Эшалот смеялся сквозь слезы, видя, как румянец постепенно возвращался на ее исхудалые щеки, и судорожно покрывал поцелуями Саладена. Симилор, чьи чувства были так же искренни, хотя и не столь глубоки, почувствовал, как в нем зашевелилось тщеславие. Этот Симилор, несмотря на свой костюм, сшитый, словно нарочно, чтобы вызывать отвращение, был подлинным воплощением того любвеобильного Христа из преисподней, коего поэты окрестили Дон-Жуаном. Снедаемый потребностью обольщать, он уже придал своему телу наиболее, по его мнению, соблазнительную позу и лихорадочно припоминал весь набор нелепиц, каковыми изъясняются в раю, именуемом Фоли-Драматик.
Появление Кокотта было поистине неожиданным; Симилор почувствовал в нем соперника; Эшалот был готов защищать жертву даже ценой собственной жизни. Но приобщенность к тайне возымела на них поистине магическое воздействие, так что они беспрекословно подчинились Кокотту и взвалили себе на плечи тело графини.
Предварительно же сей господин удостоверился, что жертва мертва, а потом снял с нее брошь, часы и серьги.
– Они могут выдать покойницу! – назидательно произнес он вместо объяснения. – Она скурвилась!
Нелишне заметить, что все эти события, описание которых потребовало от нас стольких слов, на самом деле происходили необычайно стремительно, и искомая скамья на бульваре стала свидетельницей преступления не более четверти часа назад.
Как обычно, едва преступник замел следы, появился патруль национальной гвардии, призванный блюсти спокойствие на улицах. Кокотт попросил Эдме Лебер подать жалобу на своего преследователя, и, уточняя сбивчивый рассказ девушки, подробно описал внешность господина Брюно, торговца верхним платьем.
Черт побери, напомним, что в это время Эшалот и Симилор как раз стояли на берегу канала. Тело несчастной красавицы графини Корона с камнем на шее погрузилось в воду.
– Ну и ладно, – бормотал Эшалот, меланхолично глядя на воду, где исчезала последняя рябь, – совесть моя чиста, ведь ни ты, Амедей, ни я не запятнали наши невинные руки безделушками покойной. А Саладен слишком маленький, чтобы помнить о случившемся.
– Ах, как обворожительна была эта брюнетка! – воскликнул Амедей. – Она мне будет часто сниться.
Эшалот взял Саладена под мышку и продолжил свои размышления:
– Впрочем, есть способ выйти из этой дьявольской ассоциации, участие в которой непременно приведет нас на эшафот: собраться с духом и податься в наседки в жандармерию департамента.
V
ПОХОРОНЫ ПРАВЕДНИКА
Было девять часов утра. В «Турецком кафе» появились первые посетители, а в многочисленных кабачках, облепивших театры, наоборот, только выпроваживали последних гостей. Дамы, принадлежавшие к той категории женщин, которую писатели по моде прошлого сезона именуют «ученицами», завершив трудовую ночь, в нанятых экипажах или пешком возвращались в свои потаенные жилища.
Вдоль бульвара трусили фигуры в цветастых жилетах и нежного цвета галстуках – этакий живой цветник.
К десяти часам количество прохожих значительно увеличилось; в половине десятого по бульвару сновала уже целая толпа. Толпа – это человеческий поток, имеющий обыкновение течь и останавливаться исключительно сам по себе. Лавировать среди скопища людей, топтаться в толкучке – вот истинно парижское развлечение.
В одиннадцать часов дня эта людская масса колыхалась между воротами Сен-Дени и площадью Бастилии. Толпа не всегда понимает, зачем она собралась. Она сначала собирается, а уж потом узнает, зачем. В этом она сродни своему брату мятежу, который, выиграв битву, спрашивает у побежденного, что ему делать со своей победой.
На этот раз большим достижением собравшихся была их всеобщая осведомленность: все ожидали похоронный кортеж полковника.
Какого полковника? Полковника Боццо. Стояла прекрасная погода; собравшиеся выглядели вполне прилично; более того, среди них явно были люди, пришедшие сюда совершенно сознательно. Толпа быстро прибывала. Шествие обещало быть приятным, многолюдным и веселым и заслуживало всяческого внимания со стороны любителей подобного рода развлечений. В одиннадцать с четвертью звуки духового оркестра напомнили собравшимся, что покойный был миллионером. Подобных почестей во всем мире удостаиваются усопшие, имевшие возможность заплатить за сие удовольствие.
Когда музыка стихла, в конце улицы, хорошо просматриваемой из окна «Турецкого кафе», где мы как раз и находимся, показался катафалк с балдахином, увенчанным пышным султаном из перьев, словно сень на празднике Тела Господня, и влекомый скакунами, которые, казалось, чрезвычайно гордились своей ответственной ролью в траурной процессии. Время от времени торжественная тишина тягучего шествия нарушалась глухим, мрачным барабанным боем, издаваемым огромным барабаном, обтянутым ослиной кожей и окутанным крепом.
Катафалк был высок и напоминал один из тех славных возов с сеном, что являются гордостью нормандских крестьян. Впереди шли известные и в высшей степени почтенные люди: господин Элизе Леотар, известный во всей Европе филантроп; господин Контантэн де ла Лурдевиль; всеми любимый ученый доктор Люна, а также Савиньен де Ларсен, водевилист юный, но уже набивший руку в воровстве чужих сюжетов и выдаче их за свои!
Следом за катафалком вышагивали чиновники из похоронного бюро, все как один бывшие сочинители водевилей, облачившиеся нынче в костюмы, приставшие их заведению и по совместительству исполнявшие роли плакальщиц, чье присутствие возле гроба покойного восходит к незапамятным временам античности. За ними в карете ехало духовенство, за каретой следовали шесть человек, облаченных в глубокий траур. Среди них мы узнали Лекока и всех тех особ, коих мы впервые встретили у смертного одра полковника.
Вослед им, сосредоточившись, двигалась огромная толпа, где можно было различить представителей всех слоев общества. Там были Кокотт и Пиклюс, привратник богадельни папаша Рабо и множество завсегдатаев трактира «Срезанный колос». Тут же шел и Эшалот; лицо его еще носило отпечаток бурно проведенной ночи; под мышкой он держал Саладена. Неподалеку от него мелькал Симилор; события прошлой ночи никак не отразились на его внешности, а посему мы смеем утверждать, что человек этот ставил себя выше любых обстоятельств.
Замыкала шествие длинная вереница карет, медленно двигавшихся между двумя шеренгами солдат; следом за каретами, напоминая о том, что от возвышенного до смешного рукой подать, катилась колесница Трехлапого, влекомая собакой.
Чтобы достичь кладбища Пер-Лашез, нужно было сделать изрядный крюк, свернув с площади Бастилии на улицу Рокетт.
В седьмой по счету траурной карете, ехавшей перед пустым экипажем барона Шварца, молча сидели двое погруженных в размышления мужчин; судя по их виду, оба уже миновали середину своего жизненного пути. Один был бывший комиссар полиции Шварц, отец Мориса, исполнявший теперь обязанности начальника подразделения в префектуре; вторым был господин Ролан, отец Этьена, советник королевского суда в Париже.
Их присутствие на церемонии в одном экипаже не следует приписывать случаю, хотя сия история и весьма охотно обращается к его помощи. Они пришли, влекомые воспоминаниями и как будто повинуясь чьей-то таинственной воле! Они не виделись семнадцать лет.
Когда все выходили из церкви, какой-то человек в черном взял их под руки, подвел к экипажу, усадил в него и захлопнул за ними дверцу. Пока карета медленно катила мимо театров, советник Ролан говорил:
– Мне не в чем себя упрекнуть, моя совесть чиста; мои познания и мой опыт убеждают меня в том, что Андре Мэйнотт был виновен.
– Однако, – заметил бывший комиссар полиции, – воспоминания об этом до сих пор тревожат вас…
Господин Ролан на ответил. Похоже, он действительно был взволнован. Бывший комиссар продолжал:
– Я не могу похвастаться столь доскональным знанием законов, но и мой немалый жизненный опыт подсказывает, что Андре Мэйнотт был виновен.
– Да, разумеется, виновен, тысячу раз да, – убедительно произнес советник. – Виновен! И это совершенно очевидно! А знаете, что я вам еще скажу? Вокруг нас постоянно идет какая-то закулисная возня.
– Вы правы… я получил письма… и виделся с одним человеком…
– Я тоже, – выдавил из себя внезапно побледневший советник.
– И разве не странно, – продолжал размышлять господин Шварц, что наши сыновья, не сговариваясь, занялись одним и тем же?
– Чем же? – живо спросил советник.
– А вы разве не знаете, что они сочиняют драму «Черные Мантии»?
– Ах, вот вы о чем! – облегченно вздохнул Ролан.
– …И сюжетом ее является история этого самого Мэйнотта!
– Действительно странно, – промычал советник.
– Но, – продолжал бывший комиссар, – они не сами придумали ее, им подсказали…
Воцарилась тишина; господин Ролан первым нарушил ее.
– Говорят, полиция начала большое дело.
– Не могу вам ничего сказать, – ответил господин Шварц. – Префект частенько запирается у себя в кабинете и никого не посвящает в свои планы.
– Человек, о котором вы упомянули, – тот самый калека-нищий?
Господин Шварц утвердительно кивнул головой.
– Сегодня вечером вы приглашены?
– Разумеется, как и вы, как и все, на бал к барону Шварцу.
– Вы пойдете?
– Пойду.
В карете, ехавшей за пустым экипажем барона Шварца, также сидели двое и вели странную беседу, совершенно не относящуюся к помпезному шествию, провожавшему в последний путь полковника Боццо-Корону. Один из собеседников был маркиз де Гайарбуа; имя, равно как и титулы второго собеседника мы скроем, и, пренебрегая насмешками, впрочем в данном случае вполне заслуженными, осмелимся именовать его незнакомцем. Незнакомец говорил:
– Общество взбудоражено. Лично мне что-то не слишком верится в эту многотысячную ассоциацию злоумышленников. Подобные штучки хороши для романов, что, словно пирожки, сотнями пекутся на потребу нашим бездельникам.
– Но вместе с тем… – вставил Гайарбуа.
– Я ничего не отрицаю, я только сомневаюсь. Можете ли вы показать мне этого пресловутого герцога?
Гайарбуа высунулся из окошка кареты и огляделся.
– Вон он, идет рядом с Лекоком, – произнес он.
Теперь настала очередь незнакомца выглядывать из кареты и внимательно присматриваться к идущим впереди. Однако ему удалось разглядеть только голову молодого человека с точеным, поистине бурбоновским профилем. Откинувшись на спинку сиденья, незнакомец произнес:
– Из всех вредоносных созданий, коими изобилует Париж, этот Лекок, без сомнения, самый опасный.
– Но ведь он работает на вас, разве не так?
– Работу первой собаки исполнял дрессированный волк… но продолжал кусаться.
– А если полиция неожиданно устроит облаву на Черные Мантии? – спросил маркиз.
Незнакомец презрительно пожал плечами.
– К чему, – ответил он. – Сжав кулак, мы ухватим только ветер. Дело сына Людовика Семнадцатого гораздо более выигрышное. По существу, это полная бессмыслица, но король заинтересовался этой историей.
– Ах, – воскликнул Гайарбуа, – Лекок видел короля!
– А разве он не заплатил вам за эту аудиенцию? Да, он видел короля: аудиенция, встреча, посиделки, называйте как хотите эти два часа, что они провели с глазу на глаз.
– А что сказал король?
– Гм! Гм! Вы прекрасно знаете, что король никогда не дает прямых ответов. Похоже, эти люди готовы предъявить целые чемоданы, набитые доказательствами: дипломами, нотариальными актами, письменными свидетельствами. Ришмон, Нондорф, Матюрен Брюно просто ничтожества по сравнению с этим Дофином! У них есть письма папы, Людовика Восемнадцатого, герцогини Ангулемской, письма Петиона, письма английского короля и императора всея Руси, письма госпожи Бурьенн, и даже письма Шаретта! Словом, полный букет!
– Что стало с его отцом? – спросил маркиз.
– Это секрет Лекока.
– А в чем вы видите здесь выгоду для короля?
Незнакомец вопросительно уставился на него.
– Ах, вот оно что! – удивился он. – Так, значит, вы ничего не знаете?
– Это я довел дело до сведения короля, – надменно произнес маркиз; слова собеседника явно задели его за живое.
– Согласен, но как почтальон, который вручает адресату запечатанный конверт. Я всегда интересуюсь вашими делами, дорогой мой. В наших агентствах принято смотреть несколько дальше кончика собственного носа. Король вполне мог бы извлечь выгоду… Сейчас вы поймете, что этот мерзавец Лекок великий политик. Представьте себе, что вся эта история с Дофином будет подтверждена юридически, а ведь если Лекок захочет, то он раздобудет доказательств в три раза больше, чем имеет сейчас: и вот пожалуйста, перед нами законный монарх…
– Достойный результат!
– Следите дальше за моими мыслями: раз именно этот король – законный, то, значит, имевшийся ранее другой законный король таковым больше не является; Генрих Пятый обращается в ничто.
– Но ведь этот новый претендент станет мешать вам не меньше, чем прежний!
– Отнюдь! Во-первых, Лекок преподнесет его на тарелочке. Во-вторых, новоявленный претендент очень милый юноша, готовый удовольствоваться титулом первого принца крови, весьма умеренным – не более миллиона – годовым доходом, королевским замком для постоянного жительства и дворцом в Париже. Словом, Карл Пятый, не хватает только рясы: вдовствующий король…
– Он отрекается! – воскликнул маркиз.
– Черт побери! В нашу же пользу! И семейство Карла Десятого, эти упрямые шуты, живущие воспоминаниями о Людовике Пятнадцатом, остаются с носом, а предместье Сен-Жермен потешается над ними в свое удовольствие!
– Черт меня побери, – восхитился Гайарбуа, – вот так комбинация! И она удастся?
– Если я того захочу, – отчеканил незнакомец.
– И если будут деньги, – дополнил маркиз.
Выспренно, однако не без почтительности, незнакомец ответил:
– Лекок готов предоставить четыре или пять миллионов.
– И откуда только он их выудил! – проворчал Гайарбуа.
– Если в его распоряжении действительно находится армия Черных Мантий… – задумчиво произнес незнакомец, постукивая себя пальцем по лбу.
Кортеж миновал улицу Фий-дю-Кальвер.
Смешавшись с толпой, но вовсе не для того, чтобы следовать за процессией, Этьен выловил из нее одного из тех чудаковатых типов, паяцев нашего цивилизованного общества, которых жители окраинных кварталов с присущей им вульгарностью величают «комедиантами», а в театрах и окружающих их кабачках именуют «артистами». Обычно эти люди грязны, плохо причесаны и облачены в причудливые лохмотья; однако они целиком, от шутовских шляп до дырявых ботинок, пропитаны наивным тщеславием: бахвальство буквально лезет у них из ушей. Один из этих типов теперь принадлежал Этьену. Этьен чувствовал себя его безраздельным хозяином и не расстался бы с ним даже за целое царство.
Этьен говорил, не переставая, не думая о том, правильно ли он употребляет то или иное слово; он спешил изложить сюжет своей драмы этому потертому фанфарону, и тот, вспоминая, уж не знаю какой, театр, на сцене которого он некогда упражнялся в красноречии, утешал себя тем, что его непревзойденный талант наконец-то обрел почитателя.
– Я остался один, – говорил Этьен, – мой соратник женится и бросает наше ремесло. Он очень умен, но он никогда бы не сумел преуспеть. Мой дорогой Оскар, я хочу, чтобы вы непременно сыграли в моей пьесе, получив за свою роль не менее пять сотен, но для этого вам надо заинтересовать ею вашего директора.
– Мой директор осел, – честно ответил несравненный Оскар.
– Дело в том, что я еще не распределял роли в своей пьесе, а такой великолепный актер, как вы…
– А сколько вы платите, Фанфан?
– Столько, сколько вы захотите.
Чтобы соблазнить этого всемогущего Оскара, которому сам директор был недостоин чистить башмаки, Этьен отдал бы всю свою молодость. Оскар потребовал подогретого вина.
– У моего соавтора было слишком много литературных претензий, – продолжал Этьен, когда они сели в одном из тех актерских кафе, которые во множестве выросли вдоль бульваров и куда обычно ходят статисты.
– Нет, вы только подумайте! Век Корнеля канул в небытие, мы вырвались вперед! Теперь самое главное – это сюжет…
– И табак, – добавил Оскар.
– Официант! Табаку… У меня есть сюжет – острый и современный.
– Огня! – приказал Оскар.
– Официант! Огня!.. Мой сюжет…
– Что касается меня, – задумчиво произнес Оскар, – то я бы не отказался немного перекусить.
– Официант! Холодного мяса!.. Мой сюжет…
– Мне годится любой сюжет!
– Мне показалось, что вы заинтересовались…
– Необычайно!.. Но я питаю слабость к сардинам в масле.
– Официант, принесите сардины в масле!.. Я предлагаю вам сотрудничество: вы меня поняли?
– Нет, я сделаю вам из вашего сюжета три пьесы по шесть франков или же одну за тридцать, если вас так больше устроит… давай перейдем на ты, малыш!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
Появление Кокотта было поистине неожиданным; Симилор почувствовал в нем соперника; Эшалот был готов защищать жертву даже ценой собственной жизни. Но приобщенность к тайне возымела на них поистине магическое воздействие, так что они беспрекословно подчинились Кокотту и взвалили себе на плечи тело графини.
Предварительно же сей господин удостоверился, что жертва мертва, а потом снял с нее брошь, часы и серьги.
– Они могут выдать покойницу! – назидательно произнес он вместо объяснения. – Она скурвилась!
Нелишне заметить, что все эти события, описание которых потребовало от нас стольких слов, на самом деле происходили необычайно стремительно, и искомая скамья на бульваре стала свидетельницей преступления не более четверти часа назад.
Как обычно, едва преступник замел следы, появился патруль национальной гвардии, призванный блюсти спокойствие на улицах. Кокотт попросил Эдме Лебер подать жалобу на своего преследователя, и, уточняя сбивчивый рассказ девушки, подробно описал внешность господина Брюно, торговца верхним платьем.
Черт побери, напомним, что в это время Эшалот и Симилор как раз стояли на берегу канала. Тело несчастной красавицы графини Корона с камнем на шее погрузилось в воду.
– Ну и ладно, – бормотал Эшалот, меланхолично глядя на воду, где исчезала последняя рябь, – совесть моя чиста, ведь ни ты, Амедей, ни я не запятнали наши невинные руки безделушками покойной. А Саладен слишком маленький, чтобы помнить о случившемся.
– Ах, как обворожительна была эта брюнетка! – воскликнул Амедей. – Она мне будет часто сниться.
Эшалот взял Саладена под мышку и продолжил свои размышления:
– Впрочем, есть способ выйти из этой дьявольской ассоциации, участие в которой непременно приведет нас на эшафот: собраться с духом и податься в наседки в жандармерию департамента.
V
ПОХОРОНЫ ПРАВЕДНИКА
Было девять часов утра. В «Турецком кафе» появились первые посетители, а в многочисленных кабачках, облепивших театры, наоборот, только выпроваживали последних гостей. Дамы, принадлежавшие к той категории женщин, которую писатели по моде прошлого сезона именуют «ученицами», завершив трудовую ночь, в нанятых экипажах или пешком возвращались в свои потаенные жилища.
Вдоль бульвара трусили фигуры в цветастых жилетах и нежного цвета галстуках – этакий живой цветник.
К десяти часам количество прохожих значительно увеличилось; в половине десятого по бульвару сновала уже целая толпа. Толпа – это человеческий поток, имеющий обыкновение течь и останавливаться исключительно сам по себе. Лавировать среди скопища людей, топтаться в толкучке – вот истинно парижское развлечение.
В одиннадцать часов дня эта людская масса колыхалась между воротами Сен-Дени и площадью Бастилии. Толпа не всегда понимает, зачем она собралась. Она сначала собирается, а уж потом узнает, зачем. В этом она сродни своему брату мятежу, который, выиграв битву, спрашивает у побежденного, что ему делать со своей победой.
На этот раз большим достижением собравшихся была их всеобщая осведомленность: все ожидали похоронный кортеж полковника.
Какого полковника? Полковника Боццо. Стояла прекрасная погода; собравшиеся выглядели вполне прилично; более того, среди них явно были люди, пришедшие сюда совершенно сознательно. Толпа быстро прибывала. Шествие обещало быть приятным, многолюдным и веселым и заслуживало всяческого внимания со стороны любителей подобного рода развлечений. В одиннадцать с четвертью звуки духового оркестра напомнили собравшимся, что покойный был миллионером. Подобных почестей во всем мире удостаиваются усопшие, имевшие возможность заплатить за сие удовольствие.
Когда музыка стихла, в конце улицы, хорошо просматриваемой из окна «Турецкого кафе», где мы как раз и находимся, показался катафалк с балдахином, увенчанным пышным султаном из перьев, словно сень на празднике Тела Господня, и влекомый скакунами, которые, казалось, чрезвычайно гордились своей ответственной ролью в траурной процессии. Время от времени торжественная тишина тягучего шествия нарушалась глухим, мрачным барабанным боем, издаваемым огромным барабаном, обтянутым ослиной кожей и окутанным крепом.
Катафалк был высок и напоминал один из тех славных возов с сеном, что являются гордостью нормандских крестьян. Впереди шли известные и в высшей степени почтенные люди: господин Элизе Леотар, известный во всей Европе филантроп; господин Контантэн де ла Лурдевиль; всеми любимый ученый доктор Люна, а также Савиньен де Ларсен, водевилист юный, но уже набивший руку в воровстве чужих сюжетов и выдаче их за свои!
Следом за катафалком вышагивали чиновники из похоронного бюро, все как один бывшие сочинители водевилей, облачившиеся нынче в костюмы, приставшие их заведению и по совместительству исполнявшие роли плакальщиц, чье присутствие возле гроба покойного восходит к незапамятным временам античности. За ними в карете ехало духовенство, за каретой следовали шесть человек, облаченных в глубокий траур. Среди них мы узнали Лекока и всех тех особ, коих мы впервые встретили у смертного одра полковника.
Вослед им, сосредоточившись, двигалась огромная толпа, где можно было различить представителей всех слоев общества. Там были Кокотт и Пиклюс, привратник богадельни папаша Рабо и множество завсегдатаев трактира «Срезанный колос». Тут же шел и Эшалот; лицо его еще носило отпечаток бурно проведенной ночи; под мышкой он держал Саладена. Неподалеку от него мелькал Симилор; события прошлой ночи никак не отразились на его внешности, а посему мы смеем утверждать, что человек этот ставил себя выше любых обстоятельств.
Замыкала шествие длинная вереница карет, медленно двигавшихся между двумя шеренгами солдат; следом за каретами, напоминая о том, что от возвышенного до смешного рукой подать, катилась колесница Трехлапого, влекомая собакой.
Чтобы достичь кладбища Пер-Лашез, нужно было сделать изрядный крюк, свернув с площади Бастилии на улицу Рокетт.
В седьмой по счету траурной карете, ехавшей перед пустым экипажем барона Шварца, молча сидели двое погруженных в размышления мужчин; судя по их виду, оба уже миновали середину своего жизненного пути. Один был бывший комиссар полиции Шварц, отец Мориса, исполнявший теперь обязанности начальника подразделения в префектуре; вторым был господин Ролан, отец Этьена, советник королевского суда в Париже.
Их присутствие на церемонии в одном экипаже не следует приписывать случаю, хотя сия история и весьма охотно обращается к его помощи. Они пришли, влекомые воспоминаниями и как будто повинуясь чьей-то таинственной воле! Они не виделись семнадцать лет.
Когда все выходили из церкви, какой-то человек в черном взял их под руки, подвел к экипажу, усадил в него и захлопнул за ними дверцу. Пока карета медленно катила мимо театров, советник Ролан говорил:
– Мне не в чем себя упрекнуть, моя совесть чиста; мои познания и мой опыт убеждают меня в том, что Андре Мэйнотт был виновен.
– Однако, – заметил бывший комиссар полиции, – воспоминания об этом до сих пор тревожат вас…
Господин Ролан на ответил. Похоже, он действительно был взволнован. Бывший комиссар продолжал:
– Я не могу похвастаться столь доскональным знанием законов, но и мой немалый жизненный опыт подсказывает, что Андре Мэйнотт был виновен.
– Да, разумеется, виновен, тысячу раз да, – убедительно произнес советник. – Виновен! И это совершенно очевидно! А знаете, что я вам еще скажу? Вокруг нас постоянно идет какая-то закулисная возня.
– Вы правы… я получил письма… и виделся с одним человеком…
– Я тоже, – выдавил из себя внезапно побледневший советник.
– И разве не странно, – продолжал размышлять господин Шварц, что наши сыновья, не сговариваясь, занялись одним и тем же?
– Чем же? – живо спросил советник.
– А вы разве не знаете, что они сочиняют драму «Черные Мантии»?
– Ах, вот вы о чем! – облегченно вздохнул Ролан.
– …И сюжетом ее является история этого самого Мэйнотта!
– Действительно странно, – промычал советник.
– Но, – продолжал бывший комиссар, – они не сами придумали ее, им подсказали…
Воцарилась тишина; господин Ролан первым нарушил ее.
– Говорят, полиция начала большое дело.
– Не могу вам ничего сказать, – ответил господин Шварц. – Префект частенько запирается у себя в кабинете и никого не посвящает в свои планы.
– Человек, о котором вы упомянули, – тот самый калека-нищий?
Господин Шварц утвердительно кивнул головой.
– Сегодня вечером вы приглашены?
– Разумеется, как и вы, как и все, на бал к барону Шварцу.
– Вы пойдете?
– Пойду.
В карете, ехавшей за пустым экипажем барона Шварца, также сидели двое и вели странную беседу, совершенно не относящуюся к помпезному шествию, провожавшему в последний путь полковника Боццо-Корону. Один из собеседников был маркиз де Гайарбуа; имя, равно как и титулы второго собеседника мы скроем, и, пренебрегая насмешками, впрочем в данном случае вполне заслуженными, осмелимся именовать его незнакомцем. Незнакомец говорил:
– Общество взбудоражено. Лично мне что-то не слишком верится в эту многотысячную ассоциацию злоумышленников. Подобные штучки хороши для романов, что, словно пирожки, сотнями пекутся на потребу нашим бездельникам.
– Но вместе с тем… – вставил Гайарбуа.
– Я ничего не отрицаю, я только сомневаюсь. Можете ли вы показать мне этого пресловутого герцога?
Гайарбуа высунулся из окошка кареты и огляделся.
– Вон он, идет рядом с Лекоком, – произнес он.
Теперь настала очередь незнакомца выглядывать из кареты и внимательно присматриваться к идущим впереди. Однако ему удалось разглядеть только голову молодого человека с точеным, поистине бурбоновским профилем. Откинувшись на спинку сиденья, незнакомец произнес:
– Из всех вредоносных созданий, коими изобилует Париж, этот Лекок, без сомнения, самый опасный.
– Но ведь он работает на вас, разве не так?
– Работу первой собаки исполнял дрессированный волк… но продолжал кусаться.
– А если полиция неожиданно устроит облаву на Черные Мантии? – спросил маркиз.
Незнакомец презрительно пожал плечами.
– К чему, – ответил он. – Сжав кулак, мы ухватим только ветер. Дело сына Людовика Семнадцатого гораздо более выигрышное. По существу, это полная бессмыслица, но король заинтересовался этой историей.
– Ах, – воскликнул Гайарбуа, – Лекок видел короля!
– А разве он не заплатил вам за эту аудиенцию? Да, он видел короля: аудиенция, встреча, посиделки, называйте как хотите эти два часа, что они провели с глазу на глаз.
– А что сказал король?
– Гм! Гм! Вы прекрасно знаете, что король никогда не дает прямых ответов. Похоже, эти люди готовы предъявить целые чемоданы, набитые доказательствами: дипломами, нотариальными актами, письменными свидетельствами. Ришмон, Нондорф, Матюрен Брюно просто ничтожества по сравнению с этим Дофином! У них есть письма папы, Людовика Восемнадцатого, герцогини Ангулемской, письма Петиона, письма английского короля и императора всея Руси, письма госпожи Бурьенн, и даже письма Шаретта! Словом, полный букет!
– Что стало с его отцом? – спросил маркиз.
– Это секрет Лекока.
– А в чем вы видите здесь выгоду для короля?
Незнакомец вопросительно уставился на него.
– Ах, вот оно что! – удивился он. – Так, значит, вы ничего не знаете?
– Это я довел дело до сведения короля, – надменно произнес маркиз; слова собеседника явно задели его за живое.
– Согласен, но как почтальон, который вручает адресату запечатанный конверт. Я всегда интересуюсь вашими делами, дорогой мой. В наших агентствах принято смотреть несколько дальше кончика собственного носа. Король вполне мог бы извлечь выгоду… Сейчас вы поймете, что этот мерзавец Лекок великий политик. Представьте себе, что вся эта история с Дофином будет подтверждена юридически, а ведь если Лекок захочет, то он раздобудет доказательств в три раза больше, чем имеет сейчас: и вот пожалуйста, перед нами законный монарх…
– Достойный результат!
– Следите дальше за моими мыслями: раз именно этот король – законный, то, значит, имевшийся ранее другой законный король таковым больше не является; Генрих Пятый обращается в ничто.
– Но ведь этот новый претендент станет мешать вам не меньше, чем прежний!
– Отнюдь! Во-первых, Лекок преподнесет его на тарелочке. Во-вторых, новоявленный претендент очень милый юноша, готовый удовольствоваться титулом первого принца крови, весьма умеренным – не более миллиона – годовым доходом, королевским замком для постоянного жительства и дворцом в Париже. Словом, Карл Пятый, не хватает только рясы: вдовствующий король…
– Он отрекается! – воскликнул маркиз.
– Черт побери! В нашу же пользу! И семейство Карла Десятого, эти упрямые шуты, живущие воспоминаниями о Людовике Пятнадцатом, остаются с носом, а предместье Сен-Жермен потешается над ними в свое удовольствие!
– Черт меня побери, – восхитился Гайарбуа, – вот так комбинация! И она удастся?
– Если я того захочу, – отчеканил незнакомец.
– И если будут деньги, – дополнил маркиз.
Выспренно, однако не без почтительности, незнакомец ответил:
– Лекок готов предоставить четыре или пять миллионов.
– И откуда только он их выудил! – проворчал Гайарбуа.
– Если в его распоряжении действительно находится армия Черных Мантий… – задумчиво произнес незнакомец, постукивая себя пальцем по лбу.
Кортеж миновал улицу Фий-дю-Кальвер.
Смешавшись с толпой, но вовсе не для того, чтобы следовать за процессией, Этьен выловил из нее одного из тех чудаковатых типов, паяцев нашего цивилизованного общества, которых жители окраинных кварталов с присущей им вульгарностью величают «комедиантами», а в театрах и окружающих их кабачках именуют «артистами». Обычно эти люди грязны, плохо причесаны и облачены в причудливые лохмотья; однако они целиком, от шутовских шляп до дырявых ботинок, пропитаны наивным тщеславием: бахвальство буквально лезет у них из ушей. Один из этих типов теперь принадлежал Этьену. Этьен чувствовал себя его безраздельным хозяином и не расстался бы с ним даже за целое царство.
Этьен говорил, не переставая, не думая о том, правильно ли он употребляет то или иное слово; он спешил изложить сюжет своей драмы этому потертому фанфарону, и тот, вспоминая, уж не знаю какой, театр, на сцене которого он некогда упражнялся в красноречии, утешал себя тем, что его непревзойденный талант наконец-то обрел почитателя.
– Я остался один, – говорил Этьен, – мой соратник женится и бросает наше ремесло. Он очень умен, но он никогда бы не сумел преуспеть. Мой дорогой Оскар, я хочу, чтобы вы непременно сыграли в моей пьесе, получив за свою роль не менее пять сотен, но для этого вам надо заинтересовать ею вашего директора.
– Мой директор осел, – честно ответил несравненный Оскар.
– Дело в том, что я еще не распределял роли в своей пьесе, а такой великолепный актер, как вы…
– А сколько вы платите, Фанфан?
– Столько, сколько вы захотите.
Чтобы соблазнить этого всемогущего Оскара, которому сам директор был недостоин чистить башмаки, Этьен отдал бы всю свою молодость. Оскар потребовал подогретого вина.
– У моего соавтора было слишком много литературных претензий, – продолжал Этьен, когда они сели в одном из тех актерских кафе, которые во множестве выросли вдоль бульваров и куда обычно ходят статисты.
– Нет, вы только подумайте! Век Корнеля канул в небытие, мы вырвались вперед! Теперь самое главное – это сюжет…
– И табак, – добавил Оскар.
– Официант! Табаку… У меня есть сюжет – острый и современный.
– Огня! – приказал Оскар.
– Официант! Огня!.. Мой сюжет…
– Что касается меня, – задумчиво произнес Оскар, – то я бы не отказался немного перекусить.
– Официант! Холодного мяса!.. Мой сюжет…
– Мне годится любой сюжет!
– Мне показалось, что вы заинтересовались…
– Необычайно!.. Но я питаю слабость к сардинам в масле.
– Официант, принесите сардины в масле!.. Я предлагаю вам сотрудничество: вы меня поняли?
– Нет, я сделаю вам из вашего сюжета три пьесы по шесть франков или же одну за тридцать, если вас так больше устроит… давай перейдем на ты, малыш!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69