Но это касается,
во-первых, лишь высших видов страсти, тогда как низшие <земные>
страсти при этом необходимо замирают или ослабевают; и, во-вто-
рых, это свидетельствует не против самой намеченной анта-
гонистичности, а лишь против возможных преувеличений ее зна-
чения (вроде известных метафизических преувеличений Гартма-
на ); но возможность примирения этого антагонизма з высшем
единстве, достигаемом лишь с трудом и при исключительных ус-
ловиях, есть сама скорее косвенный показатель антагонистичности
этих начал з их господствующем, преобладающем состоянии.
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Но если так, то здесь мы имеем самое конкретное и живое
свидетельство противоположности или, по крайней мере, несов-
падения между душевной жизнью и сознанием. Душевная
жизнь в качестве жизни, со стороны своей импульсивности и
интенсивности, т. е. в качестве конкретной и действенной
реальности, есть нечто отнюдь не тождественное сознанию, и
сознание совсем не есть ее существенный отличительный
признак. Скорее мы имеем в лице того и другого два разных
начала, как бы материю и форму внутреннего существа чело-
века, которые хотя в конкретном бытии человека всегда связа-
ны или соприкасаются, но для анализа являются разными и
разнородными началами. Лишь эта материя внутреннего бытия
человека есть то, что может быть названо в строгом смысле
психическим в нем; она есть как бы особое начало <душев-
ности>, в отличие от присоединяющегося к нему иного, высше-
го начала Логоса или духа (Уои?), выражение которого мы име-
ем в лице так называемого сознания, взятого, как таковое. Со-
отношение между этими двумя началами может быть подробнее
намечено лишь позднее; здесь нам нужно было только выделить
и приблизительно зафиксировать саму область психического.
Итак, область психического, как такового, есть область
переживания, непосредственного субъективного бытия. И пос-
кольку явления сознания имеют сторону, в силу которой они
суть переживания в указанном смысле этого понятия, пос-
тольку они суть явления душевной жизни. Этот вывод может
показаться, на первый взгляд, столь самоочевидным и баналь-
ным, что, по-видимому, не было надобности в сложных сообра-
жениях, которыми мы пытались его обосновать. Но если эти
соображения были убедительны, то из них явствует, что содер-
жание, скрытое под этим простым и привычным обозначением,
далеко не общеизвестно и обыкновенно остается вообще неза-
мечаемым. В лице душевной жизни мы имеем, как мы видим,
совершенно особый мир, - вернее, особую стихию, отличную
от всего объективного, предметного бытия и противостоящую
ему, - и вместе с тем не идеальное начало чистого сознания,
света разума, а вполне реальную и могущественную силу и
сферу бытия. Будучи связана и с предметным бытием, и с мо-
ментом сознания, она является нам конкретно лишь как прида-
ток, с одной стороны, предметного мира и, с другой стороны,
разумного предметного сознания, оставаясь, однако, сама в се-
бе особым и совершенно самобытным миром.
Для дальнейшего уяснения душевной жизни нам нужно теперь
определить ее основные характерные черты, а затем наметить ее
состав.
Глава III
ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Наметив область душевной жизни и уяснив ее отношение
к области сознания, попытаемся теперь вглядеться в душевную
жизнь и определить основные черты, присущие этой своеобразной
стихии. Мы не строим здесь никаких гипотез, не пытаемся
проникать в скрытые основания или источники душевной жизни,
а должны просто, непредвзято и по возможности адекватно
описать совершенно своеобразный, единственный в своем роде тип
бытия, который мы имеем в лице душевной жизни. Несмотря на
то, что мы ставим своей задачей простое, бесхитростное описание
данного - или, может быть, именно поэтому - задача эта не так
проста, как это может показаться с первого взгляда. Мы так
привыкли, в силу практической необходимости, сосредоточиваться
на предметном мире, что невольно склонны мыслить все вообще
в категориях этого предметного мира, и потому переносить и на
душевную жизнь черты, присущие не ей, а только предметному
миру. Немало психологов, начав С решительного заявления, что
<психическое> есть нечто совершенно отличное от внешнего, <ма-
териального> бытия, кончают все же подменой чистого описания
теориями, которые переносят на <психическое> черты материаль-
ного мира. Весь так называемый <ассоциационизм> - учение,
изображающее душевную жизнь как результат комбинации
неизменных психических элементов, - покоится на такой ма-
териализации душевного; и, быть может, большая часть того, что
считается <законами душевной жизни>, могла быть <открыта>
только через посредство такой непроизвольной мистификации, за-
меняющей непосредственно данное гипотетически допущенными
содержаниями предметной формы.
Давнишнее и распространенное учение утверждает, что сущ-
ность своеобразия душевной жизни определяется непротяженно-
стью психического, в отличие от протяженности материального.
Но если верны развитые выше соображения, по которым душевное
отличается не только от материального, но и от духовного>, то
сразу видно, что это учение недостаточно по крайней мере в том
отношении, что не указывает отличительного признака душев-
ного, как такового, ибо в том смысле, в каком непротяженно
душевное, во всяком случае непротяженно и духовное. Не только
настроение, чувство, стремление, но и математическая теорема,
нравственная заповедь, государственный закон не могут быть
измерены аршином, иметь объем в пространстве, передвигаться
в нем, иметь материальный вес и т.п. Но оставим даже в стороне
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
эту недостаточность рассматриваемого взгляда, спросим лишь.
в каком смысле <душевное> действительно непротяженно?
Тут мы прежде всего сталкиваемся с гносеологической труд-
ностью, с которой мы уже имели дело в начале нашего раг-
мышления. Дерево есть материальный, т. е. протяженный пред-
мет; но то же дерево, как содержание моего восприятия, должно
быть психическим и потому непространственным; но как это
возможно, если это есть одно и то же дерево? Очень просто это
сомнение решается только для того воззрения, которое исключает
ощущения или - шире говоря - образы из состава психического;
ибо для него зрительный образ дерева вообще не есть душевное
явление, а таковым является только процесс или акт смотрения
на дерево, который явно непротяжен. Но мы указывали, что это
воззрение не вполне удовлетворительно, и можем поэтому
оставить его в стороне, тем более, что учение о непротяженности
психического постоянно утверждается и теми, кто включает
пространственные образы в состав душевной жизни. Итак, сос-
редоточимся на различии между деревом как материальным
предметом и деревом как зрительным образом. Верно ли, что
это различие есть различие между протяженным и непротяжен-
ным? Ясно, что нет: ибо образ дерева, как и само дерево,
в каком-то смысле есть нечто протяженное. Конечно, мы не
станем повторять наивного вымысла, будто этот образ есть что-то
отдельное, находящееся в нашей голове, в отличие от <самого>
дерева, укорененного в земле вне нашего тела. Нет, образ дерева
по своему месту и величине ближайшим образом как будто
вполне совпадает с материальным деревом. Если так, то зритель-
ный образ столь же протяжен, как и материальный предмет.
И то же можно сказать о всех других <образах>: не только
зрительные ощущения, но и шумы, и звуки, и осязательные
ощущения, и запах, и вкус, и температурные ощущения вос-
принимаются в определенном месте и имеют некоторый <объем>.
И все же все они как-то характерно отличаются от материальных
предметов. В чем же состоит это различие? Вглядываясь непред-
взято, легко увидеть, что это есть различие не между протя-
женным и непротяженным, а лишь между определенно и измери-
мо протяженным и неопределенно и неизмеримо протяженным.
Я могу сказать, что само дерево имеет две сажени в вышину,
но я не могу того же сказать о моем зрительном образе дерева,
хотя он - казалось бы - равновелик самому дереву; я могу
сказать, что дерево отстоит от дома на столько-то аршин, но не
могу определить расстояния между образом дерева и дома, или.
вернее, понятие <расстояния>, именно как измеримого проме-
Очень хорошо дто описано у Джемса (<Рппг. оГ Р8усЬо1>, II, :-р. 133
жутка, сюда неприменимо. Мы должны, следовательно, различать
между протяженностью и принадлежностью к пространству.
Протяженность есть простое качество, в одинаковой мере
присущее и материальным предметам, и душевным явлениям
(по крайней мере, части их), ибо оно есть качество того ма-
териала, из которого слагается и то, и другое. Пространство есть
математическое единство, система определения, консти-
туирующая именно материальный мир; <образы> же, хотя бы
и протяженные, входят в иное единство - в единство моей ду-
шевной жизни, которое по самому существу своему не есть
система определения, и потому не есть <пространство>, как
математическое единство протяженности; поэтому в душевной
жизни протяженность может присутствовать лишь как бесфор-
менное, неизмеримое качество, а не как определенное и потому
измеримое математическое отношение. Когда от <самого дерева>
мы переходим к <образу дерева>, то теряется мерило, объек-
тивный масштаб, в силу которого материальные предметы имеют
для нас определенную величину и занимают определенное место,
и лишь различие между наличностью и отсутствием этого мерила
образует различие между материальным предметом и душевным
образом его. Материальные предметы находятся в простран-
стве это значит, что их протяженность есть для них форма их
бытия, момент определяющей их логической системы бытия:
образы же, в качестве элементов душевной жизни, не входят
в эту систему, и поэтому их протяженность есть для них лишь
простое бесформенное, непосредственное и неопределимое внут-
реннее качество.
Но если так, то так называемая <непротяженность> психичес-
кого есть лишь производная и неточно обозначенная его черта.
Отчего обращают внимание только на эту, так называемую <не-
протяженность> психического и не замечают, что совершенно так-
же душевное, как таковое, <невременно>? В самом деле, поскольку
мы погружены всецело в нашу душевную жизнь и не имеем пред-
метного сознания, мы не имеем и сознания времени как измеримого
единства. Не одни только <счастливые часов не наблюдают""; их не
наблюдают и люди, всецело охваченные несчастьем или любым
вообще аффектом (вспомним так часто описанное состояние воина
во время атаки!), и грезящие или дремлющие, - словом, все, в ком
волны душевной жизни затопили сознание внешнего мира. Но тог-
да мы должны признать, что и там, где душевная жизнь сопровож-
дается предметным сознанием, она сама, как таковая, невременна.
Это не замечается только потому, что непосредственное познание
душевной жизни, как таковой, познание, так сказать, изнутри,
как опознанное переживание, подменяется наблюдением отно-
шения между душевными явлениями как реальными процессами
и внешним (телесным) миром. В психологии постоянно идет речь
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
об измерении времени душевных явлений. Но чтб собственно и как
при этом измеряется? Мы имеем общее сознание некоторой (оп-
ять-таки никогда точно не определимой) единовременности ду-
шевных явлений определенным предметным процессам. Измеряя
последние, мы переносим их измеренную длительность на дли-
тельность душевных переживаний. Мы можем сказать: наше угне-
тенное настроение длилось 1 час, так же, как мы можем сказать:
боль в руке занимает место от плеча до локтя, т. е. около 10 вер-
шков. И как в последнем случае мы не прикладывали аршина к са-
мой боли, а только к нашему телу, в котором в неопределенной
форме <локализована> боль, так во втором случае мы измеряем не
душевный процесс, как таковой, а совпадающий с ним
(приблизительно) отрезок времени предметных процессов. Только
потому, что мы выходим из внутреннего мира душевного
переживания, как такового, переносимся в предметный мир и уже
в самом последнем помещаем переживание, как его особую часть,
мы имеем возможность измерять время душевного переживания.
Поскольку я действительно переживаю, переживание лишено
измеримой длительности, не локализовано во времени; лишь пос-
кольку я возношусь над переживанием, как бы отчуждаюсь от него
и мыслю его, т. е. подменяю его невыразимую непосредственную
природу его изображением в предметном мире, я могу определять
его время. Пусть кто-нибудь попытается, переживая какое-нибудь
сильное чувство, в то же время и не уничтожая самого чувства,
определить его длительность, и он тотчас же убедится, что это -
неосуществимая, более того, внутреннее противоречивая задача.
Эти соображения приводят нас к выводу, что по крайней
мере одна из основных черт душевной жизни, в ее отличии от
предметного мира, есть ее неизмеримость: так называемая не-
протяженность - которую точнее нужно было бы назвать не-
пространственностью - душевной жизни, есть лишь одно из
проявлений этой неизмеримости. Но для того, чтобы уловить
своеобразие душевной жизни в его существенных чертах, мы
должны опять исходить не из каких-либо теорий и их критики,
а из непредвзятого описания душевной жизни, как она непос-
редственно нам дана. Тогда мы увидим, что то, что мы назвали
общим и неопределенным термином неизмеримости, разверты-
вается в сложное многообразие конкретных черт.
II
Первое, что мы наблюдаем в душевной жизни, есть присущий
ей характер сплошности, слитности, бесформенного единства.
Прежняя психология, можно сказать, целиком строилась на игно-
рировании этой основной черты. Под сознанием или душевной
жизнью разумелось какое-то (большей частью, молчаливо допу-
скаемое) пустое, чисто формальное единство, нечто вроде пустой
сцены или арены, которая как бы извне наполнялась содер-
жанием; и это содержание состояло в том, что на сцену (из-за
неведомых кулис) выходили определенные, строго обособленные
персонажи, в лице <ощущений>, <представлений>, <чувств>,
<стремлений> и т. п. Эти персонажи вступали в определенные
отношения друг с другом - дружеские и враждебные, они то
выталкивали друг друга со сцены или боролись за преобладание
на сцене, то сближались так, что позднее выходили на сцену
лишь совместно. В психологии Гербарта можно найти подробное
описание этих фантастических феерий. Но, в сущности, такова
была вся вообще старая психология.
К счастью, теперь становится почти общим местом убеждение,
что это было заблуждением, выдумкой, а не описанием дейст-
вительного существа душевной жизни. Однако и теперь критики
этой ложной теории по большей части ограничиваются тем, что
указывают на ее недостаточность. Удовлетворяются указанием,
что сцена не исчерпывается одними действующими лицами: во
всякой сцене должны, ведь, по крайней мере, быть декорации,
кулисы, подмостки, освещение, которые сами уже не выступают
на сцене как действующие лица, а выполняют иную <роль> - роль
общих условий для разыгрывания действующими лицами их осо-
бых ролей. И видят глубокую психологическую мудрость в том,
что в душевной жизни, наряду с отдельными ощущениями, чувст-
вами, стремлениями, находят некоторые общие, далее неопре-
делимые <состояния сознания>
Лишь в самое последнее время, преимущественно по почину
Бергсона, намечается окончательное уничтожение этой фантас-
тической феерии сознания. Приглядываясь внимательно к ду-
шевной жизни, мы замечаем, что она целиком носит характер
некоторого сплошного единства. Это, конечно, не значит, что
она абсолютно проста и бессодержательна; напротив, она всегда
сложна и многообразна. Но это многообразие никогда не состоит
из отдельных, как бы замкнутых в себе, обособленных элементов,
а есть многообразие неких оттенков и переливов, неразличимым
образом переходящих друг в друга и слитых между собой. Стихия
душевной жизни подобна бесформенной, неудержимо разливаю-
щейся стихии жидкого состояния материи: в ней есть множество
волн, подвижных выпуклостей и понижений, светлых и темных
полос, есть белизна гребней и мрак глубин, но нет твердых
островов, обособленных предметов. Когда наше анализирующее
внимание выделяет элементы душевной жизни, то мы, поддаваясь
невольному самообману, смешиваем логическую обособленность
Таковы 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
во-первых, лишь высших видов страсти, тогда как низшие <земные>
страсти при этом необходимо замирают или ослабевают; и, во-вто-
рых, это свидетельствует не против самой намеченной анта-
гонистичности, а лишь против возможных преувеличений ее зна-
чения (вроде известных метафизических преувеличений Гартма-
на ); но возможность примирения этого антагонизма з высшем
единстве, достигаемом лишь с трудом и при исключительных ус-
ловиях, есть сама скорее косвенный показатель антагонистичности
этих начал з их господствующем, преобладающем состоянии.
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Но если так, то здесь мы имеем самое конкретное и живое
свидетельство противоположности или, по крайней мере, несов-
падения между душевной жизнью и сознанием. Душевная
жизнь в качестве жизни, со стороны своей импульсивности и
интенсивности, т. е. в качестве конкретной и действенной
реальности, есть нечто отнюдь не тождественное сознанию, и
сознание совсем не есть ее существенный отличительный
признак. Скорее мы имеем в лице того и другого два разных
начала, как бы материю и форму внутреннего существа чело-
века, которые хотя в конкретном бытии человека всегда связа-
ны или соприкасаются, но для анализа являются разными и
разнородными началами. Лишь эта материя внутреннего бытия
человека есть то, что может быть названо в строгом смысле
психическим в нем; она есть как бы особое начало <душев-
ности>, в отличие от присоединяющегося к нему иного, высше-
го начала Логоса или духа (Уои?), выражение которого мы име-
ем в лице так называемого сознания, взятого, как таковое. Со-
отношение между этими двумя началами может быть подробнее
намечено лишь позднее; здесь нам нужно было только выделить
и приблизительно зафиксировать саму область психического.
Итак, область психического, как такового, есть область
переживания, непосредственного субъективного бытия. И пос-
кольку явления сознания имеют сторону, в силу которой они
суть переживания в указанном смысле этого понятия, пос-
тольку они суть явления душевной жизни. Этот вывод может
показаться, на первый взгляд, столь самоочевидным и баналь-
ным, что, по-видимому, не было надобности в сложных сообра-
жениях, которыми мы пытались его обосновать. Но если эти
соображения были убедительны, то из них явствует, что содер-
жание, скрытое под этим простым и привычным обозначением,
далеко не общеизвестно и обыкновенно остается вообще неза-
мечаемым. В лице душевной жизни мы имеем, как мы видим,
совершенно особый мир, - вернее, особую стихию, отличную
от всего объективного, предметного бытия и противостоящую
ему, - и вместе с тем не идеальное начало чистого сознания,
света разума, а вполне реальную и могущественную силу и
сферу бытия. Будучи связана и с предметным бытием, и с мо-
ментом сознания, она является нам конкретно лишь как прида-
ток, с одной стороны, предметного мира и, с другой стороны,
разумного предметного сознания, оставаясь, однако, сама в се-
бе особым и совершенно самобытным миром.
Для дальнейшего уяснения душевной жизни нам нужно теперь
определить ее основные характерные черты, а затем наметить ее
состав.
Глава III
ОСНОВНЫЕ ЧЕРТЫ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
Наметив область душевной жизни и уяснив ее отношение
к области сознания, попытаемся теперь вглядеться в душевную
жизнь и определить основные черты, присущие этой своеобразной
стихии. Мы не строим здесь никаких гипотез, не пытаемся
проникать в скрытые основания или источники душевной жизни,
а должны просто, непредвзято и по возможности адекватно
описать совершенно своеобразный, единственный в своем роде тип
бытия, который мы имеем в лице душевной жизни. Несмотря на
то, что мы ставим своей задачей простое, бесхитростное описание
данного - или, может быть, именно поэтому - задача эта не так
проста, как это может показаться с первого взгляда. Мы так
привыкли, в силу практической необходимости, сосредоточиваться
на предметном мире, что невольно склонны мыслить все вообще
в категориях этого предметного мира, и потому переносить и на
душевную жизнь черты, присущие не ей, а только предметному
миру. Немало психологов, начав С решительного заявления, что
<психическое> есть нечто совершенно отличное от внешнего, <ма-
териального> бытия, кончают все же подменой чистого описания
теориями, которые переносят на <психическое> черты материаль-
ного мира. Весь так называемый <ассоциационизм> - учение,
изображающее душевную жизнь как результат комбинации
неизменных психических элементов, - покоится на такой ма-
териализации душевного; и, быть может, большая часть того, что
считается <законами душевной жизни>, могла быть <открыта>
только через посредство такой непроизвольной мистификации, за-
меняющей непосредственно данное гипотетически допущенными
содержаниями предметной формы.
Давнишнее и распространенное учение утверждает, что сущ-
ность своеобразия душевной жизни определяется непротяженно-
стью психического, в отличие от протяженности материального.
Но если верны развитые выше соображения, по которым душевное
отличается не только от материального, но и от духовного>, то
сразу видно, что это учение недостаточно по крайней мере в том
отношении, что не указывает отличительного признака душев-
ного, как такового, ибо в том смысле, в каком непротяженно
душевное, во всяком случае непротяженно и духовное. Не только
настроение, чувство, стремление, но и математическая теорема,
нравственная заповедь, государственный закон не могут быть
измерены аршином, иметь объем в пространстве, передвигаться
в нем, иметь материальный вес и т.п. Но оставим даже в стороне
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
эту недостаточность рассматриваемого взгляда, спросим лишь.
в каком смысле <душевное> действительно непротяженно?
Тут мы прежде всего сталкиваемся с гносеологической труд-
ностью, с которой мы уже имели дело в начале нашего раг-
мышления. Дерево есть материальный, т. е. протяженный пред-
мет; но то же дерево, как содержание моего восприятия, должно
быть психическим и потому непространственным; но как это
возможно, если это есть одно и то же дерево? Очень просто это
сомнение решается только для того воззрения, которое исключает
ощущения или - шире говоря - образы из состава психического;
ибо для него зрительный образ дерева вообще не есть душевное
явление, а таковым является только процесс или акт смотрения
на дерево, который явно непротяжен. Но мы указывали, что это
воззрение не вполне удовлетворительно, и можем поэтому
оставить его в стороне, тем более, что учение о непротяженности
психического постоянно утверждается и теми, кто включает
пространственные образы в состав душевной жизни. Итак, сос-
редоточимся на различии между деревом как материальным
предметом и деревом как зрительным образом. Верно ли, что
это различие есть различие между протяженным и непротяжен-
ным? Ясно, что нет: ибо образ дерева, как и само дерево,
в каком-то смысле есть нечто протяженное. Конечно, мы не
станем повторять наивного вымысла, будто этот образ есть что-то
отдельное, находящееся в нашей голове, в отличие от <самого>
дерева, укорененного в земле вне нашего тела. Нет, образ дерева
по своему месту и величине ближайшим образом как будто
вполне совпадает с материальным деревом. Если так, то зритель-
ный образ столь же протяжен, как и материальный предмет.
И то же можно сказать о всех других <образах>: не только
зрительные ощущения, но и шумы, и звуки, и осязательные
ощущения, и запах, и вкус, и температурные ощущения вос-
принимаются в определенном месте и имеют некоторый <объем>.
И все же все они как-то характерно отличаются от материальных
предметов. В чем же состоит это различие? Вглядываясь непред-
взято, легко увидеть, что это есть различие не между протя-
женным и непротяженным, а лишь между определенно и измери-
мо протяженным и неопределенно и неизмеримо протяженным.
Я могу сказать, что само дерево имеет две сажени в вышину,
но я не могу того же сказать о моем зрительном образе дерева,
хотя он - казалось бы - равновелик самому дереву; я могу
сказать, что дерево отстоит от дома на столько-то аршин, но не
могу определить расстояния между образом дерева и дома, или.
вернее, понятие <расстояния>, именно как измеримого проме-
Очень хорошо дто описано у Джемса (<Рппг. оГ Р8усЬо1>, II, :-р. 133
жутка, сюда неприменимо. Мы должны, следовательно, различать
между протяженностью и принадлежностью к пространству.
Протяженность есть простое качество, в одинаковой мере
присущее и материальным предметам, и душевным явлениям
(по крайней мере, части их), ибо оно есть качество того ма-
териала, из которого слагается и то, и другое. Пространство есть
математическое единство, система определения, консти-
туирующая именно материальный мир; <образы> же, хотя бы
и протяженные, входят в иное единство - в единство моей ду-
шевной жизни, которое по самому существу своему не есть
система определения, и потому не есть <пространство>, как
математическое единство протяженности; поэтому в душевной
жизни протяженность может присутствовать лишь как бесфор-
менное, неизмеримое качество, а не как определенное и потому
измеримое математическое отношение. Когда от <самого дерева>
мы переходим к <образу дерева>, то теряется мерило, объек-
тивный масштаб, в силу которого материальные предметы имеют
для нас определенную величину и занимают определенное место,
и лишь различие между наличностью и отсутствием этого мерила
образует различие между материальным предметом и душевным
образом его. Материальные предметы находятся в простран-
стве это значит, что их протяженность есть для них форма их
бытия, момент определяющей их логической системы бытия:
образы же, в качестве элементов душевной жизни, не входят
в эту систему, и поэтому их протяженность есть для них лишь
простое бесформенное, непосредственное и неопределимое внут-
реннее качество.
Но если так, то так называемая <непротяженность> психичес-
кого есть лишь производная и неточно обозначенная его черта.
Отчего обращают внимание только на эту, так называемую <не-
протяженность> психического и не замечают, что совершенно так-
же душевное, как таковое, <невременно>? В самом деле, поскольку
мы погружены всецело в нашу душевную жизнь и не имеем пред-
метного сознания, мы не имеем и сознания времени как измеримого
единства. Не одни только <счастливые часов не наблюдают""; их не
наблюдают и люди, всецело охваченные несчастьем или любым
вообще аффектом (вспомним так часто описанное состояние воина
во время атаки!), и грезящие или дремлющие, - словом, все, в ком
волны душевной жизни затопили сознание внешнего мира. Но тог-
да мы должны признать, что и там, где душевная жизнь сопровож-
дается предметным сознанием, она сама, как таковая, невременна.
Это не замечается только потому, что непосредственное познание
душевной жизни, как таковой, познание, так сказать, изнутри,
как опознанное переживание, подменяется наблюдением отно-
шения между душевными явлениями как реальными процессами
и внешним (телесным) миром. В психологии постоянно идет речь
ДУША ЧЕЛОВЕКА
ЧАСТЬ 1. СТИХИЯ ДУШЕВНОЙ ЖИЗНИ
об измерении времени душевных явлений. Но чтб собственно и как
при этом измеряется? Мы имеем общее сознание некоторой (оп-
ять-таки никогда точно не определимой) единовременности ду-
шевных явлений определенным предметным процессам. Измеряя
последние, мы переносим их измеренную длительность на дли-
тельность душевных переживаний. Мы можем сказать: наше угне-
тенное настроение длилось 1 час, так же, как мы можем сказать:
боль в руке занимает место от плеча до локтя, т. е. около 10 вер-
шков. И как в последнем случае мы не прикладывали аршина к са-
мой боли, а только к нашему телу, в котором в неопределенной
форме <локализована> боль, так во втором случае мы измеряем не
душевный процесс, как таковой, а совпадающий с ним
(приблизительно) отрезок времени предметных процессов. Только
потому, что мы выходим из внутреннего мира душевного
переживания, как такового, переносимся в предметный мир и уже
в самом последнем помещаем переживание, как его особую часть,
мы имеем возможность измерять время душевного переживания.
Поскольку я действительно переживаю, переживание лишено
измеримой длительности, не локализовано во времени; лишь пос-
кольку я возношусь над переживанием, как бы отчуждаюсь от него
и мыслю его, т. е. подменяю его невыразимую непосредственную
природу его изображением в предметном мире, я могу определять
его время. Пусть кто-нибудь попытается, переживая какое-нибудь
сильное чувство, в то же время и не уничтожая самого чувства,
определить его длительность, и он тотчас же убедится, что это -
неосуществимая, более того, внутреннее противоречивая задача.
Эти соображения приводят нас к выводу, что по крайней
мере одна из основных черт душевной жизни, в ее отличии от
предметного мира, есть ее неизмеримость: так называемая не-
протяженность - которую точнее нужно было бы назвать не-
пространственностью - душевной жизни, есть лишь одно из
проявлений этой неизмеримости. Но для того, чтобы уловить
своеобразие душевной жизни в его существенных чертах, мы
должны опять исходить не из каких-либо теорий и их критики,
а из непредвзятого описания душевной жизни, как она непос-
редственно нам дана. Тогда мы увидим, что то, что мы назвали
общим и неопределенным термином неизмеримости, разверты-
вается в сложное многообразие конкретных черт.
II
Первое, что мы наблюдаем в душевной жизни, есть присущий
ей характер сплошности, слитности, бесформенного единства.
Прежняя психология, можно сказать, целиком строилась на игно-
рировании этой основной черты. Под сознанием или душевной
жизнью разумелось какое-то (большей частью, молчаливо допу-
скаемое) пустое, чисто формальное единство, нечто вроде пустой
сцены или арены, которая как бы извне наполнялась содер-
жанием; и это содержание состояло в том, что на сцену (из-за
неведомых кулис) выходили определенные, строго обособленные
персонажи, в лице <ощущений>, <представлений>, <чувств>,
<стремлений> и т. п. Эти персонажи вступали в определенные
отношения друг с другом - дружеские и враждебные, они то
выталкивали друг друга со сцены или боролись за преобладание
на сцене, то сближались так, что позднее выходили на сцену
лишь совместно. В психологии Гербарта можно найти подробное
описание этих фантастических феерий. Но, в сущности, такова
была вся вообще старая психология.
К счастью, теперь становится почти общим местом убеждение,
что это было заблуждением, выдумкой, а не описанием дейст-
вительного существа душевной жизни. Однако и теперь критики
этой ложной теории по большей части ограничиваются тем, что
указывают на ее недостаточность. Удовлетворяются указанием,
что сцена не исчерпывается одними действующими лицами: во
всякой сцене должны, ведь, по крайней мере, быть декорации,
кулисы, подмостки, освещение, которые сами уже не выступают
на сцене как действующие лица, а выполняют иную <роль> - роль
общих условий для разыгрывания действующими лицами их осо-
бых ролей. И видят глубокую психологическую мудрость в том,
что в душевной жизни, наряду с отдельными ощущениями, чувст-
вами, стремлениями, находят некоторые общие, далее неопре-
делимые <состояния сознания>
Лишь в самое последнее время, преимущественно по почину
Бергсона, намечается окончательное уничтожение этой фантас-
тической феерии сознания. Приглядываясь внимательно к ду-
шевной жизни, мы замечаем, что она целиком носит характер
некоторого сплошного единства. Это, конечно, не значит, что
она абсолютно проста и бессодержательна; напротив, она всегда
сложна и многообразна. Но это многообразие никогда не состоит
из отдельных, как бы замкнутых в себе, обособленных элементов,
а есть многообразие неких оттенков и переливов, неразличимым
образом переходящих друг в друга и слитых между собой. Стихия
душевной жизни подобна бесформенной, неудержимо разливаю-
щейся стихии жидкого состояния материи: в ней есть множество
волн, подвижных выпуклостей и понижений, светлых и темных
полос, есть белизна гребней и мрак глубин, но нет твердых
островов, обособленных предметов. Когда наше анализирующее
внимание выделяет элементы душевной жизни, то мы, поддаваясь
невольному самообману, смешиваем логическую обособленность
Таковы 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35