясь, то застилая весь свет, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Сначала он как бы беззвучно разевал рот, а потом прорвался крик:
– А ну, тащите ее в карцер! – так больно пронзивший слух, что Елизавета со стоном прижала ладони к ушам. Но тут же два часовых подхватили ее под руки и бегом поволокли к уже знакомому подвалу.
– Все! – крикнул Кравчук. – Отсюда ты уже не выйдешь! Молись!
Зловонная тьма расступилась, приняв Елизавету, словно страшный омут. Наверху загрохотали засовы – и весь мир, кроме этой тьмы, исчез.
* * *
Сначала боль поглощала все чувства. Но когда она чуть притихла, Елизаветой овладел тот душепагубный страх перед темнотой, тишиной и неизвестностью, с которым и сильный мужчина порою не может сладить, не то что изнуренная, отчаявшаяся женщина. И самым страшным был голос, который где-то совсем близко заходился в тихих, по-детски жалобных всхлипываниях, и, как ни зажимала уши Елизавета, как ни металась по сырым углам, она не могла его заглушить.
Вдруг тьма словно бы разошлась, налилась краснотою... на миг мелькнула окровавленная разможженная голова, остекленевший взор Таракана.
– Отче наш, иже еси на небеси!.. – закричала Елизавета что было силы. Таракан скрылся во тьме, и рыдания смолкли.
Лицо горело огнем; она коснулась щеки – та была мокрой от слез, и только сейчас Елизавета поняла, что страшный голос во тьме был ее голосом, безудержные рыдания – ее рыданиями... ну а все остальное, слава богу, – просто бред.
Ноги уже были мокры насквозь. Показалось, что один угол подвала поднимается повыше, и Елизавета, волоча отяжелевшие юбки, перебралась туда. Впрочем, ноги уже так промерзли, что она их почти не чувствовала. Да и вообще она ничего не чувствовала, кроме гробового ужаса.
О, разверзнись сейчас перед нею огненная пропасть, засверкай острые клинки, загреми выстрелы, она почти с радостью бросилась бы навстречу смерти, чтобы избавиться от медленного умирания, на которое она была обречена здесь, в обиталище призраков.
А ребенок? А Лешенька?.. Они будут медленно умирать вместе, потом медленно гнить здесь!
Елизавета взвыла, как раненая волчица, метнулась куда-то, где, как ей казалось, были ступени, ведущие к выходу, но вода сковала ее движения, и она чуть не упала. И замерла, недоумевая: тут, конечно, все время было сыро, под ногами хлюпало, но теперь вода достигла колен...
Да нет, как это может быть? Просто в подвале очень неровный пол, и она, наверное, забрела туда, где он резко понижался. Придерживаясь за осклизлую стену, Елизавета замерла, силясь понять, в какой стороне тот угол, что повыше, слушая неистовый стук своего сердца, как вдруг ее обдало таким жаром, что его ощутили даже окоченелые ступени.
Она услышала журчание воды!
Зажав рот, усмиряя дыхание, прислушалась...
Сомнений нет. Где-то льется вода – быстро, неостановимо. Льется в подвал, заполняя его все выше, и уже закрыла Елизавете колени...
Она слепо заметалась по углам, но в одном провалилась чуть ли не по грудь, а когда наконец добрела до незначительного возвышения, вода и там достигала чуть ли не пояса.
Казалось, струящаяся тьма заполняет все тело, и она почти ощущала, как захлебывается ее дитя. Вода журчала, и это журчание было похоже на смешок, ехидный, вкрадчивый голос: «С легким паром! Глотни кваску, разгони тоску!»
Опять Таракан!
Елизавета с криком бросилась на стену, в безумной надежде уцепиться за нее, забраться как можно выше, но мокрая юбка тянула вниз, она сорвалась, упала, погрузившись с головой. Вновь неведомая прежде сила взметнула ее ввысь... и Елизавета, кажется, даже лишилась чувств, ощутив, что пальцы ее ухватились за какую-то выемку.
Обморок этот длился меньше мгновения, а когда она очнулась, то обнаружила, что бессознательно подтягивалась как могла выше. Тяжесть набухшей водой одежды тащила, как камень утопающего, но Елизавета, хрипя, надсаживаясь, отвоевывала у стены вершок за вершком и вот наконец забросила тело словно бы на какую-то земляную полку и замерла там, боясь шевельнуться и вновь свалиться в воду, где остался Таракан.
Не скоро решилась она пошарить вокруг... «Полка» была довольно широкая, а главное, сухая. И, что самое удивительное, Елизавета нащупала какую-то ветхую, но мягкую ряднинку!
Лихорадочно стащила с себя мокрое платье и белье, растерлась до того, что тело ее запылало, а потом завернулась в эту жалкую тряпицу и сжалась в комочек.
Ее колотила дрожь, однако там, где колени были прижаты к животу, хранилось тепло. И это было самым главным – ведь именно там лежал Лешенька!
Елизавета испытала такое потрясение, что даже мысли ее словно бы сжались в комок. Она просто лежала, тяжело дыша, пытаясь унять зубовный стук и изредка растирая ледяные ноги. Она даже не заметила, что вернулась к тому состоянию, которое ее так ужасало некоторое время назад: состояние медленного умирания. Мечты об огненной пропасти, сверкающих клинках или выстрелах выветрились из головы бесследно. Где там! Сейчас она готова была вымаливать каждую лишнюю секунду жизни, пусть даже и мучительную... но – жизни! Ведь пока жива она, жив и Лешенька.
И вдруг она словно уплыла куда-то далеко-далеко... Как хорошо это она придумала – окрестить его Алексеем. Судьба не дала ей счастья называть своего ненаглядного возлюбленного ласковыми, смешными, трогательными именами, но все их она прибережет для сына.
«Лешенька-Алешенька, Алесик, Лешонок мой медвежонок, – бормотала она, и живое, светлое, бесконечно любимое лицо Алексея сливалось перед ее взором с воображаемым детским личиком. – Мой Алешечка – золотая крошечка, месяц мой серебряный, звездочка ясная, свет мой небесный!»
Сон смежил ресницы. Синие, пронизанные разноцветными искрами волны несли ее, солнце слепило...
Елизавета открыла глаза и долго смотрела на этот свет, моргая, щурясь, но отмахнулась, как от наваждения, поняв, что это не солнце, а факел. Темные фигуры мелькали вокруг.
– Что ж ты наделал, негодяй? – воскликнул чей-то возмущенный голос. – Да я собственными руками перережу тебе горло, если она заболеет!
Рядом, всхлипывая, задыхаясь, бормотал что-то голос Кравчука... но уж это, конечно, было слишком прекрасно, чтобы оказаться явью, а потому Елизавета с наслаждением вновь закрыла глаза и погрузилась в свой восхитительный, мстительный сон, где Кравчуку таки перерезали горло, у нее родился сын и Алексей вернулся...
Она спала так крепко, что не чувствовала, как ее подняли и понесли из подземелья.
Только боль смогла развеять это блаженное оцепенение. Огнем горели ноги... Елизавета со стоном открыла глаза – и увидала Глафиру, которая изо всех сил растирала ее ступни. Остро пахло водкой.
Елизавета чуть не зарыдала от разочарования: она не знала, конечно, как спаслась из подземелья, но неужто это произошло лишь для того, чтобы снова вернуться в тюрьму?
Услышав стон, Глафира встрепенулась. Некрасивое лицо ее расплылось в улыбке.
– Слава богу, очнулась! – воскликнула она и бросилась к двери: – Она очнулась! Барин, пожалуйте!
Елизавета досадливо повела за ней взором – и с изумлением обнаружила, что лежит на широкой кровати в кружевных подушках, под шелковым одеялом, а вокруг нее – богатые покои. Эта комната была роскошнее даже любавинской спальни; она скорее напоминала убранство виллы Роза в Риме, так много было в ней мраморных статуэток, бронзовых шандалов и картин в тяжелых, массивных рамах. Вот только решетки на окнах виднеются из-за бархатных штор... Да, она, видимо, в доме Кравчука, но кто мог предположить такой отменный вкус у уродливого начальника тюрьмы или его толстой супруги?
Прямо напротив постели висела картина необычайной красоты и яркости, напомнившая Елизавете ее любимого Буше: молодая дама в одной сорочке осторожно входит в воду, раздвигая большие белые лилии, а из зарослей камыша к ней тянется полуодетый юноша с выражением неприкрытой страсти на лице.
Елизавета так загляделась, что даже не заметила, как тяжелые портьеры раздвинулись, и в комнату вступила высокая фигура в черном балахоне с капюшоном, закрывающим лицо.
Елизавета тихо вскрикнула. Ощущение, что она и впрямь воротилась в Италию, пронзило ее. Что-то бесконечно знакомое, незабываемое, пугающее было в неторопливых и в то же время точных движениях этой фигуры.
– Buon giorno, signora! – произнес незнакомец с полупоклоном – и Елизавета уже не удивилась, услышав итальянскую речь. Да и голос этот... Она узнала его сразу, будто слышала только вчера, хотя миновало больше трех лет с того вечера, когда среди мрачных развалин у входа в катакомбы Св. Присциллы он произнес с едва уловимым ехидством: «Не сомневаюсь в успехе ваших маневров, дражайший де Сейгаль. Но я должен удостовериться, что сия дама – именно та, о ком мы говорим». И еще – чуть позже, выхватив шпагу и направив ее на Лизоньку: «Вам придется следовать за нами, ваше высочество. В противном случае вы будете убиты!»
Это был голос Араторна.
* * *
– Esse una sorpresa! – пробормотала Елизавета. – Una brulla sorpresa. Неприятный сюрприз! – уточнила она и только тут поняла, что говорит по-итальянски.
– Ну что вы, синьора! – воскликнул Араторн. – Как можно! Для меня, сознаюсь, наша встреча – подарок судьбы!
Подарок судьбы?! Елизавета с удовольствием добавила бы пару оплеух к этому подарку, но, поняв по ехидному смешку, что Араторн тешится ее гневом самым беззастенчивым образом, постаралась овладеть собой. Как ни странно, несмотря на свое изумление и негодование, она с первого слова почувствовала себя с Араторном как со старым знакомым – пусть и пугающим, пусть негодяем, но знакомым. Она словно бы смутно ощущала, что ей, женщине, легче будет поладить с болтливым венценосцем, чем с такой грубой и тупой силою, какой являлся недалекий Кравчук. Даже палача можно разжалобить или перехитрить, а поди-ка перехитри грозу или потоп! К тому же вести осторожно-насмешливый разговор со светским человеком приятнее, чем выслушивать угрозы начальника тюрьмы.
Но зачем Араторн здесь? Как он сюда попал?
– Если не ошибаюсь, – продолжал Араторн с тою же насмешливостью в голосе, – в последний раз мы с вами встречались, когда вы пытались выдать себя за греческую княгиню, которая в действительности была наследницей русского трона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37