А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Ноэми начали мучить подозрения. Сначала едва заметные, словно на сердце тихонько кошки скребли. В их семейной жизни ничто не изменилось:
Филипп был такой же, как всегда, – резкий, неразговорчивый. Вечно он куда-то спешил, слушал ее, не слыша, и думал о чем-то своем со странным огнем в глазах. Он в это время был всецело поглощен довольно неприятным делом – беспощадной полемикой в печати, которую сам же вызвал. Ноэми это знала и вовсе не жаждала, чтобы он посвящал ее в свои заботы. Когда он вот так бывал чем-нибудь увлечен, он ни о чем другом не мог думать и жены не замечал. Ей оставалось только ждать, предоставив ему поститься: после такого поста он возвращался к ней с еще большим аппетитом. Однако на этот раз пост что-то уж очень затянулся! Прежде Ноэми в таких случаях начинала для развлечения заигрывать с мужем, а Филипп, раздраженный тем, что его отвлекают от важных мыслей, давал ей резкий отпор. И хотя Ноэми очень громко возмущалась его нелюбезностью, она вовсе не сердилась; она была похожа на ребенка, играющего с хлопушкой: чем больше треску, тем больше удовольствия… Но на этот раз (катастрофа!) хлопушка не разрывалась… Все ухищрения кокетства разбивались о полное равнодушие Филиппа.
Он их даже не замечал… Подозрение, как мышь, пробежало в душе Ноэми, вернулось, водворилось в ней прочно. Оно потихоньку грызло, грызло и добралось до тела. Наконец однажды Ноэми взвыла…
Как-то утром они лежали рядом в постели. У Филиппа глаза были открыты. Ноэми только что проснулась, но притворялась спящей и незаметно наблюдала за ним. Она инстинктом улавливала в его лице словно отражение другого лица (мысль без нашего ведома принимает форму того образа, который в ней живет). Ноэми тотчас ревниво насторожилась и, лежа неподвижно, стараясь дышать ровно, как дышат спящие, из-под опущенных ресниц так и впилась взглядом в мужа. Жадно изучала она лицо этого человека, такого близкого и такого далекого, человека, который принадлежал ей и оставался всегда чужим. Его бедро касалось ее бедра, а между тем их разделяла пропасть… Да, да, она не ошиблась, у Филиппа какие-то новые заботы, и не деловые, нет!.. Заботы ли? Она увидела, что он улыбнулся… Он думал о другой!.. Чтобы вырвать его у этого призрака и испытать свою власть над ним, Ноэми застонала как бы во сне и обняла его обеими руками. Филипп холодно отодвинулся от прильнувшего к нему тела и, думая, что жена спит, тихо встал, оделся и вышел. Ноэми не шелохнулась… Но, как только Филипп закрыл за собой дверь, она вскочила с постели. Лицо ее исказилось, она била себя кулачками в грудь, с трудом сдерживая крики тоски и гнева.
С этой минуты она начала слежку. Напряженно, трепетно стерегла, разнюхивала. У нее чесались руки, она сгорала от желания разорвать на части соперницу… О, тихонько, без шума!.. Впиться когтями ей в сердце!.. Однако Ноэми не находила этого сердца. В чьей груди оно скрывалось?.. С лихорадочным усердием охотника, выслеживающего в лесу зверя, она обследовала круг знакомых и, скрывая острые зубки под молодой улыбкой накрашенного рта, изучала каждую черточку в лице Филиппа, когда он находился в обществе женщин, подстерегала взгляды, жесты, оттенки голоса каждой из них. Она словно удерживала внутри себя на сворке насторожившихся псов, которые почуяли зверя… Но след всякий раз оказывался ложным. Зверь ускользал…
Странное ослепление, из-за которого Ноэми с самого начала устранила из поля своих наблюдений Аннету, продолжалось. За последние недели она совсем забыла об Аннете. Та не показывалась у них в доме: она чувствовала себя виноватой и не только не гордилась, но, наоборот, стыдилась своей тайной победы, своего украденного счастья. Она избегала Ноэми. Предлогов для этого нашлось бы достаточно, если бы Ноэми выразила желание увидеться с ней. А Ноэми такого желания не выражала, у нее было слишком много тревог, и ей было не до Аннеты.
Напрасно Ноэми старалась себя убедить, что прихоть Филиппа пройдет.
Явные симптомы его охлаждения не только не исчезали, но стали еще заметнее: равнодушное невнимание к словам, к выражению лица, к самому присутствию жены, полнейшее безразличие. Более того: когда Ноэми настойчиво пыталась напомнить ему о своем существовании, она замечала на его лице выражение скуки, досады и плохо скрытого отвращения, мину человека, который хочет избежать тягостного общения.
Ноэми трепетала от ярости и от боли, которую ей причиняла ее оскорбленная любовь. Она не могла больше скрывать от себя всей серьезности обрушившейся на нее беды. Она сходила с ума. Притом еще нужно было постоянно делать усилия, чтобы не выдать себя… Всегда, всегда казаться веселой, уверенной, постоянно ловить его на приманку… на которую он и не смотрел! Ноэми изводила мысль о неуловимой, неизвестной сопернице. В ней поднималась бешеная ненависть к этой женщине… Хотелось биться головой о стену с досады, что она не может поймать ее… Напрасно следила она за всеми знакомыми женщинами. За всеми… кроме Аннеты. Меньше всего она подозревала Аннету.
Аннета сама себя выдала.
Как-то раз на улице, шагах в двадцати от себя, она заметила Ноэми, – та шла ей навстречу. Ноэми ее не видела, она шла, опустив голову и рассеянно глядя по сторонам. Ее красивое лицо было мертвенно-бледно и казалось постаревшим. В эту минуту она не следила за собой и не замечала никого вокруг. За последнее время она превратилась в маньячку, которая с подавленной яростью непрерывно вращает в уме жернова навязчивой идеи.
Аннета была поражена ее видом. Она могла бы незаметно пройти мимо Ноэми или повернуть обратно. Но, торопясь избегнуть встречи, она сделала промах: сошла с тротуара и перешла через улицу. Это нарушило движение пешеходов и привлекло внимание Ноэми. Она узнала Аннету и поняла, что та хотела уклониться от встречи с ней. Проводив ее глазами, она увидела, что Аннета, дойдя до противоположного тротуара, украдкой глянула на нее и отвернулась. В голове Ноэми ослепительной молнией вспыхнула догадка: это она!..
Ноэми остановилась, задыхаясь, вонзив ногти в ладони, сжав зубы и ощетинившись. Она напоминала разозленную кошку, выгнувшую спину. В эту минуту у нее были глаза убийцы. Взгляд прохожего напомнил ей, что она живет в мире, где надо притворяться и лгать, и что она на одну минуту изменила этому правилу. Ноэми вернулась к действительности. Но, пройдя десять шагов, не выдержала и разразилась злобным смехом. Враг найден…
Тайна у нее в руках!..
Аннета была очень расстроена встречей с Ноэми.
С того дня, как она отдалась Филиппу, ее не переставала мучить совесть. Не потому, что она считала грехом принадлежать любимому человеку.
Их связывала любовь настоящая, здоровая, сильная. Она не нуждалась ни в оправдании, ни в притворстве. Никакие общественные условности не могли взять верх над нею. В горячке страсти Аннета и мысли не допускала, что у нее есть какой-то долг перед Ноэми; подлинной женой Филиппа была она, Аннета, и она не признавала той, другой, которая неспособна была быть ему товарищем в его труде и борьбе, не сумела дать ему счастья. Однако эта уверенность не мешала Аннете помнить, что счастье ее добыто ценой чужого горя. Она уговаривала себя, что такая пустая и легкомысленная женщина, как Ноэми, не способна сильно страдать, что она легко откажется от Филиппа. Но чутье подсказывало обратное, и все, что она могла сделать, это просто перестать думать о Ноэми. В первые дни эгоизм счастья помог ей.
Однако после встречи с Ноэми это стало уже невозможно Аннета обладала несчастной способностью отрешаться от себя и наперекор собственным чувствам проникаться чувствами других, в особенности их страданиями, которые она угадывала с первого взгляда.
Аннета пришла домой, потрясенная горем Ноэми, переживая его почти так же остро, как сама Ноэми. Она не могла больше отделываться рассуждениями, вооружаться правами любви. «Ноэми тоже любит. И страдает Разве у любви страдающей меньше прав, чем у любви, причиняющей страдания?.. Никаких прав нет! Одной из нас придется страдать. Ей или мне!..»
«Ей!» Страсть к Филиппу не оставляла Аннете выбора… Но это было совсем не весело.
Она думала: «Надо хотя бы не отягчать ее горя! Это преступление – длить его так долго, как мы это делаем, давать ране гноиться, вместо того чтобы твердой рукой сделать операцию и перевязать. Мы увиливаем от честного признания и предоставляем Ноэми самой догадаться о своем несчастье – это и трусость и жестокость!»
Аннета в первый же день объявила Филиппу:
– Я не хочу прятаться.
Как она могла, откладывая со дня на день, допустить такое недостойное положение?.. В этом виновата была все та же ее душевная мягкость… Она говорила Филиппу не раз:
– Надо сказать ей.
Но когда Филипп решался, она его удерживала, боясь его грубой прямоты. Филипп бросал то, что разлюбил, как выжатый лимон. Старые узы его стесняли. Он говорил:
– Давай покончим с этим! Аннета отвечала:
– Нет, нет, только не сегодня! Она понимала, какую боль он причинит Ноэми. Боже, как тяжело убивать человеческую душу!
У Филиппа и без того было о чем подумать. Дни его проходили в ожесточенной борьбе с обрушившимися на него печатью и общественным мнением.
Аннета видела, что сейчас не время докучать ему своими заботами. Филипп затеял опасную кампанию. Он взял на себя почин в деле создания Лиги ограничения рождаемости. Ему было ненавистно бесстыдное лицемерие господствующей буржуазии, которая, ничуть не заботясь об улучшении гигиенических условий жизни и облегчении нужды трудящихся, заинтересована только в том, чтобы они размножались, поставляли ей пушечное мясо и рабочие руки для ее предприятий. Сами-то они, эти господа, не хотят иметь много детей, чтобы не усложнять себе жизнь и не нарушать ее благополучия. А то, что неумеренное деторождение упрочивает нищету, болезни, порабощение народа, их это не беспокоит. Они объявили деторождение религиозным и патриотическим долгом. Филипп не сомневался, что, выступая против этого, наживет себе врагов. Но опасность никогда не останавливала его. Он ринулся вперед. Ярость противников превзошла его ожидания.
Он стал ненавистен множеству людей: прежде всего – собратьям по профессии, жрецам науки, чье самолюбие, интересы и ученый авторитет были задеты, затем вытесненным им соперникам и даже кое-кому из его сторонников, которым он беспощадно говорил правду в глаза, ибо не такой он был человек, чтобы платить за похвалы любезностями, и благодарность не принадлежала к числу его добродетелей. Он принимал все одобрения как должное, другим воздавал по заслугам – и только, а это было немного! К благодетелям он относился без всякого почтения – единственным исключением была Соланж. Никому никаких льгот! Таким образом, следовало ожидать, что нападки на него будут сильные, а защитников найдется мало. Филипп мешал маневрам тех, кто спекулировал на идеалах. Всякий раз, как возникала очередная организация благородных жуликов-филантропов, можно было не сомневаться, что он выступит против нее. Он с циничным удовольствием разоблачал хитрости добродетельных лицемеров. Это уже создало ему (sotto voce Под сурдинку (итал.).

) в почтенных кругах репутацию сумасброда анархиста, потрясающего основы. Эти шушуканья пока не дошли еще до публики, до страшного уха Пасквино – продажной прессы. Враги выжидали подходящего момента.
Eccolo! Вот оно! (итал.)

Теперь подвернулся очень удобный случай…
Произошел взрыв патриотического негодования. Вмешались газеты. Отголоски всеобщего возмущения дошли до парламента, и там были произнесены бессмертные речи в защиту прав бедняков на многочисленное потомство.
Несколько энтузиастов внесли проект закона, строго карающего всякую пропаганду, которая прямо или косвенно ратует за уменьшение народонаселения. Свободомыслящая пресса утрировала доводы Филиппа за ограничение деторождения и в своем изложении выдвинула на первый план мотив эгоистического наслаждения, умолчав о соображениях гуманности. Это дискредитировало все выступления Филиппа. Он обрел сторонников среди врагов общества. Своим противникам он отвечал на страницах одной крупной газеты, отвечал очень резко и прямо. Но в редакцию посыпались письма с протестами, и Филипп рисковал потерять эту трибуну. Он читал публичные лекции, выступал на бурных собраниях. Он атаковал своих врагов с такой же неистовой страстностью, как они – его. Они зорко следили за каждым его словом, ожидая, что какая-нибудь неосторожность Филиппа даст им в руки оружие и поможет его погубить. Но их суровый противник сдерживал свои порывы и не позволял увлечь себя ни на шаг за пределы того, что хотел сказать. Он завоевал себе громкое имя, вызвал восторги, насмешки, ненависть. В дыму сражений он дышал полной грудью.
Среди таких бурь мог ли он думать о Ноэми?
Ноэми спешила домой. Она припоминала первые встречи Филиппа и Аннеты, которые происходили у нее на глазах, и проклинала свою глупость и их коварство. Едва она очутилась в своей квартире, она дала волю бешенству.
То был настоящий смерч. В одно мгновение все было сметено им. Кто увидел бы сейчас Ноэми, в слезах, в судорогах отчаяния, тот с трудом узнал бы ее. Хорошенькое личико было искажено, она кусала и рвала носовой платок, произвела полный разгром среди бумаг на письменном столе мужа, сорвала злость на своей собачке, вздумавшей к ней ластиться, и на попугае, которого чуть не задушила… Конечно, она предусмотрительно заперлась на ключ: разыгрывать фурию можно было только при закрытых дверях, – ведь это ее не красило! Лицо приняло жесткое выражение, казалось постаревшим и измятым. Но, увидев себя в зеркале такой злющей и некрасивой, Ноэми не только не огорчилась, а испытала что-то вроде облегчения: это была своего рода месть Филиппу. Потом ей стало себя жалко, обидно за подурневшее лицо. Эта жалость растопила злобу, и Ноэми, свернувшись калачиком на ковре, громко зарыдала… Времени у нее оставалось немного – Филипп должен был скоро вернуться, и она спешила выплакаться до его прихода: захлебывалась, рыдала вдвое громче, судорожно и бурно… Она еще бушевала, но гроза шла на убыль. Незлопамятная собачонка подошла и лизнула хозяйку в ухо. Ноэми поцеловала ее, причитая, потом приподнялась, села на ковре, поглаживая ногу, и затихла. Она размышляла. Вдруг, приняв решение, она вскочила, отбросила волосы, свисающие ей на глаза, подобрала разбросанные по комнате вещи, привела в порядок бумаги на столе, затем старательно напудрила и подкрасила лицо, оправила платье и стала ждать.
Филиппа она встретила спокойно и ласково. Она сначала испробовала простейшее оружие. В разговоре с невинным видом ловко вставила несколько гадостей о ненавистной сопернице. Сладеньким голоском сделала два-три каверзных замечания об Аннете. Об ее внешности, разумеется. Ноэми считала, что нравственные качества – дело второстепенное: душа душой, а любовьто все-таки поддерживается влечением к телу! Ноэми была великая мастерица выискивать в красоте других женщин изъяны, которые, когда их тебе укажут, уже невозможно забыть. На этот раз она превзошла себя: ведь показать соперницу ее любовнику в отталкивающем виде – задача увлекательная, что и говорить!
Филипп выслушал, но и глазом не моргнул. Ноэми переменила тактику.
Стала защищать Аннету, опровергая людские толки, восхвалять ее добродетели (такие похвалы ни к чему не обязывают). Она хотела вызвать Филиппа на разговор, заставить его выдать себя, завлечь его в расставленную ловушку. Но к похвалам ее, как и к злословию, Филипп отнесся равнодушно.
Она пустила в ход кокетство и заигрывания, пыталась разжечь в Филиппе ревность, со смехом пригрозив, что, если он ее когда-нибудь обманет, она ему отплатит с лихвой. Филипп даже не усмехнулся и, сославшись на какое-то дело, собрался уходить.
Тут Ноэми снова вышла из себя. Она крикнула, что знает все, что ей известно о его связи с Аннетой. Она грозила, бранилась, умоляла, твердила, что покончит с собой. Филипп только плечами пожал и, не говоря ни слова, шагнул к двери. Она побежала за ним, схватила его за плечи, заставила обернуться и, глядя ему в глаза, не своим голосом спросила:
– Филипп! Ты меня больше не любишь?..
Он посмотрел ей в лицо:
– Нет! И вышел.
Ноэми совсем обезумела. В течение нескольких часов она была как в бреду. Она перебирала всевозможные способы мщения, один нелепее и страшнее другого. Убить Филиппа. Убить Аннету. Убить себя. Осрамить Филиппа.
Оклеветать Аннету. Изувечить ее. Облить серной кислотой… О, какое это будет наслаждение – обезобразить ее!.. Задеть ее честь. Заставить ее страдать из-за сына. Написать и разослать анонимные письма… С лихорадочной поспешностью Ноэми нацарапала несколько строк, разорвала письмо, начала снова, опять разорвала… Она способна была поджечь дом…
Но ничего такого она не сделала, постепенно успокоилась, собралась с силами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125