Поревнуйте и вы в храбрости отцам и дедам своим, не положите на себя порока и посмеяния. Лучше с честью умереть, нежели с бесчестием жить…
Ивашка и Глеб стоят в толпе рядом. Ивашка думает: «А кто батуся мово загубил?» Но тут же пришла мысль об Анне: «Как же ее половцам отдать?»
– Лучше голову сложить, нежели в стыде, разоре и полоне быть, – слышался голос князя, – перебьют вражины и сосущих молоко…
Тишина стоит такая, что долетают крики чаек над заливом.
– На краю земли мы Русской, щит ее и надежда… О стены черствые града нашего разобьются вражьи волны… Примем славу, а от Христа небесные венцы, от людей похвалу…
«И батусь бы защищал Тмутаракань. Хоть и полно здесь злыдней, а все ж отчина», – решил Ивашка и шепнул Глебу:
– Станем на защиту?
Глеб кивнул головой:
– Станем.
Неторопливо, могуче зазвонил соборный колокол Буревой, тоже звал на стены.
Оружие раздавали на торгу, у церкви Параскевы Пятницы, возле собора и училищной избы, на Глебовской улице.
Нет хуже покорного ожидания гибели. Теперь всех охватило единое желание – отстоять город, все помыслы направлены были к этому. Точили наконечники стрел, натягивали тетиву. В башнях-вежах, у щитов с прорезями для стрельбы, засели лучники и пращники. Под стеной готовили чаны с кипящей смолой, варом, горшки с нефтью, бревна. Складывали запасы копий и стрел. На верхнюю площадку Золотых ворот втащили камнемет. Делали завалы у Хозарских, Киевских, Косожских ворот.
Опустел залив. Иные суда отплыли в дальние края, иные – переждать в коктебельской тиши. Несколько – с лучниками – отошли от берега на два перестрела из лука, чтоб в нужный момент помочь городу своими стрелами.
Ночью тмутараканцы сделали вылазку, перебили с десяток половцев, взяли в плен одного воя, притащили в город. Наутро сам князь допрос учинил, требовал сказать, сколько половцев под стенами. Широкоскулый половец, с белой слюной, запекшейся в уголке жесткого рта, зло глядел на Вячеслава узкими глазами и молчал. Князь решил уже бросить пленного в поруб, когда тот заговорил:
– Нас боле, чем песка на берегу… Захлестнем град петлей, конскими хвостами пепел разметем…
Вячеслав опалил половца бешеными глазами, приказал слугам:
– Казнить на площади!
Под вечер Глеб с Ивашкой, поднявшись по всходным каменным ступеням, засели на стене. Камни еще хранили тепло дневного жара. Солнце зашло за темно-синюю тучу, и золотой ободок обвел ее края. Быстро темнело. Над башней трепетало простреленное половцами княжье знамя. А дале – терялись из вида остальные двадцать три башни.
На краю моря вспыхивали тревожные зарницы, в потемневшем небе зажглась над головой кровавая звезда.
Половцы пускали редкие стрелы, и они со зловещим свистом впивались в щиты-заборалы. Потом и стрелять перестали. Ночь обволокла притаившийся город. Тишина разлилась вокруг. Только изредка в неприятельском стане раздавалось лошадиное ржание да вдали, в нескольких поприщах, горели волчьими глазами бесчисленные половецкие костры.
Что принесет граду восход солнца? Чьей кровью обагрятся камни стены? Неужто падет град и половецкая волна затопит его?
Ивашка представил бесчинства губителей, как с воем мчатся они по улицам Тмутаракани, врываются в дома, насильничают и грабят.
Вон, забив кляпом рот Анне, волокут ее в неволю.
Нет, не быть тому!
Ивашка придвинул ближе к себе меч и словно бы почувствовал облегчение.
Пала ночная роса. Глеб продрог, Ивашка, привалясь к нему плотнее, спросил тихо:
– Боязно?
– Нет, – ответил Глеб и подумал об Анне: «Кто ж ее защитит, коли не мы?»
Внизу опять возник шум. То половцы погнали пленных заваливать ров срубленными деревьями, сухими водорослями и землей в мешках, связками тростника, падалью, верно, готовились к утреннему штурму. Слышались выкрики-угрозы, стенанья избиваемых.
Поджарый седовласый воевода Сиг приказал побросать со стен в ров кади с нефтью и горящие факелы, поджечь завалы.
Ров разгорелся огромным костром. В свете пламени резко проступали пустынная пристань, башни стены. Пахло жареной падалью, паленым тростником, валил жирный дым.
Туча стрел посыпалась на стену, одна царапнула Глеба по плечу. Пожилой тмутараканец рядом с Ивашкой захрипел предсмертно – стрела впилась ему в горло.
Потом все затихло.
Вода в заливе зарозовела, легкий туман поплыл над ним, когда у половцев свирепо заиграли дудки – снова начался приступ ворот и стен Тмутаракани.
Со стороны пролива подошли русские ладьи, стали посылать в половецкий стан стрелы.
В двух местах половцам удалось перебраться через ров, приставить к стене лестницы. Вот уже первые щиты, обтянутые кожей, острые шлемы появились над крепостью.
Ивашка молотком-чеканом ударил по шлему, и половец с криком полетел вниз. Ивашка ухватился за свой меч, неистово стал рубить им: «Это вам за батю… Это за мамо… За друга Фильку». Ненависть захлестнула его, удесятерила силы, меч притупился. «Может, я тут и Сбыславу спасаю, – билась, вспыхивала мысль, – и ее…»
Глеб, подтаскивая вар, кричал: «Сторонись, ожгу!», бросал колоды на головы осаждающих, сбивал их с лестницы и сталкивал.
Отряд половцев ворвался в полубашню над воротами, стремясь захватить камнемет. Завязалась рукопашная. Русский вой, обхватив, словно обняв, степняка, покатился с ним под откос.
Стрела отсекла мочку уха Ивашки.
Приступы половцев, казалось, шли бесконечными волнами. Но вот они стали слабее и вовсе иссякли.
НАСТАСЬКИНА РАСПРАВА
Уже месяц длится приступ города, а он все отбивается.
Тогда Узембе решил удушить Тмутаракань жаждой, приказал перекопать, перерезать трубы на предградье между Торжищем и пристанью. Половецкий толмач кричал под стенами:
– Перестоим, пока все не издохнете! Сдавайтесь на милость!
В городе стали рыть колодцы, но вода в них была горько-соленой, непригодной.
У Золотых ворот появились половцы с шапками, вздетыми на копья, лживо вещали:
– Послы кагана, мир!
Но им никто не верил, ворота не открыли. Тогда половцы, окружив себя пленными, начали таранить ворота окованным бревном. Их отогнали стрелами и варом.
А жажда в городе сушила губы, мутила разум. Город изнемогал. Молебен не принес дождя, не умерил солнцепек. Казалось, солнце светило безжалостно, чтобы виднее были кровь, раны и то, как жизнь погибает от железа и безводья.
Бояре поставили дружинников для охраны запасов воды. У Храпа в подвале воды на месяцы. На княжьем дворе – и того боле: каменные колодцы. Мизинным же воям выдавали на день по четыре глотка.
Умер мастер Калистрат. Ивашка отдал старику последние капли своей воды, но было уже поздно.
Весь день выли от жажды собаки.
Настаська Седеги вовсе освирепела. Ей все мерещилось, что слуги тайком пьют воду в подвалах. Она выгнала их всех из дому, оставила только самую смирную – Анну да еще девку Манефу.
Анна была в великой тревоге: «Как там брат, как Глеб? Не случилась ли беда?» О себе она не думала. Только однажды почему-то привиделось: еще в Киеве, в рождественские святки, выскочила она из землянки, лентой перевязала кол в тыну. А утром разглядела: кол оказался с корой – значит, будет жених богатый.
Сейчас, вспоминая эти детские забавы, усмехнулась горько: «Так и не нашла свою одолень-траву».
Анна положила на колени сарафан боярыни – расшивала его в талии, задумалась горестно. Что на стене с Ивашкой, с Глебушкой творится? Может, и в живых уж нет? А она здесь сидит с этим проклятым сарафаном.
Раздался крик Настаськи:
– Анька, подь в подвал, принеси кувшин с водой, да гляди не разлей…
Что пить ту воду Анна самовольно не станет, Настаська была почти уверена – не однажды уже проверяла.
Анна сняла наперсток, воткнула иголку в материю.
На дворе вечерело. Спустившись в подвал, Анна при свете плошки набрала в кувшин воду из открытого чана меж огромных глиняных бочек-пифосов вдоль стен. В подвале было прохладно, слабо пахло виноградным соком.
Настаська забеспокоилась. Уж не лакает ли влагу бесценную? Она стала тоже спускаться по лестнице в подвал: «Выгоню проклятую тихоню, если что замечу».
Анна подняла уже кувшин из чана, когда услышала крик над ухом:
– Ты что здесь медлишь?
Анна обомлела, кувшин вывалился у нее из рук на каменный пол.
Настаська пришла в неистовое бешенство. Схватив подвернувшуюся под руки железную скобу, она с криком: «Ах ты, тварь!» – что есть силы ударила девушку по голове.
Анна рухнула на каменный пол.
– Подымись, мерзавка, не притворяйся! – продолжая стоять над ней со скобой, закричала Настаська.
Анна недвижно лежала, струйка крови текла из ее головы, смешиваясь с водой.
«Неужто прибила?» – Настаська ковырнула ее ногой.
– Слышь, будет притворяться!..
Настаське стало не по себе. Хорошо, что хоть мужа дома нет и никто не видел. Она подтерла тряпкой кровь на плитах, оттащила в сторону Анну, прикрыла рогожей. «Ночью в саду закопаю, – лихорадочно думала она, – а Манефе скажу, сбежала девка».
Манефу мучила жажда. В поисках глотка воды прокралась она вечером в подвал. Трясясь от страха, что ее застанет здесь Настаська, оглядела темные, мрачные углы. Слабый свет плошки сгущал тени, и Манефе казалось, нечистая сила притаилась за чаном.
Вдруг она услышала тихий стон и похолодела от ужаса, ноги прилипли к полу.
Стон повторился, он был жалкий, детский, и Манефа пересилила себя, подошла к рогоже, приподняла ее край.
Анна открыла глаза. Лицо ее было белее мела.
– Ты что? – шепотом спросила Манефа.
– Настаська… убила…
– Ах подлая! – вскрикнула Манефа, и куда только страх ее девался. – Погоди, погоди… – Засуетилась она, разорвала нижнюю юбку свою, перевязала. Анне голову. – Часом позже за тобой приду.
– Боязно мне, – всхлипнула Анна. – Прикончит она меня…
– Ну ладно, погляжу, что убивица делает… – сказала Манефа и выскользнула из подвала.
Настаська в своей горнице холила перед круглым бронзовым зеркалом лицо, протирала его душистым маслом.
Манефа возвратилась к Анне.
– Ты стоять можешь?
Анна поднялась, голова кружилась, ноги были будто не ее.
– Обопрись о мое плечо, – предложила Манефа, – я тебя в дальней клети, в подполье спрячу… А завтра к брату и Глебке сбегаю…
В тот же вечер на город упал благодатный ливень. Он шел от моря спасительной стеной, хлестал весело, наотмашь.
Тмутараканцы в облепившей тело мокрой одежде открывали иссохшие рты, набирали влагу в ладони, подставляли посудины.
Потоки бурливо побежали по мостовой, канавам, проложенным вдоль нее, заполняли колодцы, оставляли позади себя лужи. Струи барабанили по крышам, пузырились на площадях.
А наутро вои со стен увидели – половцы ушли.
Так после бури вдруг очищается небо, и трудно представить, что только-только клубились мрачные тучи, раскаты грома сотрясали землю. Снова безмятежна синева неба, ласков залив…
Половцы ушли, оставив лишь прибитые ливнем пепелища да трупы во рву и на подоле.
…Еще ночью прискакал к Узембе, в его шатер на кургане «Орлова могила», гонец от великого кагана. Атрак приказал снять осаду Тмутаракани, немедля поспешить к Дону – сюда, объединив свои силы, шли русские.
Ночью Настаська, не обнаружив в подвале Анны, подумала с тревогой: «Уползла, гадина». Мужу решила сказать, что девка сбежала. Фряг заезжий к ним, мол, заходил… Сморчок востроглазый… Вот с ним и сбежала… Сколь ни корми холопку, а она все на сторону глядит…
Трапезовать Настаська вышла сонная, накричала на Манефу:
– Дрыхнешь! Анна-то, верно, своровала что, теперь и не сыщешь ее. Поди, харч отнеси мужу… Да гляди, если кроху тронешь – головы не снести!
На улице Манефа услышала радостную весть:
– Половцы ушли!
Боярина она не разыскала, он был уже на княжьем дворе, и побежала к землянке Ивашки.
Ивашка очень нравился Манефе: такой добрый, заботливый, никогда грубого слова не скажет. Она даже видела его часто во сне, то ласково гладила его волосы, то кормила пирогами.
Звонили в буйной радости колокола тмутараканских церквей. Пономари сплели их голоса над городом, возвещая спасение. Услышав этот колокольный хор, истово крестились люди в Корчеве и морях, во всех владениях Тмутаракани.
Обнимались незнакомые на улицах, оплакивали погибших женки, на княжьем дворе Вячеслав щедро одарял дружинников золотыми гривнами. В соборе, откуда бояре уже несли свое на время сложенное богатство, поминали тех, кто, храбрствуя, скончался от многих ран, кто бился, не имея страха, и архиепископ Арсений, возвещая о чудном освобождении града, возносил благодарения богу.
Пробежали по вдруг ожившим торгам глашатаи с криком:
– Княжий приказ: всем не воям сдать оружье! Княжий приказ!
МЕСТЬ
Ивашку и Глеба Манефа застала в землянке. Они только что пришли со стены, сложили оружие в углу, чистили рыбу. Чешуя облепила их лбы и щеки.
Увидя расстроенное, взволнованное лицо девушки, Ивашка бросился к ней:
– Что случилось?
Манефа, всхлипывая, все рассказала. На бледном лице Глебки проступили желтые пятна. Ивашка скрипнул зубами, сжал нож:
– Ну погоди, кровопивица!
Они условились, что в полночь Манефа приведет Анну к дальнему лазу в Седеговом саду, возле густых кустарников и вишни.
Когда Манефа ушла, они долго сидели рядом. «Жива ли Аннушка? – с отчаянием думал Глеб. – Неужто кровью истекла, и никогда не услышу боле ее тонкий голос, и светлые косы истлеют, а черви источат тело?»
Ивашка словно окаменел. Ему стало бы легче, если бы смог заплакать. Но все внутри будто выжгло огнем, опустошило, и лишь рваные мысли еще продолжали терзать мозг: «Батуся они так же, батуся… Как дальше жить, для чего жить? Нашла сестренка свою одолень-траву… Батуся они так же…»
Ветер рвал крыши с домов, половцами шарил по темным улицам, когда они вышли из землянки.
Месяц силился и не мог вынырнуть из водоворота туч. Неохотно били в колотушки сторожа, каждый час начинали новую песню, подавая знак – далеко ли до полуночи.
Мрачной громадой высился над городом божий дом – собор.
Ивашка вспомнил, как стояли они в нем в день прихода в Тмутаракань, какими восторженными глазами Анна глядела на лики святых, на позолоту икон, сострадательную богоматерь.
Ивашка до боли в пальцах стиснул рукоять короткого меча у пояса, плотнее прижал к груди горшок с тлеющей паклей.
Они с Глебом миновали несколько улиц, забор Седеговых хором, у оврага протиснулись в лаз, и прежде известный Ивашке, очутились в саду.
Сад шумел под порывами ветра, будто остерегал. Глухо бились оземь сорванные ветром плоды.
Над кустами поднялась голова Манефы.
– Здесь мы, – прошептала девушка.
Анна обессиленно припала к груди брата.
– Плохо тебе? – спросил он.
– Теперь хорошо… – едва слышно ответила сестра.
Глебка взял в свою руку ее – тонкую и слабую.
– Совсем хорошо, – так же тихо сказала Анна.
– Спасибо тебе, сестрена, – повернулся Ивашка к Манефе, – в эту ночь ты в хоромах не спи, – сказал он непонятно.
Уже за лазом Ивашка взял на руки Анну и понес ее.
На завороте улицы хрипло попросил Глеба:
– Отнеси ее… Я скоро…
– Может, вместе отнесем, а потом возвернемся?
– Нет, я сам. – Он с рук на руки передал Глебу сестру, взял у него небольшой кувшин с нефтью и горшок с жаром.
Глеб с ношей своей исчез, а Ивашка вернулся к лазу.
Прижимаясь к тополиным стволам, стал приближаться к хоромам Седеги.
На Серебряной улице, у ворот, ходил страж, позванивая доспехами. Бодря себя, мурлыкал: «Поздно, спать пора». Делал еще несколько шагов – и снова: «Поздно, спать пора».
Ивашка подполз к подклетям, облил нефтью деревянные подпоры, раздув жар, поднес его. Порыв ветра, словно предлагая свою помощь, усилил огонь, и тот весело побежал кровавыми струйками вверх, взлизывая подпоры.
Ивашка вернулся тем же лазом и неторопливо пошел узким проулком к берегу.
Застрекотала спросонья красноногая морская сорока. На берегу он оглянулся. Над Седеговым двором, над всей Серебряной улицей стояло багровое зарево. Звонил пожарный набат.
– В граде этом быть мне тошно, – сказал Ивашка, возвратясь в землянку, где Анна уже прикорнула на лежанке. – Пойдешь с нами на Киев?
Глеб поглядел недоумевая:
– А куда же мне без вас деться?
И верно отец говорил: конь узнается при горе, а друг – при беде. «Может, в Ирпень подамся али в Переяслав. Сбыславу сыщу», – подумал Ивашка, вслух же сказал:
– Пойду к валуну, с морем попрощаюсь.
Светало. Ветер улегся, и залив стал нежно-розовым. Медленно входил в него заморский корабль, резал носом водную гладь. Вода серебристыми струями стекала с весел.
Ивашка миновал знакомый дуб. Кто-то из озорства подпоясал его старым кушаком.
Вдали показалась затопленная пещера, и у него сжалось сердце: «Верно, правду говорят, что люд здесь погиб».
Возле моря он долго сидел у валуна. Море было черным, неприветливым, катило бесконечные валы. Ему безразлично было и то, что лежит в землянке обессиленная Анна, и то, что покидают они Тмутаракань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Ивашка и Глеб стоят в толпе рядом. Ивашка думает: «А кто батуся мово загубил?» Но тут же пришла мысль об Анне: «Как же ее половцам отдать?»
– Лучше голову сложить, нежели в стыде, разоре и полоне быть, – слышался голос князя, – перебьют вражины и сосущих молоко…
Тишина стоит такая, что долетают крики чаек над заливом.
– На краю земли мы Русской, щит ее и надежда… О стены черствые града нашего разобьются вражьи волны… Примем славу, а от Христа небесные венцы, от людей похвалу…
«И батусь бы защищал Тмутаракань. Хоть и полно здесь злыдней, а все ж отчина», – решил Ивашка и шепнул Глебу:
– Станем на защиту?
Глеб кивнул головой:
– Станем.
Неторопливо, могуче зазвонил соборный колокол Буревой, тоже звал на стены.
Оружие раздавали на торгу, у церкви Параскевы Пятницы, возле собора и училищной избы, на Глебовской улице.
Нет хуже покорного ожидания гибели. Теперь всех охватило единое желание – отстоять город, все помыслы направлены были к этому. Точили наконечники стрел, натягивали тетиву. В башнях-вежах, у щитов с прорезями для стрельбы, засели лучники и пращники. Под стеной готовили чаны с кипящей смолой, варом, горшки с нефтью, бревна. Складывали запасы копий и стрел. На верхнюю площадку Золотых ворот втащили камнемет. Делали завалы у Хозарских, Киевских, Косожских ворот.
Опустел залив. Иные суда отплыли в дальние края, иные – переждать в коктебельской тиши. Несколько – с лучниками – отошли от берега на два перестрела из лука, чтоб в нужный момент помочь городу своими стрелами.
Ночью тмутараканцы сделали вылазку, перебили с десяток половцев, взяли в плен одного воя, притащили в город. Наутро сам князь допрос учинил, требовал сказать, сколько половцев под стенами. Широкоскулый половец, с белой слюной, запекшейся в уголке жесткого рта, зло глядел на Вячеслава узкими глазами и молчал. Князь решил уже бросить пленного в поруб, когда тот заговорил:
– Нас боле, чем песка на берегу… Захлестнем град петлей, конскими хвостами пепел разметем…
Вячеслав опалил половца бешеными глазами, приказал слугам:
– Казнить на площади!
Под вечер Глеб с Ивашкой, поднявшись по всходным каменным ступеням, засели на стене. Камни еще хранили тепло дневного жара. Солнце зашло за темно-синюю тучу, и золотой ободок обвел ее края. Быстро темнело. Над башней трепетало простреленное половцами княжье знамя. А дале – терялись из вида остальные двадцать три башни.
На краю моря вспыхивали тревожные зарницы, в потемневшем небе зажглась над головой кровавая звезда.
Половцы пускали редкие стрелы, и они со зловещим свистом впивались в щиты-заборалы. Потом и стрелять перестали. Ночь обволокла притаившийся город. Тишина разлилась вокруг. Только изредка в неприятельском стане раздавалось лошадиное ржание да вдали, в нескольких поприщах, горели волчьими глазами бесчисленные половецкие костры.
Что принесет граду восход солнца? Чьей кровью обагрятся камни стены? Неужто падет град и половецкая волна затопит его?
Ивашка представил бесчинства губителей, как с воем мчатся они по улицам Тмутаракани, врываются в дома, насильничают и грабят.
Вон, забив кляпом рот Анне, волокут ее в неволю.
Нет, не быть тому!
Ивашка придвинул ближе к себе меч и словно бы почувствовал облегчение.
Пала ночная роса. Глеб продрог, Ивашка, привалясь к нему плотнее, спросил тихо:
– Боязно?
– Нет, – ответил Глеб и подумал об Анне: «Кто ж ее защитит, коли не мы?»
Внизу опять возник шум. То половцы погнали пленных заваливать ров срубленными деревьями, сухими водорослями и землей в мешках, связками тростника, падалью, верно, готовились к утреннему штурму. Слышались выкрики-угрозы, стенанья избиваемых.
Поджарый седовласый воевода Сиг приказал побросать со стен в ров кади с нефтью и горящие факелы, поджечь завалы.
Ров разгорелся огромным костром. В свете пламени резко проступали пустынная пристань, башни стены. Пахло жареной падалью, паленым тростником, валил жирный дым.
Туча стрел посыпалась на стену, одна царапнула Глеба по плечу. Пожилой тмутараканец рядом с Ивашкой захрипел предсмертно – стрела впилась ему в горло.
Потом все затихло.
Вода в заливе зарозовела, легкий туман поплыл над ним, когда у половцев свирепо заиграли дудки – снова начался приступ ворот и стен Тмутаракани.
Со стороны пролива подошли русские ладьи, стали посылать в половецкий стан стрелы.
В двух местах половцам удалось перебраться через ров, приставить к стене лестницы. Вот уже первые щиты, обтянутые кожей, острые шлемы появились над крепостью.
Ивашка молотком-чеканом ударил по шлему, и половец с криком полетел вниз. Ивашка ухватился за свой меч, неистово стал рубить им: «Это вам за батю… Это за мамо… За друга Фильку». Ненависть захлестнула его, удесятерила силы, меч притупился. «Может, я тут и Сбыславу спасаю, – билась, вспыхивала мысль, – и ее…»
Глеб, подтаскивая вар, кричал: «Сторонись, ожгу!», бросал колоды на головы осаждающих, сбивал их с лестницы и сталкивал.
Отряд половцев ворвался в полубашню над воротами, стремясь захватить камнемет. Завязалась рукопашная. Русский вой, обхватив, словно обняв, степняка, покатился с ним под откос.
Стрела отсекла мочку уха Ивашки.
Приступы половцев, казалось, шли бесконечными волнами. Но вот они стали слабее и вовсе иссякли.
НАСТАСЬКИНА РАСПРАВА
Уже месяц длится приступ города, а он все отбивается.
Тогда Узембе решил удушить Тмутаракань жаждой, приказал перекопать, перерезать трубы на предградье между Торжищем и пристанью. Половецкий толмач кричал под стенами:
– Перестоим, пока все не издохнете! Сдавайтесь на милость!
В городе стали рыть колодцы, но вода в них была горько-соленой, непригодной.
У Золотых ворот появились половцы с шапками, вздетыми на копья, лживо вещали:
– Послы кагана, мир!
Но им никто не верил, ворота не открыли. Тогда половцы, окружив себя пленными, начали таранить ворота окованным бревном. Их отогнали стрелами и варом.
А жажда в городе сушила губы, мутила разум. Город изнемогал. Молебен не принес дождя, не умерил солнцепек. Казалось, солнце светило безжалостно, чтобы виднее были кровь, раны и то, как жизнь погибает от железа и безводья.
Бояре поставили дружинников для охраны запасов воды. У Храпа в подвале воды на месяцы. На княжьем дворе – и того боле: каменные колодцы. Мизинным же воям выдавали на день по четыре глотка.
Умер мастер Калистрат. Ивашка отдал старику последние капли своей воды, но было уже поздно.
Весь день выли от жажды собаки.
Настаська Седеги вовсе освирепела. Ей все мерещилось, что слуги тайком пьют воду в подвалах. Она выгнала их всех из дому, оставила только самую смирную – Анну да еще девку Манефу.
Анна была в великой тревоге: «Как там брат, как Глеб? Не случилась ли беда?» О себе она не думала. Только однажды почему-то привиделось: еще в Киеве, в рождественские святки, выскочила она из землянки, лентой перевязала кол в тыну. А утром разглядела: кол оказался с корой – значит, будет жених богатый.
Сейчас, вспоминая эти детские забавы, усмехнулась горько: «Так и не нашла свою одолень-траву».
Анна положила на колени сарафан боярыни – расшивала его в талии, задумалась горестно. Что на стене с Ивашкой, с Глебушкой творится? Может, и в живых уж нет? А она здесь сидит с этим проклятым сарафаном.
Раздался крик Настаськи:
– Анька, подь в подвал, принеси кувшин с водой, да гляди не разлей…
Что пить ту воду Анна самовольно не станет, Настаська была почти уверена – не однажды уже проверяла.
Анна сняла наперсток, воткнула иголку в материю.
На дворе вечерело. Спустившись в подвал, Анна при свете плошки набрала в кувшин воду из открытого чана меж огромных глиняных бочек-пифосов вдоль стен. В подвале было прохладно, слабо пахло виноградным соком.
Настаська забеспокоилась. Уж не лакает ли влагу бесценную? Она стала тоже спускаться по лестнице в подвал: «Выгоню проклятую тихоню, если что замечу».
Анна подняла уже кувшин из чана, когда услышала крик над ухом:
– Ты что здесь медлишь?
Анна обомлела, кувшин вывалился у нее из рук на каменный пол.
Настаська пришла в неистовое бешенство. Схватив подвернувшуюся под руки железную скобу, она с криком: «Ах ты, тварь!» – что есть силы ударила девушку по голове.
Анна рухнула на каменный пол.
– Подымись, мерзавка, не притворяйся! – продолжая стоять над ней со скобой, закричала Настаська.
Анна недвижно лежала, струйка крови текла из ее головы, смешиваясь с водой.
«Неужто прибила?» – Настаська ковырнула ее ногой.
– Слышь, будет притворяться!..
Настаське стало не по себе. Хорошо, что хоть мужа дома нет и никто не видел. Она подтерла тряпкой кровь на плитах, оттащила в сторону Анну, прикрыла рогожей. «Ночью в саду закопаю, – лихорадочно думала она, – а Манефе скажу, сбежала девка».
Манефу мучила жажда. В поисках глотка воды прокралась она вечером в подвал. Трясясь от страха, что ее застанет здесь Настаська, оглядела темные, мрачные углы. Слабый свет плошки сгущал тени, и Манефе казалось, нечистая сила притаилась за чаном.
Вдруг она услышала тихий стон и похолодела от ужаса, ноги прилипли к полу.
Стон повторился, он был жалкий, детский, и Манефа пересилила себя, подошла к рогоже, приподняла ее край.
Анна открыла глаза. Лицо ее было белее мела.
– Ты что? – шепотом спросила Манефа.
– Настаська… убила…
– Ах подлая! – вскрикнула Манефа, и куда только страх ее девался. – Погоди, погоди… – Засуетилась она, разорвала нижнюю юбку свою, перевязала. Анне голову. – Часом позже за тобой приду.
– Боязно мне, – всхлипнула Анна. – Прикончит она меня…
– Ну ладно, погляжу, что убивица делает… – сказала Манефа и выскользнула из подвала.
Настаська в своей горнице холила перед круглым бронзовым зеркалом лицо, протирала его душистым маслом.
Манефа возвратилась к Анне.
– Ты стоять можешь?
Анна поднялась, голова кружилась, ноги были будто не ее.
– Обопрись о мое плечо, – предложила Манефа, – я тебя в дальней клети, в подполье спрячу… А завтра к брату и Глебке сбегаю…
В тот же вечер на город упал благодатный ливень. Он шел от моря спасительной стеной, хлестал весело, наотмашь.
Тмутараканцы в облепившей тело мокрой одежде открывали иссохшие рты, набирали влагу в ладони, подставляли посудины.
Потоки бурливо побежали по мостовой, канавам, проложенным вдоль нее, заполняли колодцы, оставляли позади себя лужи. Струи барабанили по крышам, пузырились на площадях.
А наутро вои со стен увидели – половцы ушли.
Так после бури вдруг очищается небо, и трудно представить, что только-только клубились мрачные тучи, раскаты грома сотрясали землю. Снова безмятежна синева неба, ласков залив…
Половцы ушли, оставив лишь прибитые ливнем пепелища да трупы во рву и на подоле.
…Еще ночью прискакал к Узембе, в его шатер на кургане «Орлова могила», гонец от великого кагана. Атрак приказал снять осаду Тмутаракани, немедля поспешить к Дону – сюда, объединив свои силы, шли русские.
Ночью Настаська, не обнаружив в подвале Анны, подумала с тревогой: «Уползла, гадина». Мужу решила сказать, что девка сбежала. Фряг заезжий к ним, мол, заходил… Сморчок востроглазый… Вот с ним и сбежала… Сколь ни корми холопку, а она все на сторону глядит…
Трапезовать Настаська вышла сонная, накричала на Манефу:
– Дрыхнешь! Анна-то, верно, своровала что, теперь и не сыщешь ее. Поди, харч отнеси мужу… Да гляди, если кроху тронешь – головы не снести!
На улице Манефа услышала радостную весть:
– Половцы ушли!
Боярина она не разыскала, он был уже на княжьем дворе, и побежала к землянке Ивашки.
Ивашка очень нравился Манефе: такой добрый, заботливый, никогда грубого слова не скажет. Она даже видела его часто во сне, то ласково гладила его волосы, то кормила пирогами.
Звонили в буйной радости колокола тмутараканских церквей. Пономари сплели их голоса над городом, возвещая спасение. Услышав этот колокольный хор, истово крестились люди в Корчеве и морях, во всех владениях Тмутаракани.
Обнимались незнакомые на улицах, оплакивали погибших женки, на княжьем дворе Вячеслав щедро одарял дружинников золотыми гривнами. В соборе, откуда бояре уже несли свое на время сложенное богатство, поминали тех, кто, храбрствуя, скончался от многих ран, кто бился, не имея страха, и архиепископ Арсений, возвещая о чудном освобождении града, возносил благодарения богу.
Пробежали по вдруг ожившим торгам глашатаи с криком:
– Княжий приказ: всем не воям сдать оружье! Княжий приказ!
МЕСТЬ
Ивашку и Глеба Манефа застала в землянке. Они только что пришли со стены, сложили оружие в углу, чистили рыбу. Чешуя облепила их лбы и щеки.
Увидя расстроенное, взволнованное лицо девушки, Ивашка бросился к ней:
– Что случилось?
Манефа, всхлипывая, все рассказала. На бледном лице Глебки проступили желтые пятна. Ивашка скрипнул зубами, сжал нож:
– Ну погоди, кровопивица!
Они условились, что в полночь Манефа приведет Анну к дальнему лазу в Седеговом саду, возле густых кустарников и вишни.
Когда Манефа ушла, они долго сидели рядом. «Жива ли Аннушка? – с отчаянием думал Глеб. – Неужто кровью истекла, и никогда не услышу боле ее тонкий голос, и светлые косы истлеют, а черви источат тело?»
Ивашка словно окаменел. Ему стало бы легче, если бы смог заплакать. Но все внутри будто выжгло огнем, опустошило, и лишь рваные мысли еще продолжали терзать мозг: «Батуся они так же, батуся… Как дальше жить, для чего жить? Нашла сестренка свою одолень-траву… Батуся они так же…»
Ветер рвал крыши с домов, половцами шарил по темным улицам, когда они вышли из землянки.
Месяц силился и не мог вынырнуть из водоворота туч. Неохотно били в колотушки сторожа, каждый час начинали новую песню, подавая знак – далеко ли до полуночи.
Мрачной громадой высился над городом божий дом – собор.
Ивашка вспомнил, как стояли они в нем в день прихода в Тмутаракань, какими восторженными глазами Анна глядела на лики святых, на позолоту икон, сострадательную богоматерь.
Ивашка до боли в пальцах стиснул рукоять короткого меча у пояса, плотнее прижал к груди горшок с тлеющей паклей.
Они с Глебом миновали несколько улиц, забор Седеговых хором, у оврага протиснулись в лаз, и прежде известный Ивашке, очутились в саду.
Сад шумел под порывами ветра, будто остерегал. Глухо бились оземь сорванные ветром плоды.
Над кустами поднялась голова Манефы.
– Здесь мы, – прошептала девушка.
Анна обессиленно припала к груди брата.
– Плохо тебе? – спросил он.
– Теперь хорошо… – едва слышно ответила сестра.
Глебка взял в свою руку ее – тонкую и слабую.
– Совсем хорошо, – так же тихо сказала Анна.
– Спасибо тебе, сестрена, – повернулся Ивашка к Манефе, – в эту ночь ты в хоромах не спи, – сказал он непонятно.
Уже за лазом Ивашка взял на руки Анну и понес ее.
На завороте улицы хрипло попросил Глеба:
– Отнеси ее… Я скоро…
– Может, вместе отнесем, а потом возвернемся?
– Нет, я сам. – Он с рук на руки передал Глебу сестру, взял у него небольшой кувшин с нефтью и горшок с жаром.
Глеб с ношей своей исчез, а Ивашка вернулся к лазу.
Прижимаясь к тополиным стволам, стал приближаться к хоромам Седеги.
На Серебряной улице, у ворот, ходил страж, позванивая доспехами. Бодря себя, мурлыкал: «Поздно, спать пора». Делал еще несколько шагов – и снова: «Поздно, спать пора».
Ивашка подполз к подклетям, облил нефтью деревянные подпоры, раздув жар, поднес его. Порыв ветра, словно предлагая свою помощь, усилил огонь, и тот весело побежал кровавыми струйками вверх, взлизывая подпоры.
Ивашка вернулся тем же лазом и неторопливо пошел узким проулком к берегу.
Застрекотала спросонья красноногая морская сорока. На берегу он оглянулся. Над Седеговым двором, над всей Серебряной улицей стояло багровое зарево. Звонил пожарный набат.
– В граде этом быть мне тошно, – сказал Ивашка, возвратясь в землянку, где Анна уже прикорнула на лежанке. – Пойдешь с нами на Киев?
Глеб поглядел недоумевая:
– А куда же мне без вас деться?
И верно отец говорил: конь узнается при горе, а друг – при беде. «Может, в Ирпень подамся али в Переяслав. Сбыславу сыщу», – подумал Ивашка, вслух же сказал:
– Пойду к валуну, с морем попрощаюсь.
Светало. Ветер улегся, и залив стал нежно-розовым. Медленно входил в него заморский корабль, резал носом водную гладь. Вода серебристыми струями стекала с весел.
Ивашка миновал знакомый дуб. Кто-то из озорства подпоясал его старым кушаком.
Вдали показалась затопленная пещера, и у него сжалось сердце: «Верно, правду говорят, что люд здесь погиб».
Возле моря он долго сидел у валуна. Море было черным, неприветливым, катило бесконечные валы. Ему безразлично было и то, что лежит в землянке обессиленная Анна, и то, что покидают они Тмутаракань.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10