Весельчак Бриссо любил побалагурить. Девица Бриссо любила поговорить о поэзии. На эту тему рассуждали здесь все. Воображали, будто знают толк в поэзии. Вкус же их устарел лет на двадцать. О всех видах искусства суждения у них были незыблемые. Зиждились они на мнении, проверенном должным образом и высказанном «нашим другом таким-то» – членом академии, притом сплошь украшенным орденами. Нет на свете умишек трусливей – даже у людей с весом, – чем у таких представителей крупной буржуазии, которые почитают себя людьми передовыми и в области искусства и в области политики, но которые не являются людьми передовыми ни в той, ни в другой области, ибо и в той и в другой области они выступают – и делают это вполне сознательно – лишь после того, как другие выиграли за них сражение.
Аннета чувствовала, как далека она всем им. Приглядывалась, прислушивалась и думала:
«Да какое мне дело до всех этих субъектов?»
Мысль, что мамаша или дочка вздумают ее опекать, уже не возмущала, а смешила Аннету. Она спрашивала себя, что подумала бы Сильвия, если бы ее одарили такой семейкой. Вот бы ахала, вот бы смеялась!
И порой Аннета, оставшись одна в саду, тоже смеялась. Случалось, Рожэ услышит, удивится и спросит:
– Что вас так насмешило? Она отвечала:
– Ничего, милый. Сама не знаю. Так, чепуха…
И она старалась принять свой обычный благонравный вид. Но пересилить себя не могла – смеялась еще звонче, и даже в лицо г-же Бриссо. Просила извинения, а дамы Бриссо говорили снисходительно, но с легкой досадой:
– Она еще совсем дитя! Ну, пусть себе посмеется! Но не всегда ей бывало смешно. Ее чудесное настроение вдруг омрачалось. Целыми часами, озаренными радостью, была она полна нежности и доверия к Рожэ, но вдруг без всякого перехода, без всякой причины на нее нападали хандра, сомнение, тоска. Душевная неуравновешенность, возникшая нынешней осенью, не только не прошла, а, пожалуй, усилилась за эти месяцы взаимной любви.
Лавиной обрушивались какие-то удивительно разноречивые настроения: Аннета раздражалась, язвила, зло подтрунивала, смотрела недоверчиво и надменно, сердилась – и не объяснить было, отчего. Немало усилий делала Аннета, чтобы перебороть себя. Ничего хорошего не получалось: она замыкалась в каком-то тревожном, враждебном молчании. Рассудок по-прежнему был ясен, – вот почему ее поражали такие быстрые смены настроения, и она укоряла себя. И, однако, почти все оставалось по-прежнему. Зато, сознавая свои недостатки, она – и это скорее шло от разума, чем от души, – начинала снисходительно относиться к недостаткам всех этих «чучел».
(Опять!.. Невежа!.. «Простите, больше не буду!..») Ведь они были родственниками Рожэ, а раз она принимала Рожэ, то должна была принимать и их. Вопрос заключался лишь в том, принимает ли она Рожэ. Господи, да разве важно, разве важно все остальное, когда защищаешься вдвоем?
Только вдвоем ли? Защитит ли ее Рожэ? Прежде чем спрашивать себя, принимает ли она Рожэ, надо узнать, примет ли ее искренне, с открытым сердцем сам Рожэ, когда увидит ее такой, какая она есть на самом деле.
Потому что до сих пор он видел только ее рот и ее глаза. А вот то, о чем она – настоящая Аннета – размышляла, чего хотела, он, казалось, не очень-то стремился знать: находил, что куда удобнее ее выдумывать.
Однако Аннета тешила себя надеждой, что любовь поможет им, когда они смело заглянут друг другу в душу, надеждой решить так:
«Я беру тебя. Беру тебя со всем, что есть в тебе.
Беру тебя со всеми твоими недостатками, твоими страстями, твоими потребностями, с твоим законом жизни. Ты есть то, что ты есть. Со всем, что есть в тебе, я и люблю тебя».
Она-то знала, что готова пойти на все во имя любви.
Последние дни она подолгу наблюдала за Рожэ своими большими глазами, которые все подмечали, благо этого никто не остерегался. Рожэ стал очень неосмотрителен: он проявлял себя более типичным Бриссо, чем ей хотелось, с увлечением защищал то, что было выгодно его родичам, вникал во всякие распри, внося во все дух крючкотворства. Некоторые черточки, говорившие о жестокости его характера, о его мелочности, ей претили. Но ей не хотелось судить его строго, как она судила бы кого-нибудь другого. Она считала, что все это в нем наносное. Рожэ во многом представлялся ей малым ребенком, который слепо подчиняется своим родным, следует их примеру с благоговейной доверчивостью; ей казалось, что ум у него несмелый вопреки его выспренним речам. Хотя она и начинала постигать, как неосновательны все его проекты улучшения общественного строя, и уже не была одурачена его идеализмом на словах, однако не сердилась на него, ибо знала, что он не хотел ее обмануть, что одурачен он сам; она даже готова была с мягкой иронией устранить с его дороги все, что могло бы развеять иллюзию, жизненно важную для него. Даже его откровенный эгоизм, который порой так раздражал Аннету, теперь уже не отпугивал ее, казался ей безвредным. В сущности все его недостатки были недостатками, порожденными слабостью. И забавно было то, что порисоваться он любил именно силой… Закаленный человек… Aes triplex… Буквально – трижды медь… (лат.)
Бедненький Рожэ! Это просто трогательно!
Аннета тихонько посмеивалась над ним, но берегла для него целую сокровищницу снисходительности. Она очень любила его. Несмотря ни на что, считала его добрым, великодушным, увлекающимся. Так нежная мать, чья рука не карает родное дитя за грешки, в ее глазах совсем не страшные, находит, что дитя за них не отвечает, и готова еще больше жалеть его и лелеять. Да и к тому же Аннета смотрела на Рожэ не только глазами снисходительной матери! У нее были глаза влюбленной, а они очень пристрастны.
Говорила плоть. Громко звучал ее голос. Разум мог говорить все, что ему угодно, – можно так прислушиваться к его голосу, что даже хула разжигает страсть. Да, Аннета все видела. Но как тот, кто, склонив голову и прищурив глаза, видит, до чего гармонично сочетаются все линии ландшафта, так и Аннета, видя неприятные черты Рожэ, смотрела на них под таким углом зрения, что они смягчались. Она была близка к тому, чтобы полюбить в нем даже все самое гадкое: ведь еще больше отдаешь себя, полюбив недостатки того, кого любишь; когда же любишь то, что в другом прекрасно, не отдаешь, а берешь. Аннета размышляла:
«Люблю тебя за то, что ты несовершенен. Ты рассердился бы, когда б узнал, что я вижу. Прости! Ничего я и не видела… А вот я не похожа на тебя: хочу, чтобы ты увидел меня во всем моем несовершенстве! Будь, чем ты есть, – это я и ценю. В моем несовершенстве больше меня самой, чем во всем прочем. Если ты берешь меня, то возьмешь именно такой. Возьмешь? Да ты ведь не хочешь меня узнавать. Когда же ты потрудишься рассмотреть меня?»
Рожэ не спешил. Аннета не раз тщетно пыталась увлечь его на этот опасный путь, а он словно его избегал; но вот однажды, когда они гуляли, Аннета вдруг умолкла, остановилась, взяла его за руки и сказала:
– Нам нужно поговорить, Рожэ.
– Поговорить? – повторил он, смеясь. – Но, по-моему, мы только и делаем, что говорим.
– Я не про то, – ответила она, – не про ласковые речи: поговорим серьезно.
На его лице мелькнул испуг.
– Не бойтесь, – заметила она. – Мне хочется поговорить с вами о себе.
– О вас? – сказал он, просияв. – Что может быть приятнее!
– Подождите, подождите! – остановила она его. – Выслушайте меня, и тогда вы, пожалуй, этого не скажете!
– Ничего нового я не услышу. Столько дней мы провели вместе и разве не обо всем сказали друг другу?
– Я лишь успевала соглашаться, – возразила Аннета со смехом. – Ведь только вы и говорите.
– Вот злючка! – сказал Рожэ. – Разве я говорю не о вас?
– Да, и обо мне. Даже за меня говорите.
– Вы находите, что я много говорю? – с простодушным видом спросил Рожэ.
Аннета прикусила губу.
– Нет, нет, Рожэ, милый, мне нравится, когда вы говорите. Но когда вы говорите обо мне, я сижу и слушаю; все это до того прекрасно, до того прекрасно, что я думаю: «Пусть будет так». Но ведь это не так.
– Вы – первая женщина на свете, которая сетует, что портрет ее прекрасен.
– Я предпочитаю, чтобы в нем было сходство. Ведь не прекрасный портрет намерены вы, Рожэ, повесить у себя в доме? Я – живая, я – женщина, у которой свой мир желаний, страстей, мыслей. Уверены ли вы, что она может войти в ваш дом со всеми своими пожитками?
– Принимаю ее с закрытыми глазами.
– Откройте их, прошу вас.
– Я вижу вашу ясную душу, она отражается на вашем лице.
– Милый, хороший мой Рожэ! Вам ничего не хочется видеть.
– Я люблю вас. Мне этого достаточно.
– Я тоже люблю вас. И мне этого недостаточно.
– Недостаточно? – переспросил он упавшим голосом.
– Нет. Мне нужно видеть.
– Что вам хочется видеть?
– Хотелось бы видеть, какая у вас любовь ко мне.
– Я люблю вас больше всех на свете.
– Разумеется! Мельчить не в вашем характере. Но я не спрашиваю, сколько у вас любви ко мне, а спрашиваю, какая она… Да, я знаю, что я – ваша желанная, но что именно желали бы вы сделать из своей Аннеты?
– Свою половину.
– Вот как!.. Дело в том, друг мой, что я не половина. Я – Аннета, вся целиком.
– Так принято говорить. Я хочу сказать, что вы – это я и что я – это вы.
– Нет, нет, не будьте мною! Пусть мною, Рожэ, буду я.
– Мы соединяем наши жизни, и разве отныне у нас не будет единая жизнь?
– Вот это меня и тревожит. Боюсь, что одинаковой жизни у нас не будет.
– Что вас смущает, Аннета? Что у вас на душе? Вы любите меня, не правда ли? Любите. Это главное! Об остальном не тревожьтесь. Остальным займусь я. Вот увидите: я все так устрою, – вместе с моими родными, которые станут вашими родными, мы так устроим вашу жизнь, что вам останется лишь одно: позволить носить себя на руках.
Аннета, опустив голову, чертила на земле ногой вензеля. Она улыбалась.
«Милый мальчик! Ничего-то он не понимает…»
Затем подняла глаза на Рожэ, тот спокойно ждал ответа.
– Рожэ, взгляните на меня. Ведь правда, у меня сильные ноги?
– Сильные и красивые, – ответил он.
– Не в этом дело… – сказала она, погрозив пальцем. – Ведь правда, я – неутомимый ходок?
– Несомненно, – подтвердил он, – и это меня восхищает.
– Неужели вы думаете, что я соглашусь, чтобы меня носили на руках? Вы очень, очень добры, и я благодарю вас, но позвольте мне ходить самой! Я не из тех, кто боится дорожной усталости. Отнять ее у меня, значит отнять вкус к жизни. Мне иногда кажется, что вы и ваши родные – все вы собираетесь действовать и выбирать за меня, что вы, Рожэ, со всеми удобствами расставляете по предназначенным для этой цели полочкам свою жизнь, их жизнь, мою жизнь-все будущее. Но я бы этого не хотела. Я этого не хочу. Я чувствую, что я в начале пути. Я ищу. Я знаю, что мне необходимо искать, искать себя.
Выражение лица у Рожэ было ласковое и насмешливое.
– Что же вы будете искать? Он считал, что все это – ребяческая прихоть. Она это почувствовала и сказала взволнованно:
– Не насмехайтесь! Я не представляю собой ничего особенного, ничего не воображаю о себе… Но все же я знаю, что я существую, что мне дана жизнь – коротенькая жизнь… Жизнь не длинна, и живешь только раз. Я имею право… Нет, не право, если хотите, – это звучит эгоистично… Мой долг не упускать ее, не швыряться ею…
Его это не растрогало, наоборот – обидело:
– Значит, по-вашему, вы швыряетесь ею? Разве упустите ее? Разве она не получит хорошего, превосходнейшего применения?
– Конечно, получит… Но какое же? Что вы мне предлагаете?
Он снова стал с жаром описывать свою политическую карьеру, будущее, о котором мечтал, свои чаяния – личные и общественные – во всем их величии. Она послушала его; потом мягко остановила в самом разгаре речи, ибо эта тема ему никогда не надоедала.
– Да, Рожэ, – сказала она. – Конечно. Это очень, очень интересно. Но по правде сказать – вы только не обижайтесь! – я не верю так же твердо, как вы, в то дело, которому вы себя посвятили.
– Что? Вы в него не верите? Да ведь вы же верили, когда я говорил вам о нем в начале нашего знакомства в Париже…
– Я несколько изменила свое мнение, – ответила она.
– Что заставило вас его переменить? Нет, нет, это невозможно… Вы опять его перемените. Моя великодушная Аннета не может стать безучастной к народному делу, к обновлению общества!
– Да я к нему и не безучастна, – сказала она. – Я безучастна только к политическим проблемам.
– Одно с другим связано.
– Не совсем.
– Победа одного повлечет за собой победу другого.
– Сомневаюсь.
– Однако это единственный способ служить прогрессу и народу.
(Аннета подумала: «Служа самому себе». Но ей стало стыдно.).
– А я вижу и другие.
– Какие же?
– Самый старый и пока еще самый лучший. Способ тех, кто следовал за Христом: отдавать все, бросать все и вся во имя служения людям.
– Утопия!
– Да, пожалуй. Вы не утопист, Рожэ. Я так думала на первых порах. Я разуверилась в этом теперь. В политической деятельности вами руководит практическая жилка. Вы очень талантливы, и я убеждена, что вы добьетесь успеха. В деле вашем я сомневаюсь, зато не сомневаюсь в вас. Перед вами великолепная карьера. Я предсказываю вам, что вы будете лидером партии, признанным оратором, сколачивающим в парламенте большинство, министром…
– Полно, перестаньте! – воскликнул он. – «Макбет, ты станешь королем!»
– Да, я, пожалуй, вещунья… для других. Но вот досада – не для себя.
– А ведь тут все ясно! Если я стану министром, то и на вас это отразится… Скажите откровенно, разве вы этому не обрадуетесь?
– Чему? Если стану министершей? Господи! Да ни чуточки! Простите, Рожэ, – за вас, конечно, я порадуюсь. И если я буду с вами, то, конечно, постараюсь как можно лучше играть свою роль, счастлива буду помочь вам… Но (вы ведь хотите, чтобы я была откровенна, не правда ли?) сознаюсь: такая жизнь не заполнила бы, отнюдь не заполнила бы моей жизни.
– Это вполне понятно. Женщина, созданная для того, чтобы стать спутницей жизни политического деятеля, – возьмите, например, такую замечательную женщину, как моя мать, – этим не ограничится. Истинное ее назначение – у очага. Ее призвание-материнство.
– Знаю, ведь никто и не оспаривает, что это наше призвание, – проговорила Аннета. – Но (я боюсь вам это сказать, боюсь, что вы меня не поймете)… я еще не знаю, что мне даст материнство. Я очень люблю детей.
Думаю, что к своим буду очень привязана… (Вам не нравится это слово?
Да, вам кажется, что я холодна.) Быть может, буду обожать их… Возможно. Не знаю… Но мне не хочется рассуждать о том, чего я не чувствую.
И, откровенно говоря, это «призвание» во мне еще не совсем проснулось. А сейчас, пока жизнь не разбудила во мне того, что мне неведомо, я считаю, что женщина ни в каком случае не должна всю свою жизнь отдавать любви к ребенку… (Не хмурьтесь!) Я убеждена, что можно очень любить своего ребенка, добросовестно исполнять домашние обязанности, однако надлежит беречь богатство своего «я» во имя того, что важнее всего на свете.
– Важнее всего?
– Во имя своей души.
– Не понимаю.
– Как заставить другого постичь твою внутреннюю жизнь? Слова так туманны, так неясны, нелепы! Душа… Смешно говорить о своей душе! Что это значит? Не объяснишь, что. Но она есть. Это – я сама, Рожэ. Самое во мне правдивое, самое сокровенное.
– Разве вы не отдаете мне все самое свое правдивое, самое сокровенное?
– Все отдать не могу, – сказала она.
– Значит, вы меня не любите?
– Нет, Рожэ, люблю. Но все отдать никто не может.
– Это не любовь. Когда любишь, нет и мысли, что надо сберечь что-то для себя. Любовь… любовь… любовь…
И он разразился длиннейшей речью. Аннета слушала, как он восхваляет в выспренних словах полную отдачу самого себя, радость самопожертвования ради счастья любимого человека. И думала:
«Милый, зачем ты все это говоришь? Воображаешь, будто я этого не знаю? Воображаешь, будто я не могла бы принести себя в жертву тебе, если понадобилось бы, и не обрела бы в этом радости? Но при одном условии: чтобы ты этого не требовал… Почему ты требуешь? Почему ты ждешь этого так, словно это твое право? Почему нет у тебя веры в меня, в мою любовь?»
Наконец он замолчал, и она сказала:
– Все это великолепно. Я не способна, как вы знаете, так блистательно выражать свои мысли. Но при случае, может быть, я была бы способна это почувствовать…
– Может быть! При случае! – воскликнул он.
– Вы находите, что этого мало, не правда ли? А ведь это больше, чем вам кажется… Но я не люблю обещать больше (а вдруг окажется даже меньше?) того, что могу выполнить. Заранее не знаю… Нужно доверять друг другу. Мы люди порядочные. Мы любим друг друга, Рожэ. Будем делать друг для друга все, что можно.
– Все, что можно!.. – всплеснув руками, снова воскликнул он.
Аннета улыбнулась.
– Согласны вы доверять мне? – продолжала она. – Я вынуждена призвать вас к этому. Просить придется о многом…
– Говорите! – осторожно ответил он.
– Я вас люблю, Рожэ, но хочу быть правдивой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Аннета чувствовала, как далека она всем им. Приглядывалась, прислушивалась и думала:
«Да какое мне дело до всех этих субъектов?»
Мысль, что мамаша или дочка вздумают ее опекать, уже не возмущала, а смешила Аннету. Она спрашивала себя, что подумала бы Сильвия, если бы ее одарили такой семейкой. Вот бы ахала, вот бы смеялась!
И порой Аннета, оставшись одна в саду, тоже смеялась. Случалось, Рожэ услышит, удивится и спросит:
– Что вас так насмешило? Она отвечала:
– Ничего, милый. Сама не знаю. Так, чепуха…
И она старалась принять свой обычный благонравный вид. Но пересилить себя не могла – смеялась еще звонче, и даже в лицо г-же Бриссо. Просила извинения, а дамы Бриссо говорили снисходительно, но с легкой досадой:
– Она еще совсем дитя! Ну, пусть себе посмеется! Но не всегда ей бывало смешно. Ее чудесное настроение вдруг омрачалось. Целыми часами, озаренными радостью, была она полна нежности и доверия к Рожэ, но вдруг без всякого перехода, без всякой причины на нее нападали хандра, сомнение, тоска. Душевная неуравновешенность, возникшая нынешней осенью, не только не прошла, а, пожалуй, усилилась за эти месяцы взаимной любви.
Лавиной обрушивались какие-то удивительно разноречивые настроения: Аннета раздражалась, язвила, зло подтрунивала, смотрела недоверчиво и надменно, сердилась – и не объяснить было, отчего. Немало усилий делала Аннета, чтобы перебороть себя. Ничего хорошего не получалось: она замыкалась в каком-то тревожном, враждебном молчании. Рассудок по-прежнему был ясен, – вот почему ее поражали такие быстрые смены настроения, и она укоряла себя. И, однако, почти все оставалось по-прежнему. Зато, сознавая свои недостатки, она – и это скорее шло от разума, чем от души, – начинала снисходительно относиться к недостаткам всех этих «чучел».
(Опять!.. Невежа!.. «Простите, больше не буду!..») Ведь они были родственниками Рожэ, а раз она принимала Рожэ, то должна была принимать и их. Вопрос заключался лишь в том, принимает ли она Рожэ. Господи, да разве важно, разве важно все остальное, когда защищаешься вдвоем?
Только вдвоем ли? Защитит ли ее Рожэ? Прежде чем спрашивать себя, принимает ли она Рожэ, надо узнать, примет ли ее искренне, с открытым сердцем сам Рожэ, когда увидит ее такой, какая она есть на самом деле.
Потому что до сих пор он видел только ее рот и ее глаза. А вот то, о чем она – настоящая Аннета – размышляла, чего хотела, он, казалось, не очень-то стремился знать: находил, что куда удобнее ее выдумывать.
Однако Аннета тешила себя надеждой, что любовь поможет им, когда они смело заглянут друг другу в душу, надеждой решить так:
«Я беру тебя. Беру тебя со всем, что есть в тебе.
Беру тебя со всеми твоими недостатками, твоими страстями, твоими потребностями, с твоим законом жизни. Ты есть то, что ты есть. Со всем, что есть в тебе, я и люблю тебя».
Она-то знала, что готова пойти на все во имя любви.
Последние дни она подолгу наблюдала за Рожэ своими большими глазами, которые все подмечали, благо этого никто не остерегался. Рожэ стал очень неосмотрителен: он проявлял себя более типичным Бриссо, чем ей хотелось, с увлечением защищал то, что было выгодно его родичам, вникал во всякие распри, внося во все дух крючкотворства. Некоторые черточки, говорившие о жестокости его характера, о его мелочности, ей претили. Но ей не хотелось судить его строго, как она судила бы кого-нибудь другого. Она считала, что все это в нем наносное. Рожэ во многом представлялся ей малым ребенком, который слепо подчиняется своим родным, следует их примеру с благоговейной доверчивостью; ей казалось, что ум у него несмелый вопреки его выспренним речам. Хотя она и начинала постигать, как неосновательны все его проекты улучшения общественного строя, и уже не была одурачена его идеализмом на словах, однако не сердилась на него, ибо знала, что он не хотел ее обмануть, что одурачен он сам; она даже готова была с мягкой иронией устранить с его дороги все, что могло бы развеять иллюзию, жизненно важную для него. Даже его откровенный эгоизм, который порой так раздражал Аннету, теперь уже не отпугивал ее, казался ей безвредным. В сущности все его недостатки были недостатками, порожденными слабостью. И забавно было то, что порисоваться он любил именно силой… Закаленный человек… Aes triplex… Буквально – трижды медь… (лат.)
Бедненький Рожэ! Это просто трогательно!
Аннета тихонько посмеивалась над ним, но берегла для него целую сокровищницу снисходительности. Она очень любила его. Несмотря ни на что, считала его добрым, великодушным, увлекающимся. Так нежная мать, чья рука не карает родное дитя за грешки, в ее глазах совсем не страшные, находит, что дитя за них не отвечает, и готова еще больше жалеть его и лелеять. Да и к тому же Аннета смотрела на Рожэ не только глазами снисходительной матери! У нее были глаза влюбленной, а они очень пристрастны.
Говорила плоть. Громко звучал ее голос. Разум мог говорить все, что ему угодно, – можно так прислушиваться к его голосу, что даже хула разжигает страсть. Да, Аннета все видела. Но как тот, кто, склонив голову и прищурив глаза, видит, до чего гармонично сочетаются все линии ландшафта, так и Аннета, видя неприятные черты Рожэ, смотрела на них под таким углом зрения, что они смягчались. Она была близка к тому, чтобы полюбить в нем даже все самое гадкое: ведь еще больше отдаешь себя, полюбив недостатки того, кого любишь; когда же любишь то, что в другом прекрасно, не отдаешь, а берешь. Аннета размышляла:
«Люблю тебя за то, что ты несовершенен. Ты рассердился бы, когда б узнал, что я вижу. Прости! Ничего я и не видела… А вот я не похожа на тебя: хочу, чтобы ты увидел меня во всем моем несовершенстве! Будь, чем ты есть, – это я и ценю. В моем несовершенстве больше меня самой, чем во всем прочем. Если ты берешь меня, то возьмешь именно такой. Возьмешь? Да ты ведь не хочешь меня узнавать. Когда же ты потрудишься рассмотреть меня?»
Рожэ не спешил. Аннета не раз тщетно пыталась увлечь его на этот опасный путь, а он словно его избегал; но вот однажды, когда они гуляли, Аннета вдруг умолкла, остановилась, взяла его за руки и сказала:
– Нам нужно поговорить, Рожэ.
– Поговорить? – повторил он, смеясь. – Но, по-моему, мы только и делаем, что говорим.
– Я не про то, – ответила она, – не про ласковые речи: поговорим серьезно.
На его лице мелькнул испуг.
– Не бойтесь, – заметила она. – Мне хочется поговорить с вами о себе.
– О вас? – сказал он, просияв. – Что может быть приятнее!
– Подождите, подождите! – остановила она его. – Выслушайте меня, и тогда вы, пожалуй, этого не скажете!
– Ничего нового я не услышу. Столько дней мы провели вместе и разве не обо всем сказали друг другу?
– Я лишь успевала соглашаться, – возразила Аннета со смехом. – Ведь только вы и говорите.
– Вот злючка! – сказал Рожэ. – Разве я говорю не о вас?
– Да, и обо мне. Даже за меня говорите.
– Вы находите, что я много говорю? – с простодушным видом спросил Рожэ.
Аннета прикусила губу.
– Нет, нет, Рожэ, милый, мне нравится, когда вы говорите. Но когда вы говорите обо мне, я сижу и слушаю; все это до того прекрасно, до того прекрасно, что я думаю: «Пусть будет так». Но ведь это не так.
– Вы – первая женщина на свете, которая сетует, что портрет ее прекрасен.
– Я предпочитаю, чтобы в нем было сходство. Ведь не прекрасный портрет намерены вы, Рожэ, повесить у себя в доме? Я – живая, я – женщина, у которой свой мир желаний, страстей, мыслей. Уверены ли вы, что она может войти в ваш дом со всеми своими пожитками?
– Принимаю ее с закрытыми глазами.
– Откройте их, прошу вас.
– Я вижу вашу ясную душу, она отражается на вашем лице.
– Милый, хороший мой Рожэ! Вам ничего не хочется видеть.
– Я люблю вас. Мне этого достаточно.
– Я тоже люблю вас. И мне этого недостаточно.
– Недостаточно? – переспросил он упавшим голосом.
– Нет. Мне нужно видеть.
– Что вам хочется видеть?
– Хотелось бы видеть, какая у вас любовь ко мне.
– Я люблю вас больше всех на свете.
– Разумеется! Мельчить не в вашем характере. Но я не спрашиваю, сколько у вас любви ко мне, а спрашиваю, какая она… Да, я знаю, что я – ваша желанная, но что именно желали бы вы сделать из своей Аннеты?
– Свою половину.
– Вот как!.. Дело в том, друг мой, что я не половина. Я – Аннета, вся целиком.
– Так принято говорить. Я хочу сказать, что вы – это я и что я – это вы.
– Нет, нет, не будьте мною! Пусть мною, Рожэ, буду я.
– Мы соединяем наши жизни, и разве отныне у нас не будет единая жизнь?
– Вот это меня и тревожит. Боюсь, что одинаковой жизни у нас не будет.
– Что вас смущает, Аннета? Что у вас на душе? Вы любите меня, не правда ли? Любите. Это главное! Об остальном не тревожьтесь. Остальным займусь я. Вот увидите: я все так устрою, – вместе с моими родными, которые станут вашими родными, мы так устроим вашу жизнь, что вам останется лишь одно: позволить носить себя на руках.
Аннета, опустив голову, чертила на земле ногой вензеля. Она улыбалась.
«Милый мальчик! Ничего-то он не понимает…»
Затем подняла глаза на Рожэ, тот спокойно ждал ответа.
– Рожэ, взгляните на меня. Ведь правда, у меня сильные ноги?
– Сильные и красивые, – ответил он.
– Не в этом дело… – сказала она, погрозив пальцем. – Ведь правда, я – неутомимый ходок?
– Несомненно, – подтвердил он, – и это меня восхищает.
– Неужели вы думаете, что я соглашусь, чтобы меня носили на руках? Вы очень, очень добры, и я благодарю вас, но позвольте мне ходить самой! Я не из тех, кто боится дорожной усталости. Отнять ее у меня, значит отнять вкус к жизни. Мне иногда кажется, что вы и ваши родные – все вы собираетесь действовать и выбирать за меня, что вы, Рожэ, со всеми удобствами расставляете по предназначенным для этой цели полочкам свою жизнь, их жизнь, мою жизнь-все будущее. Но я бы этого не хотела. Я этого не хочу. Я чувствую, что я в начале пути. Я ищу. Я знаю, что мне необходимо искать, искать себя.
Выражение лица у Рожэ было ласковое и насмешливое.
– Что же вы будете искать? Он считал, что все это – ребяческая прихоть. Она это почувствовала и сказала взволнованно:
– Не насмехайтесь! Я не представляю собой ничего особенного, ничего не воображаю о себе… Но все же я знаю, что я существую, что мне дана жизнь – коротенькая жизнь… Жизнь не длинна, и живешь только раз. Я имею право… Нет, не право, если хотите, – это звучит эгоистично… Мой долг не упускать ее, не швыряться ею…
Его это не растрогало, наоборот – обидело:
– Значит, по-вашему, вы швыряетесь ею? Разве упустите ее? Разве она не получит хорошего, превосходнейшего применения?
– Конечно, получит… Но какое же? Что вы мне предлагаете?
Он снова стал с жаром описывать свою политическую карьеру, будущее, о котором мечтал, свои чаяния – личные и общественные – во всем их величии. Она послушала его; потом мягко остановила в самом разгаре речи, ибо эта тема ему никогда не надоедала.
– Да, Рожэ, – сказала она. – Конечно. Это очень, очень интересно. Но по правде сказать – вы только не обижайтесь! – я не верю так же твердо, как вы, в то дело, которому вы себя посвятили.
– Что? Вы в него не верите? Да ведь вы же верили, когда я говорил вам о нем в начале нашего знакомства в Париже…
– Я несколько изменила свое мнение, – ответила она.
– Что заставило вас его переменить? Нет, нет, это невозможно… Вы опять его перемените. Моя великодушная Аннета не может стать безучастной к народному делу, к обновлению общества!
– Да я к нему и не безучастна, – сказала она. – Я безучастна только к политическим проблемам.
– Одно с другим связано.
– Не совсем.
– Победа одного повлечет за собой победу другого.
– Сомневаюсь.
– Однако это единственный способ служить прогрессу и народу.
(Аннета подумала: «Служа самому себе». Но ей стало стыдно.).
– А я вижу и другие.
– Какие же?
– Самый старый и пока еще самый лучший. Способ тех, кто следовал за Христом: отдавать все, бросать все и вся во имя служения людям.
– Утопия!
– Да, пожалуй. Вы не утопист, Рожэ. Я так думала на первых порах. Я разуверилась в этом теперь. В политической деятельности вами руководит практическая жилка. Вы очень талантливы, и я убеждена, что вы добьетесь успеха. В деле вашем я сомневаюсь, зато не сомневаюсь в вас. Перед вами великолепная карьера. Я предсказываю вам, что вы будете лидером партии, признанным оратором, сколачивающим в парламенте большинство, министром…
– Полно, перестаньте! – воскликнул он. – «Макбет, ты станешь королем!»
– Да, я, пожалуй, вещунья… для других. Но вот досада – не для себя.
– А ведь тут все ясно! Если я стану министром, то и на вас это отразится… Скажите откровенно, разве вы этому не обрадуетесь?
– Чему? Если стану министершей? Господи! Да ни чуточки! Простите, Рожэ, – за вас, конечно, я порадуюсь. И если я буду с вами, то, конечно, постараюсь как можно лучше играть свою роль, счастлива буду помочь вам… Но (вы ведь хотите, чтобы я была откровенна, не правда ли?) сознаюсь: такая жизнь не заполнила бы, отнюдь не заполнила бы моей жизни.
– Это вполне понятно. Женщина, созданная для того, чтобы стать спутницей жизни политического деятеля, – возьмите, например, такую замечательную женщину, как моя мать, – этим не ограничится. Истинное ее назначение – у очага. Ее призвание-материнство.
– Знаю, ведь никто и не оспаривает, что это наше призвание, – проговорила Аннета. – Но (я боюсь вам это сказать, боюсь, что вы меня не поймете)… я еще не знаю, что мне даст материнство. Я очень люблю детей.
Думаю, что к своим буду очень привязана… (Вам не нравится это слово?
Да, вам кажется, что я холодна.) Быть может, буду обожать их… Возможно. Не знаю… Но мне не хочется рассуждать о том, чего я не чувствую.
И, откровенно говоря, это «призвание» во мне еще не совсем проснулось. А сейчас, пока жизнь не разбудила во мне того, что мне неведомо, я считаю, что женщина ни в каком случае не должна всю свою жизнь отдавать любви к ребенку… (Не хмурьтесь!) Я убеждена, что можно очень любить своего ребенка, добросовестно исполнять домашние обязанности, однако надлежит беречь богатство своего «я» во имя того, что важнее всего на свете.
– Важнее всего?
– Во имя своей души.
– Не понимаю.
– Как заставить другого постичь твою внутреннюю жизнь? Слова так туманны, так неясны, нелепы! Душа… Смешно говорить о своей душе! Что это значит? Не объяснишь, что. Но она есть. Это – я сама, Рожэ. Самое во мне правдивое, самое сокровенное.
– Разве вы не отдаете мне все самое свое правдивое, самое сокровенное?
– Все отдать не могу, – сказала она.
– Значит, вы меня не любите?
– Нет, Рожэ, люблю. Но все отдать никто не может.
– Это не любовь. Когда любишь, нет и мысли, что надо сберечь что-то для себя. Любовь… любовь… любовь…
И он разразился длиннейшей речью. Аннета слушала, как он восхваляет в выспренних словах полную отдачу самого себя, радость самопожертвования ради счастья любимого человека. И думала:
«Милый, зачем ты все это говоришь? Воображаешь, будто я этого не знаю? Воображаешь, будто я не могла бы принести себя в жертву тебе, если понадобилось бы, и не обрела бы в этом радости? Но при одном условии: чтобы ты этого не требовал… Почему ты требуешь? Почему ты ждешь этого так, словно это твое право? Почему нет у тебя веры в меня, в мою любовь?»
Наконец он замолчал, и она сказала:
– Все это великолепно. Я не способна, как вы знаете, так блистательно выражать свои мысли. Но при случае, может быть, я была бы способна это почувствовать…
– Может быть! При случае! – воскликнул он.
– Вы находите, что этого мало, не правда ли? А ведь это больше, чем вам кажется… Но я не люблю обещать больше (а вдруг окажется даже меньше?) того, что могу выполнить. Заранее не знаю… Нужно доверять друг другу. Мы люди порядочные. Мы любим друг друга, Рожэ. Будем делать друг для друга все, что можно.
– Все, что можно!.. – всплеснув руками, снова воскликнул он.
Аннета улыбнулась.
– Согласны вы доверять мне? – продолжала она. – Я вынуждена призвать вас к этому. Просить придется о многом…
– Говорите! – осторожно ответил он.
– Я вас люблю, Рожэ, но хочу быть правдивой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125