Это не так-то легко. Встречу с Бетховеном пусть устроит банкир Гроб. Если вы обратитесь к Бетховену через банкира, ни у кого не возникнет подозрений. И переселяйтесь на частную квартиру. А главное, не говорите о Моцарте, говорите о Бетховене.
Джэсон печально смотрел на землю под ногами, и ему казалось, что у него на глазах совершилось убийство:
– Никаких следов. Все исчезло. Все уничтожено.
– Все сгинуло. Уничтожив тело, они думали, что уничтожили самую память о нем, а добились обратного. – Все боятся говорить о Сальери и его болезни, – продолжал Эрнест, – но слухов ходит много. Следует соблюдать осторожность. Вена кишит доносчиками и шпионами.
Небо совсем заволокло тучами, и Дебора сказала:
– Дождь усиливается. Надо торопиться.
– Господин Мюллер, – Джэсон задал вопрос, не дававший ему покоя с тех самых пор, как они покинули Англию, – вы знакомы с кем-нибудь, кто знал Катарину Кавальери?
– Любовницу Сальери? Надо подумать. А зачем это вам?
Джэсон рассказал о письме Кавальери, адресованном Энн Сторейс, где та писала об ужине у Сальери и о том, как ее потрясла внезапная смерть Моцарта.
– Что вы скажете, господин Мюллер? – спросил он.
– Это лишь подтверждает наши догадки. Известно, что перед смертью тело Моцарта распухло, а это могло быть следствием яда. Надо припомнить, кто знал Кавальери.
Джэсон все медлил, словно не хотел оставлять Моцарта в одиночестве. Потом он нагнулся, и хотя земля от дождя превратилась в грязь, взял горсть ее в руку и поспешил за Деборой. На прощание Дебора с грустью и благоговением произнесла:
– Бедный, бедный Моцарт.
17. Кто виноват?
На Вену уже спускались сумерки, когда они вернулись к себе в гостиницу. Многое по-прежнему оставалось для Джэсона неясным. Что случилось с телом? Почему провожающие, дойдя до городских ворот, повернули назад? Был ли в этом виноват Сальери? Почему тело бесследно исчезло? Эти вопросы не давали Джэсону покоя, и хотя он устал не менее Деборы, но войдя в комнату, поспешил сесть за стол и записать преследовавшие его мысли в надежде, что быстрее подыщет разумные ответы. Дебора прилегла на диване, пытаясь уснуть, но все вздыхала про себя, и он чувствовал, что и ее тревожат те же мысли.
Джэсон зажег лампу, однако писать не мог, а сидел молча, погруженный в мучительные раздумья; видимо, он заблуждался, полагая, что дело, которому он себя посвятил, он выбрал по собственной воле. Он оказался рабом своих поступков, а не их хозяином. Большого значения соблюдению похоронных ритуалов он не придавал, считая, что жизнь равнодушна к церемонии похорон; ведь мертвое тело бесполезно, никому не нужно. Однако когда он думал над тем, что случилось с телом Моцарта, его охватывали совсем иные чувства. По всей вероятности, вопросы его были обращены в пустоту, никто не мог дать на них ответа. Джэсон встал из-за стола и подошел к Деборе. За эти дни она заметно осунулась. Лицо по-прежнему красиво, но черты заострились и во всем облике появилась напряженность. Он взял ее за руку и внимательно посмотрел в глаза.
– Я сильно изменилась? – спросила она.
– Совсем нет.
– Нет, изменилась. Мы оба с тобой изменились. Сколько было радужных надежд, когда мы поженились, а теперь тебе куда больше нравится ворошить прошлое, чем жить настоящим.
Что он мог ответить? Он снова вернулся к столу и, просматривая свои записи, заметил, что к ним кто-то прикасался. Не трогала ли она бумаги, спросил он Дебору.
– Нет. А что случилось?
– Записи лежали в определенном порядке, а теперь они переложены по-другому.
– Ты не ошибаешься? – встревожилась она.
– После всех предупреждений я позаботился уложить их в определенном порядке, чтобы проверить, нужно ли принимать эти слова всерьез. – Джэсон осмотрел книги, одежду.
– Кто-то читал мои записи о Моцарте, – сказал он. – Я оставил закладку на странице, где описывается его смерть, и закладка оказалась сдвинутой. В карманах пальто тоже лежали бумаги, их трогали, я это вижу. Кто-то побывал здесь без нашего ведома.
– Что-нибудь пропало?
– Пока не могу сказать.
– Возможно, это дело рук Ганса.
– Сейчас узнаем.
Джэсон вышел в коридор поискать Ганса, который жил при конюшне, и тут же, – он мог в этом поклясться, – одна из дверей заскрипела, словно кто-то следил за их комнатой. Джэсон попросил хозяина гостиницы позвать кучера, и когда возвращался назад, ему почудилась чья-то тень в коридоре; он, правда, никого не увидел, но услышал скрип половиц и закрываемой двери.
Дебора пожаловалась:
– У нас нет дров для печи. Огонь погас, так можно простудиться.
– А это означает, что вовсе не слуга заходил сюда в наше отсутствие. Я прикажу Гансу принести дров и разжечь огонь.
Джэсону не давала покоя мысль, что на него надвигается нечто ему неподвластное, и на какое-то мгновение им овладело чувство полной беспомощности. Услышав шаги Ганса за дверью, он постарался отогнать от себя страхи. Сейчас он узнает, заходил ли слуга в их комнату.
Но не успел он задать Гансу вопрос, как тот пустился в объяснения:
– Извините, ваша милость, я осматривал новое колесо и потому задержался. Если вы хотите ехать в Зальцбург, придется раздобыть другое.
– Ты не входил в нашу комнату, пока нас не было?
– Зачем, ваша милость?
– Кто-то сюда заходил.
– Наверное, прислуга. У них свои ключи от комнат.
– Разве они могут входить сюда без разрешения?
– Если им надо подмести пол или постелить постели.
– Это было сделано еще утром, при нас. Ганс пожал плечами.
– А откуда тебе известно, что мы собираемся в Зальцбург? – спросила Дебора.
Ганс покраснел и поспешно ответил:
– Вы сами мне говорили, госпожа Отис.
Но Дебора твердо помнила, что не говорила ничего подобного. Откуда Ганс узнал об их планах? Ее раздражало, что Джэсон не разделял ее недоверия к слуге, но она сказала:
– Прошу тебя, Ганс, спроси внизу, не заходил ли к нам кто-нибудь из слуг сегодня утром в наше отсутствие.
– Слушаюсь, госпожа, постараюсь узнать.
В желании Джэсона вопреки всему доверять Гансу, подумала она, есть что-то упрямое.
– А как поживают твои родственники, Ганс?
– Они в добром здравии.
– Ты со всеми повидался?
– Почти со всеми, госпожа. С дядей, кое с кем из двоюродных братьев.
– А где они живут?
– Прошу прощения, госпожа Отис, но вы ведь не знакомы с окрестностями Вены.
– Кто знает, может статься, это место мне как раз известно. Где-нибудь поблизости?
– Предместье Ландштрассе.
– И ты ходил туда пешком?
– Не брать же мне карету. Без вашего разрешения я себе этого не позволю.
Дебора ему не поверила. По пути на кладбище св. Марка она заметила, что до предместья Ландштрассе немалый путь пешком: она пыталась разгадать, отчего провожавшие гроб Моцарта повернули от городских ворот обратно; возможно, причины тут были совсем другие, чем предполагал Эрнест Мюллер.
– Принеси-ка дров для печи, Ганс, – перебил Джэсон, – а потом у меня есть для тебя поручение.
Когда Ганс исчез за дверью, Дебора сказала:
– Тебе не кажется подозрительным его страх, как бы мы его не прогнали? Сомневаюсь, что он виделся со своими родственниками. У тебя не хватает смелости его рассчитать?
– Если я его сейчас прогоню потому, что ему нельзя доверять, это навлечет на нас еще больше подозрений тех, кто за нами следит. Позволь мне все самому решать.
Вернулся Ганс, нагруженный дровами. Хозяин гостиницы сказал, что в комнаты приезжих никто не заходил.
Джэсон выслушал слугу и подал ему письмо с наказом доставить его господину Гробу и дождаться ответа.
– Я попросил Гроба устроить мне встречу с Бетховеном. Это покажет, что я ему доверяю, – объяснил Деборе Джэсон после ухода кучера.
– А ты и в самом деле ему доверяешь?
– Вовсе нет. Но если я еще положу деньги в его банк, то окончательно заставлю его замолчать. И, возможно, сумею получить обратно наши паспорта.
Дебора сомневалась, но вслух сказала:
– Я все-таки думаю, что Эрнестом Мюллером движут прежде всего личные интересы. Как, впрочем, и всеми остальными.
– Естественно. Он этого и не отрицает. Но я не так наивен, как ты думаешь. Я использую Гроба, чтобы встретиться с Бетховеном, а Эрнеста, чтобы повидать Сальери.
– Но нас ведь обыскивают? Что делать?
– Переедем на частную квартиру, наймем свою прислугу. Мне нужно разыскать Дейнера и доктора, который лечил Моцарта. Интересно, во всех ли аптекарских лавках во времена Моцарта свободно продавался яд?
Не дожидаясь ответа Деборы, Джэсон запер дверь на ключ и, утомленный, быстро заснул. За окном накрапывал мелкий дождь, и Дебора слышала бессвязное бормотание мужа. Волнение не покидало ее. На следующее утро она упросила его спрятать все записи в надежное место, и когда он с готовностью исполнил ее просьбу, немного успокоилась.
18. Девятая симфония
Гроб гордился своим близким знакомством с Бетховеном. Он считал, что человеку его воспитания и вкуса подобает поддерживать такие связи. Спустя несколько дней он принял Джэсона и Дебору в своей конторе; нужно было заранее условиться с композитором об удобном для него времени для визита.
– Я обратился непосредственно к самому Бетховену, – объявил Гроб Джэсону и Деборе. – Он находится сейчас в Бадене, где поправляет свое здоровье, но в скором времени собирается вернуться в Вену, и согласился встретиться с вами, чтобы обсудить заказ на ораторию.
Итак, Бетховен вовсе не проживал возле гостиницы «Белый Бык», как утверждал Губер, подумал Джэсон. Неужели начальник полиции обманул его? Или, возможно, его самого неправильно информировали? Последнее казалось маловероятным.
– Благодарю вас, господин Гроб, – ответил Джэсон.
– Поскольку Бетховену известно мое положение в обществе, моя поддержка несомненно произвела на него впечатление, и он особо заинтересовался вашим предложением.
– Нуждается ли он в деньгах, господин Гроб?
– Судя по всему, да. Несколько месяцев назад из-за него чуть было не разразился скандал.
– Скандал из-за денег? – спросила Дебора.
– Не только из-за денег, госпожа Отис, а и по многим другим причинам, но разгорелся спор из-за суммы, которую он должен был получить.
Джэсон вспомнил денежные затруднения, которые всегда испытывал Моцарт, и немало удивился; он считал, что уж Бетховен-то не испытывает нужды.
– Деньги эти полагались за его сочинения? – спросил Джэсон.
– Да, за два его новых произведения, исполнения которых он добивался. Из-за этого в Вене разыгрался такой спор, словно речь шла о деле государственной важности.
– О каких произведениях шла речь?
– Одно – «Missa solemnis, Торжественная месса (лат.).
второе – Девятая симфония с хоровым финалом. Добиваясь их исполнения, он поднял такой шум, что вся Вена превратилась в настоящее поле битвы. – Гроб призвал Джэсона и Дебору к полному вниманию, словно собирался давать показания в суде. – Друзья Бетховена прослышали, что после многих лет бездеятельности он закончил новую мессу и симфонию. С этого все и началось. Многие не верили в его способность создать что-то новое, ибо к тому времени он совсем лишился слуха. Желая доказать, что Бетховен все еще полон творческих сил, его друзья решили устроить большой концерт.
Трудности возникли с самого начала. Для исполнения таких больших вещей нужно было снять помещение театра, а цензор воспротивился. Да и начальник полиции счел святотатством исполнение духовной музыки в стенах театра. Удивляться не приходилось, ибо за несколько лет до того глава полиции князь Седельницкий запретил в великий пост устраивать танцы в частных домах. Но все, разумеется, понимали, что власти с подозрением относятся к Бетховену, в особенности когда стало известно, что финал его новой симфонии, ода „К радости“ написана на слова Шиллера. Хотя бетховенская музыка и не была под запретом, она, однако, не всегда пользовалась одобрением коронованных особ.
Тогда друг Бетховена князь Лихновский, пользовавшийся влиянием при дворе, представил начальнику полиции князю Седельницкому петицию, испрашивая разрешения, чтобы концерт все-таки состоялся в театре.
Начались споры, какой выбрать театр. Князь Лихновский уверял Бетховена, что разрешение будет непременно дано, если речь пойдет о театре „У Вены“. Но Бетховен не ладил с двумя музыкальными директорами этого театра, а когда ему не удалось назначить руководителя оркестра по своему вкусу, он наотрез отказался от театра „У Вены“ и решил снять помещение театра „Кертнертор“, хотя разрешения властей еще не поступило.
И тут возникли новые разногласия. Бетховен заявил, что недоволен денежными условиями, в особенности ценами на билеты, – он требовал их повысить. Но и тут нужно было согласие полицейского ведомства, а оно отказалось его дать. Тем временем Бетховен снял театр и ему пришлось самому платить за оркестр, хор и все остальное.
А среди многочисленных друзей Бетховена, которые помогали ему с концертом, возникло столько неурядиц, столько подозрительности и враждебности, что в суете все позабыли о главном – что цензор может вообще запретить концерт.
За два дня до концерта разрешения все еще не поступило. Эрцгерцог Рудольф, большой друг Бетховена, находился в Оломоуце, и императора тоже не было в Вене. В полном отчаянии князь Лихновский собрал группу наиболее влиятельных покровителей Бетховена и они отправились к начальнику полиции; тот сообщил, что петиция князя Лиховского нарушила протокол, была послана не по форме и посему ее рассматривать отказались.
Князь Лихновский просил князя Седельницкого проявить снисходительность, ведь мессу композитор посвятил эрцгерцогу Рудольфу и написана она по случаю возведения его в сан архиепископа города Оломоуца, произведение это исполнено самых благочестивых чувств.
Но князь Седельницкий продолжал хранить молчание, и тогда князь Лихновский намекнул, что пренебрежение к музыке, написанной в честь брата императора, может быть расценено как пренебрежение к особе самого императора.
Это, разумеется, существенно меняло положение.
Князь Седельницкий поблагодарил князя Лихновского за разъяснение и пообещал дать ответ на следующий день.
За сутки до концерта назначена была генеральная репетиция, и никто еще не знал, чем дело обернется.
Бетховен, который нередко ставил себя выше всех авторитетов, был в полном отчаянии. Он взволнованно расхаживал перед подъездом театра „Кертнертор“, бормоча: „Никаких концертов. Хватит! С сочинением музыки покончено. Она не стоит стольких волнений!“, когда прибыл, наконец, пакет от начальника полиции. С должной учтивостью князь Седельницкий извещал князя Лихновского о следующем: ввиду того, что хор исполняет лишь финал Мессы, и при условии, что название Мессы будет опущено, требования благопристойности будут соблюдены, и поэтому он дает разрешение на устройство концерта.
– Как к этому отнесся Бетховен? – спросил Джэсон.
– Бетховен был вне себя от бешенства. С ним обращаются, как с ничтожным слугой, объявил он, и поклялся, что не позволит исполнять свое произведение на таких унизительных условиях. И лишь когда ему напомнили, что сам он считает новую симфонию величайшим своим созданием и предполагает продать ее за тысячу гульденов, он согласился не отменять концерт.
Дебору интересовало, как прошел этот знаменательный концерт:
– Имела ли успех его музыка? Как публика приняла Мессу и Девятую симфонию?
– На это ответить не так-то просто. Все гадали, осмелится ли публика прийти на концерт после поднятого шума и угроз цензуры, а значит, и неодобрения со стороны властей. Но оказалось, что скандал лишь привлек к концерту внимание, и зал был переполнен, за исключением единственной пустовавшей ложи. Пустовала императорская ложа, ни один член императорской фамилии не удостоил своим посещением концерт, что явно свидетельствовало о высочайшем неблагожелательстве, хотя в качестве официальной причины выдвигалось отсутствие императора в Вене. Удобное объяснение, думал я, но сам радовался, что нахожусь в театре. Переполненный до предела зал предвещал нечто необыкновенное. Весть о том, что концерт чуть было не запретили, лишь подогрела любопытство и интерес публики, и все ждали чего-то сенсационного.
В ложе со мной сидели трое моих друзей, – вы уже встречались с ними в моем доме.
Фриц Оффнер был особенно увлечен происходящим. Он с выгодой издавал сочинения Бетховена и теперь жаждал узнать, стоит ли покупать новую симфонию композитора. Несмотря на славу Бетховена, Оффнер был человеком осторожным и с точностью до крейцера подсчитывал, какой доход ему приносило каждое изданное сочинение.
Бетховен занял место рядом с дирижером – справа от него – согласно программе он должен был определять темп в начале исполнения каждой части, хотя все понимали, что при его глухоте это невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
Джэсон печально смотрел на землю под ногами, и ему казалось, что у него на глазах совершилось убийство:
– Никаких следов. Все исчезло. Все уничтожено.
– Все сгинуло. Уничтожив тело, они думали, что уничтожили самую память о нем, а добились обратного. – Все боятся говорить о Сальери и его болезни, – продолжал Эрнест, – но слухов ходит много. Следует соблюдать осторожность. Вена кишит доносчиками и шпионами.
Небо совсем заволокло тучами, и Дебора сказала:
– Дождь усиливается. Надо торопиться.
– Господин Мюллер, – Джэсон задал вопрос, не дававший ему покоя с тех самых пор, как они покинули Англию, – вы знакомы с кем-нибудь, кто знал Катарину Кавальери?
– Любовницу Сальери? Надо подумать. А зачем это вам?
Джэсон рассказал о письме Кавальери, адресованном Энн Сторейс, где та писала об ужине у Сальери и о том, как ее потрясла внезапная смерть Моцарта.
– Что вы скажете, господин Мюллер? – спросил он.
– Это лишь подтверждает наши догадки. Известно, что перед смертью тело Моцарта распухло, а это могло быть следствием яда. Надо припомнить, кто знал Кавальери.
Джэсон все медлил, словно не хотел оставлять Моцарта в одиночестве. Потом он нагнулся, и хотя земля от дождя превратилась в грязь, взял горсть ее в руку и поспешил за Деборой. На прощание Дебора с грустью и благоговением произнесла:
– Бедный, бедный Моцарт.
17. Кто виноват?
На Вену уже спускались сумерки, когда они вернулись к себе в гостиницу. Многое по-прежнему оставалось для Джэсона неясным. Что случилось с телом? Почему провожающие, дойдя до городских ворот, повернули назад? Был ли в этом виноват Сальери? Почему тело бесследно исчезло? Эти вопросы не давали Джэсону покоя, и хотя он устал не менее Деборы, но войдя в комнату, поспешил сесть за стол и записать преследовавшие его мысли в надежде, что быстрее подыщет разумные ответы. Дебора прилегла на диване, пытаясь уснуть, но все вздыхала про себя, и он чувствовал, что и ее тревожат те же мысли.
Джэсон зажег лампу, однако писать не мог, а сидел молча, погруженный в мучительные раздумья; видимо, он заблуждался, полагая, что дело, которому он себя посвятил, он выбрал по собственной воле. Он оказался рабом своих поступков, а не их хозяином. Большого значения соблюдению похоронных ритуалов он не придавал, считая, что жизнь равнодушна к церемонии похорон; ведь мертвое тело бесполезно, никому не нужно. Однако когда он думал над тем, что случилось с телом Моцарта, его охватывали совсем иные чувства. По всей вероятности, вопросы его были обращены в пустоту, никто не мог дать на них ответа. Джэсон встал из-за стола и подошел к Деборе. За эти дни она заметно осунулась. Лицо по-прежнему красиво, но черты заострились и во всем облике появилась напряженность. Он взял ее за руку и внимательно посмотрел в глаза.
– Я сильно изменилась? – спросила она.
– Совсем нет.
– Нет, изменилась. Мы оба с тобой изменились. Сколько было радужных надежд, когда мы поженились, а теперь тебе куда больше нравится ворошить прошлое, чем жить настоящим.
Что он мог ответить? Он снова вернулся к столу и, просматривая свои записи, заметил, что к ним кто-то прикасался. Не трогала ли она бумаги, спросил он Дебору.
– Нет. А что случилось?
– Записи лежали в определенном порядке, а теперь они переложены по-другому.
– Ты не ошибаешься? – встревожилась она.
– После всех предупреждений я позаботился уложить их в определенном порядке, чтобы проверить, нужно ли принимать эти слова всерьез. – Джэсон осмотрел книги, одежду.
– Кто-то читал мои записи о Моцарте, – сказал он. – Я оставил закладку на странице, где описывается его смерть, и закладка оказалась сдвинутой. В карманах пальто тоже лежали бумаги, их трогали, я это вижу. Кто-то побывал здесь без нашего ведома.
– Что-нибудь пропало?
– Пока не могу сказать.
– Возможно, это дело рук Ганса.
– Сейчас узнаем.
Джэсон вышел в коридор поискать Ганса, который жил при конюшне, и тут же, – он мог в этом поклясться, – одна из дверей заскрипела, словно кто-то следил за их комнатой. Джэсон попросил хозяина гостиницы позвать кучера, и когда возвращался назад, ему почудилась чья-то тень в коридоре; он, правда, никого не увидел, но услышал скрип половиц и закрываемой двери.
Дебора пожаловалась:
– У нас нет дров для печи. Огонь погас, так можно простудиться.
– А это означает, что вовсе не слуга заходил сюда в наше отсутствие. Я прикажу Гансу принести дров и разжечь огонь.
Джэсону не давала покоя мысль, что на него надвигается нечто ему неподвластное, и на какое-то мгновение им овладело чувство полной беспомощности. Услышав шаги Ганса за дверью, он постарался отогнать от себя страхи. Сейчас он узнает, заходил ли слуга в их комнату.
Но не успел он задать Гансу вопрос, как тот пустился в объяснения:
– Извините, ваша милость, я осматривал новое колесо и потому задержался. Если вы хотите ехать в Зальцбург, придется раздобыть другое.
– Ты не входил в нашу комнату, пока нас не было?
– Зачем, ваша милость?
– Кто-то сюда заходил.
– Наверное, прислуга. У них свои ключи от комнат.
– Разве они могут входить сюда без разрешения?
– Если им надо подмести пол или постелить постели.
– Это было сделано еще утром, при нас. Ганс пожал плечами.
– А откуда тебе известно, что мы собираемся в Зальцбург? – спросила Дебора.
Ганс покраснел и поспешно ответил:
– Вы сами мне говорили, госпожа Отис.
Но Дебора твердо помнила, что не говорила ничего подобного. Откуда Ганс узнал об их планах? Ее раздражало, что Джэсон не разделял ее недоверия к слуге, но она сказала:
– Прошу тебя, Ганс, спроси внизу, не заходил ли к нам кто-нибудь из слуг сегодня утром в наше отсутствие.
– Слушаюсь, госпожа, постараюсь узнать.
В желании Джэсона вопреки всему доверять Гансу, подумала она, есть что-то упрямое.
– А как поживают твои родственники, Ганс?
– Они в добром здравии.
– Ты со всеми повидался?
– Почти со всеми, госпожа. С дядей, кое с кем из двоюродных братьев.
– А где они живут?
– Прошу прощения, госпожа Отис, но вы ведь не знакомы с окрестностями Вены.
– Кто знает, может статься, это место мне как раз известно. Где-нибудь поблизости?
– Предместье Ландштрассе.
– И ты ходил туда пешком?
– Не брать же мне карету. Без вашего разрешения я себе этого не позволю.
Дебора ему не поверила. По пути на кладбище св. Марка она заметила, что до предместья Ландштрассе немалый путь пешком: она пыталась разгадать, отчего провожавшие гроб Моцарта повернули от городских ворот обратно; возможно, причины тут были совсем другие, чем предполагал Эрнест Мюллер.
– Принеси-ка дров для печи, Ганс, – перебил Джэсон, – а потом у меня есть для тебя поручение.
Когда Ганс исчез за дверью, Дебора сказала:
– Тебе не кажется подозрительным его страх, как бы мы его не прогнали? Сомневаюсь, что он виделся со своими родственниками. У тебя не хватает смелости его рассчитать?
– Если я его сейчас прогоню потому, что ему нельзя доверять, это навлечет на нас еще больше подозрений тех, кто за нами следит. Позволь мне все самому решать.
Вернулся Ганс, нагруженный дровами. Хозяин гостиницы сказал, что в комнаты приезжих никто не заходил.
Джэсон выслушал слугу и подал ему письмо с наказом доставить его господину Гробу и дождаться ответа.
– Я попросил Гроба устроить мне встречу с Бетховеном. Это покажет, что я ему доверяю, – объяснил Деборе Джэсон после ухода кучера.
– А ты и в самом деле ему доверяешь?
– Вовсе нет. Но если я еще положу деньги в его банк, то окончательно заставлю его замолчать. И, возможно, сумею получить обратно наши паспорта.
Дебора сомневалась, но вслух сказала:
– Я все-таки думаю, что Эрнестом Мюллером движут прежде всего личные интересы. Как, впрочем, и всеми остальными.
– Естественно. Он этого и не отрицает. Но я не так наивен, как ты думаешь. Я использую Гроба, чтобы встретиться с Бетховеном, а Эрнеста, чтобы повидать Сальери.
– Но нас ведь обыскивают? Что делать?
– Переедем на частную квартиру, наймем свою прислугу. Мне нужно разыскать Дейнера и доктора, который лечил Моцарта. Интересно, во всех ли аптекарских лавках во времена Моцарта свободно продавался яд?
Не дожидаясь ответа Деборы, Джэсон запер дверь на ключ и, утомленный, быстро заснул. За окном накрапывал мелкий дождь, и Дебора слышала бессвязное бормотание мужа. Волнение не покидало ее. На следующее утро она упросила его спрятать все записи в надежное место, и когда он с готовностью исполнил ее просьбу, немного успокоилась.
18. Девятая симфония
Гроб гордился своим близким знакомством с Бетховеном. Он считал, что человеку его воспитания и вкуса подобает поддерживать такие связи. Спустя несколько дней он принял Джэсона и Дебору в своей конторе; нужно было заранее условиться с композитором об удобном для него времени для визита.
– Я обратился непосредственно к самому Бетховену, – объявил Гроб Джэсону и Деборе. – Он находится сейчас в Бадене, где поправляет свое здоровье, но в скором времени собирается вернуться в Вену, и согласился встретиться с вами, чтобы обсудить заказ на ораторию.
Итак, Бетховен вовсе не проживал возле гостиницы «Белый Бык», как утверждал Губер, подумал Джэсон. Неужели начальник полиции обманул его? Или, возможно, его самого неправильно информировали? Последнее казалось маловероятным.
– Благодарю вас, господин Гроб, – ответил Джэсон.
– Поскольку Бетховену известно мое положение в обществе, моя поддержка несомненно произвела на него впечатление, и он особо заинтересовался вашим предложением.
– Нуждается ли он в деньгах, господин Гроб?
– Судя по всему, да. Несколько месяцев назад из-за него чуть было не разразился скандал.
– Скандал из-за денег? – спросила Дебора.
– Не только из-за денег, госпожа Отис, а и по многим другим причинам, но разгорелся спор из-за суммы, которую он должен был получить.
Джэсон вспомнил денежные затруднения, которые всегда испытывал Моцарт, и немало удивился; он считал, что уж Бетховен-то не испытывает нужды.
– Деньги эти полагались за его сочинения? – спросил Джэсон.
– Да, за два его новых произведения, исполнения которых он добивался. Из-за этого в Вене разыгрался такой спор, словно речь шла о деле государственной важности.
– О каких произведениях шла речь?
– Одно – «Missa solemnis, Торжественная месса (лат.).
второе – Девятая симфония с хоровым финалом. Добиваясь их исполнения, он поднял такой шум, что вся Вена превратилась в настоящее поле битвы. – Гроб призвал Джэсона и Дебору к полному вниманию, словно собирался давать показания в суде. – Друзья Бетховена прослышали, что после многих лет бездеятельности он закончил новую мессу и симфонию. С этого все и началось. Многие не верили в его способность создать что-то новое, ибо к тому времени он совсем лишился слуха. Желая доказать, что Бетховен все еще полон творческих сил, его друзья решили устроить большой концерт.
Трудности возникли с самого начала. Для исполнения таких больших вещей нужно было снять помещение театра, а цензор воспротивился. Да и начальник полиции счел святотатством исполнение духовной музыки в стенах театра. Удивляться не приходилось, ибо за несколько лет до того глава полиции князь Седельницкий запретил в великий пост устраивать танцы в частных домах. Но все, разумеется, понимали, что власти с подозрением относятся к Бетховену, в особенности когда стало известно, что финал его новой симфонии, ода „К радости“ написана на слова Шиллера. Хотя бетховенская музыка и не была под запретом, она, однако, не всегда пользовалась одобрением коронованных особ.
Тогда друг Бетховена князь Лихновский, пользовавшийся влиянием при дворе, представил начальнику полиции князю Седельницкому петицию, испрашивая разрешения, чтобы концерт все-таки состоялся в театре.
Начались споры, какой выбрать театр. Князь Лихновский уверял Бетховена, что разрешение будет непременно дано, если речь пойдет о театре „У Вены“. Но Бетховен не ладил с двумя музыкальными директорами этого театра, а когда ему не удалось назначить руководителя оркестра по своему вкусу, он наотрез отказался от театра „У Вены“ и решил снять помещение театра „Кертнертор“, хотя разрешения властей еще не поступило.
И тут возникли новые разногласия. Бетховен заявил, что недоволен денежными условиями, в особенности ценами на билеты, – он требовал их повысить. Но и тут нужно было согласие полицейского ведомства, а оно отказалось его дать. Тем временем Бетховен снял театр и ему пришлось самому платить за оркестр, хор и все остальное.
А среди многочисленных друзей Бетховена, которые помогали ему с концертом, возникло столько неурядиц, столько подозрительности и враждебности, что в суете все позабыли о главном – что цензор может вообще запретить концерт.
За два дня до концерта разрешения все еще не поступило. Эрцгерцог Рудольф, большой друг Бетховена, находился в Оломоуце, и императора тоже не было в Вене. В полном отчаянии князь Лихновский собрал группу наиболее влиятельных покровителей Бетховена и они отправились к начальнику полиции; тот сообщил, что петиция князя Лиховского нарушила протокол, была послана не по форме и посему ее рассматривать отказались.
Князь Лихновский просил князя Седельницкого проявить снисходительность, ведь мессу композитор посвятил эрцгерцогу Рудольфу и написана она по случаю возведения его в сан архиепископа города Оломоуца, произведение это исполнено самых благочестивых чувств.
Но князь Седельницкий продолжал хранить молчание, и тогда князь Лихновский намекнул, что пренебрежение к музыке, написанной в честь брата императора, может быть расценено как пренебрежение к особе самого императора.
Это, разумеется, существенно меняло положение.
Князь Седельницкий поблагодарил князя Лихновского за разъяснение и пообещал дать ответ на следующий день.
За сутки до концерта назначена была генеральная репетиция, и никто еще не знал, чем дело обернется.
Бетховен, который нередко ставил себя выше всех авторитетов, был в полном отчаянии. Он взволнованно расхаживал перед подъездом театра „Кертнертор“, бормоча: „Никаких концертов. Хватит! С сочинением музыки покончено. Она не стоит стольких волнений!“, когда прибыл, наконец, пакет от начальника полиции. С должной учтивостью князь Седельницкий извещал князя Лихновского о следующем: ввиду того, что хор исполняет лишь финал Мессы, и при условии, что название Мессы будет опущено, требования благопристойности будут соблюдены, и поэтому он дает разрешение на устройство концерта.
– Как к этому отнесся Бетховен? – спросил Джэсон.
– Бетховен был вне себя от бешенства. С ним обращаются, как с ничтожным слугой, объявил он, и поклялся, что не позволит исполнять свое произведение на таких унизительных условиях. И лишь когда ему напомнили, что сам он считает новую симфонию величайшим своим созданием и предполагает продать ее за тысячу гульденов, он согласился не отменять концерт.
Дебору интересовало, как прошел этот знаменательный концерт:
– Имела ли успех его музыка? Как публика приняла Мессу и Девятую симфонию?
– На это ответить не так-то просто. Все гадали, осмелится ли публика прийти на концерт после поднятого шума и угроз цензуры, а значит, и неодобрения со стороны властей. Но оказалось, что скандал лишь привлек к концерту внимание, и зал был переполнен, за исключением единственной пустовавшей ложи. Пустовала императорская ложа, ни один член императорской фамилии не удостоил своим посещением концерт, что явно свидетельствовало о высочайшем неблагожелательстве, хотя в качестве официальной причины выдвигалось отсутствие императора в Вене. Удобное объяснение, думал я, но сам радовался, что нахожусь в театре. Переполненный до предела зал предвещал нечто необыкновенное. Весть о том, что концерт чуть было не запретили, лишь подогрела любопытство и интерес публики, и все ждали чего-то сенсационного.
В ложе со мной сидели трое моих друзей, – вы уже встречались с ними в моем доме.
Фриц Оффнер был особенно увлечен происходящим. Он с выгодой издавал сочинения Бетховена и теперь жаждал узнать, стоит ли покупать новую симфонию композитора. Несмотря на славу Бетховена, Оффнер был человеком осторожным и с точностью до крейцера подсчитывал, какой доход ему приносило каждое изданное сочинение.
Бетховен занял место рядом с дирижером – справа от него – согласно программе он должен был определять темп в начале исполнения каждой части, хотя все понимали, что при его глухоте это невозможно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43