Честолюбивый Симилор ворочался на тюфяке с боку на бок.
– А еще говорят про доброго Бога! – внезапно вскричал он. – Я создан для наслаждений и для разгульной жизни!
– Успокойся, Амедей, – сурово одернул его друг. – Жгучие страсти тебя погубят. Удача должна прийти. Если сыскать нужную ниточку…
– Я уже сыскал! – мрачным голосом объявил Симилор.
– Какую?
Симилор приподнялся на локте. В лунном свете худое лицо его, вокруг которого змеились плоские волосы, казалось зловещим.
– Ты сейчас похож на предателя! – ужаснулся Эшалот.
– Ну и пусть! – надменно ответил бывший артист. – Я изуверился во всем и рассчитываю только на человеческие слабости. Всем известно, что среди богачей попадаются импотенты, которых позарез требуется потомство, чтобы не заглохло имя их предков. Я им всучу Саладена за сто франков наличными.
Эшалот потерял дар речи: он прижал ребенка к груди с настоящей нежностью, затем от всей своей потрясенной души запечатлел на его бледной щечке родительский поцелуй.
– Прошу тебя замолчать, Амедей! – наконец заговорил он. – Я не позволю тебе кощунствовать. Малыш не только твой, но и мой, раз я обеспечиваю ему пропитание. И буду обеспечивать, даже если для этого мне придется свернуть на преступный путь, что ж, я не дрогнув нарушу жестокие законы, установленные тиранами. Но только через мой труп, слышишь ты, только переступив через мой труп, ты сможешь причинить Саладену зло. У меня уже готов план воспитания ребенка, и все свое достояние я оставлю ему.
– Чувствительная у тебя душа, это уж точно! – растроганно произнес Симилор. – А вдруг наш импотент окажется пэром Франции. Это бы обеспечило мальчику блестящее будущее! И Саладен помог бы нам стать на ноги… Представляешь, мы на империале отправляемся к нему в замок, а он сует нам в руки полные кошельки – разумеется, зная секрет своего рождения, но скрывая его от всего мира… Он встретит нас, не показывая никакого вида, зато когда мы втроем уединимся в его кабинете, вдали от взглядов толпы… Здравствуй, папочка Симилор! Как дела, Эшалот, дорогая мамочка?
– Искуситель! – бормотала дорогая мамочка, прослезившаяся от грядущего счастья. – Конечно, ради блестящего будущего…
Эшалот внезапно прервался, объятый новым сомнением:
– А вдруг малыш откажется от нас, если станет пэром?
– Вот еще! – запротестовал Симилор. – Я, конечно, не обещаю, что он будет лезть к нам с поцелуями прямо на улице. Это было бы неразумно… но он будет подавать нам маленькие нежные знаки из глубин своего роскошного экипажа.
– О большем я не мечтаю! – разнеженно вздохнул Эшалот.
– А потом, сам подумай, с какой стати ему нас стесняться? Мы к тому времени приоденемся во все новенькое…
– Конечно, если он великодушно возьмет на себя такие расходы…
– Он их возьмет на себя, за это я могу поручиться. Давай спать.
Эшалот, в последний раз облобызав будущего пэра Франции, растянулся на тюфяке. Между друзьями восстановилось полное согласие. Минут пятнадцать они еще побеседовали о своих вполне законных надеждах, затем погрузились в глубокие сны, где видели самих себя, сытых и принаряженных, усевших-ся за нескончаемый пир. При всем желании Саладен, их наследник, проданный импотенту, не мог бы сделать большего для родителей. Папа и мама храпели – пустые мозги, пустые желудки. Обегите мир, обыщите Вселенную, нигде, кроме парижских урочищ, не встретите вы столь фантастической породы.
Луна заглянула в оконце и бросила луч на испитое личико малыша: старичок в миниатюре, он был все-таки очень мил. В неприметных складочках, образующих детскую мордашку, уже начинала угадываться саркастическая усмешка Вольтера.
Как они вырастают, эти создания? Тщетно ухоженные дети мрут, и нередко, ведь Париж не назовешь ласковой нянькой, а эти яростно сопротивляются смерти. Подобно грибам, они пробивают землю, затоптанную ногами, норовящими их раздавить. Навались чума, они переживут и ее. Неласковое счастье сорной травы! Кем они становятся, вырастая, эти сыны невозможного? Зависит от случая. И на что может сгодиться такая закалка? На все. Колыбель их окружена Пороком, на их долю выпадает много страдания, но ни одно страдание на этой земле не пропадет даром, особенно если оно посылается сильным.
В бесчисленном множестве своем эти отверженные наверх не выбиваются – они служат подстилкой для нашего общества. Но есть среди них и такие, что отлиты из настоящей стали крепчайшей выделки, способные на великое Зло или на великое Добро, безжалостные или бесстрашные, внушающие ужас или преклонение. Из этого материала производятся большие злодеи, но из него же выходят апостолы, трибуны, поэты. Кем оно станет, это дитя, такое бледное и невзрачное в лунном свете? Картушем или Робеспьером? Бернадоттом? Бомарше? Винсентом де Полем? Париж способен на все. Берегитесь или снимите шляпу!
После того как все уснуло в этой дыре, полной иллюзий и нищеты, дверь квартиры Трехлапого, расположенной этажом ниже, тихонько открылась. Калека из почтовой конторы осторожно выбрался на площадку, загасив в своем жилище свет. Он ползком стал подниматься вверх по лестнице, с необычайной ловкостью орудуя колесиком на своей третьей лапе. Возле конуры Эшалота, он остановился, вслушиваясь, затем пополз по узкому коридору, протянувшемуся под крышей. Добравшись до черной лестницы, он стал задом спускаться вниз по ступенькам и прибыл таким манером на второй этаж.
Перед ним оказались две двери, одна из которых вела на обширные кухни господина Лекока, славившегося гурманством. Калека постучался в другую условленным стуком: шесть ударов с неравными промежутками: три, два, один. Дверь тотчас же скрипнула, и хриплый женский голос отозвался на корсиканском наречии:
– Ну как, убогий, будет ли день этой ночью?
Трехлапый ползком одолел порог со словами:
– Большие новости, мадам Баттиста. Я вкалывал сегодня как каторжный, несмотря на свое убожество. Мне нельзя заснуть, не повидавшись с шефом.
XXIV
МЕЧТА ЭДМЕ
В той бедной комнате, где печальная лампа недавно освещала героические усилия больной дамы продолжать работу, находились сейчас две особы: госпожа Лебер, лежавшая в постели, и ее дочь Эдме, устроившаяся у изголовья. Лампа горела по-прежнему, бросая скудный свет на скромную обстановку, по-фламандски чистенькую и пропитанную неизбывной грустью. В убранстве комнаты не замечалось ни одного предмета, который свидетельствовал бы о потерянной роскоши. Все было прилично, но банально и почти бедно, все, за исключением одной редкой вещи изумительной красоты – на низком комоде расположилась покрытая прозрачной тканью старинная боевая рукавица, украшенная затейливой чеканкой и драгоценными камнями.
Роскошный вид этого шедевра пребывал в резком противоречии с остальной обстановкой, не сохранившей даже намека на былое богатство, исчезнувшее многие годы назад. Когда финансовая катастрофа постигает человека порядочного, он становится бедным решительно и бесповоротно.
Больная вдова и ее дочь были последними представительницами дома Банселля, некогда составлявшего гордость и славу города Кана, богатого банкирского дома, имевшего все, что положено: особняк, замок, кареты.
Многие из вас, вероятно, встречали в бедных домиках или в мансардах красующийся на стене диплом в рамочке, почитаемый как святое изображение. Обычно это единственное украшение крайней бедности, свидетельствующее о скромном триумфе хозяина, потребовавшем много упорства или много крови – такими дипломами отмечаются благородные поступки и подвиги. Ни на какие сокровища не променяют бедняки этот не имеющий базарной цены лист бумаги.
Сверкающая боевая рукавица была вовсе не остатком горделивой роскоши, а дипломом, удостоверявшим честность ее владельца. Покидая Кан навсегда, господин Банселль потратил свои последние деньги, чтобы приобрести этот предмет, красноречиво свидетельствовавший о его невиновности. Боевая рукавица стала для него своего рода символом чрезвычайных обстоятельств собственного банкротства – в прозрачный чехол была упрятана молния, поразившая банкирский дом Банселля.
К моменту катастрофы у дружной супружеской четы Банселлей было четверо детей, в их доме проживала также старенькая мать банкира и его сестра. На семейном совете, состоявшемся сразу после беды, решено было работать день и ночь, чтобы выплатить тяжкий долг, навалившийся на плечи банкира. Это были честные люди.
Господин Банселль переехал с семьей в Париж, он сменил свое прежнее, слишком известное имя на скромную фамилию матери, чтобы начать борьбу мужественную, но почти бесплодную. Супруга его, ожидавшая ребенка, произвела на свет девочку, нашу Эдме, через несколько дней после переезда в Париж. Это была радость, конечно, но смоченная слезами – печальная улыбка, прорвавшаяся сквозь траур. Битва, начатая супругом, была обречена на неудачу: господин Лебер обладал ловкостью преуспевающего финансиста, и только. Для того чтобы сделать что-то из ничего, нужно много упорства и изощренности, а их у него не было. Вскоре он умер, простившись со своей несчастной семьей взглядом, полным отчаяния.
Забрав хозяина, смерть словно решила навсегда поселиться в их доме. Вслед за банкиром отправилась сестра, несчастная барышня, оплакивавшая ушедшую роскошь как потерянную любовь, затем в каком-то суровом порядке, с равными и неумолимо-жестокими интервалами, перешли в мир иной четверо прелестных детишек. За три года от большой семьи почти никого не осталось. Вдова словно окаменела: Эдме, последняя ее надежда, слегла в постель. Подошел ее срок – смерть пришла забирать свое. Несчастная мать вытянулась на ковре и закрыла глаза: она не хотела противиться Божьему приговору. Но внезапно позвавший ее голос малышки вдохнул мужество в бедную женщину. Она поднялась и стала бороться за дочь, стараясь не поддаваться приступам расслабляющего малодушия.
Эдме выжила, и дом их наполнился грустным счастьем. Вдова решила выполнить завет своего мужа и расплатиться с долгами. Она мечтала о полной реабилитации банкира Банселля, надеясь вернуть этому имени прежнюю славу, заслуженную многими годами честной финансовой деятельности. Подраставшая девочка предназначалась труду. Но какому? Сделать ее работницей? Оплата, конечно, регулярная, но слишком мизерная, еле хватит на пропитание. Вот если бы Эдме стала великой артисткой! Деньги почти всегда сопутствуют славе.
Мы уже знаем, по какой прихотливой случайности жизнь Эдме оказалась связанной с роскошным домом господина Шварца. Без этой случайности, вытолкнувшей ее на самый верх – в богатый салон, юной пианистке навряд ли можно было ожидать ощутимой прибыли от своего таланта: в Париже пропадает в безвестности столько истинных гениев! Это была удача, обернувшаяся для нее несчастьем: наделенная душой нежной, преданной и открытой, девушка полюбила нашего героя Мишеля.
Разумеется, наш герой Мишель достоин большой любви, и душа у него тоже преданная и нежная, хоть и не совсем открытая. Он стоит многого, наш герой, но в этом мире никто, пожалуй, не стоит Эдме. Мишель, наделенный богатыми природными задатками, обладал возвышенностью сильных личностей: подобно некоторым краскам, она имеет обыкновение линять под воздействием зараженной атмосферы. Господин Шварц, человек сам по себе неплохой, находился в окружении, которое навряд ли можно определить эпитетом категорически отрицательным: люди занятые, чрезмерно активные, если не сказать суетливые, все они отличались одинаковым пристрастием к игре, стиравшим с них остатки индивидуальности. Они или работали, или играли, причем игра становилась для них работой. Поэзия, затесавшись в такую толпу, теряет крылья.
Эдме страдала. Может быть, за Мишелем и не было большой вины: бывают секреты, которые нельзя доверить даже любимой женщине. Эдме страдала, а у Мишеля не хватало времени заметить это: он мчался от одного приключения к другому. Как это водится у настоящих рыцарей, все подвиги совершались им во имя прекрасной дамы, но если уж говорить начистоту, то странствующие рыцари развлекаются вовсю, в то время как их дамы страдают.
Начало преподавательской деятельности Эдме было блестящим: она быстро завоевала известность среди богатых людей, окружавших Шварцев. Настоящий музыкальный талант, усиленный очарованием, исходившим от всего ее существа, открывал перед юной пианисткой широкое поприще, на которое она, увы, не могла вступить из-за крайней бедности: весь ее заработок уходил на погашение фамильного долга. А чтобы преуспеть даже в избранной ею скромной карьере, нельзя долго оставаться бедной.
Ее принуждала к бедности материнская мечта, которая начала исполняться, но очень скромными темпами. Дважды в год мелкие канские торговцы, получив свои жалкие авансы, восклицали с неприкрытой досадой: «Такими порциями эти нищие Банселли не расплатятся с нами и за сто лет!»
К счастью, добрая госпожа Лебер слишком далеко в своем спартанстве не заходила: ради признательности канских торговцев она не заставляла свою дочь работать круглые сутки. Жили он умеренно, почти бедно, но все-таки сносно, а чувство твердо исполняемого долга придавало их скромной жизни смысл и достоинство.
Мы знаем уже, как порушилось их скромное счастье, как зародилась тревога, разразившаяся болезнью души и тела. Эдме обожала свою мать и доверяла ей все секреты. Страдание возвышало бедную женщину, но мечта ее, как и все одинокие страсти, начинала превращаться в манию, в жертву которой приносилось все. Даже красоту своей дочери госпожа Лебер невольно воспринимала как будущий значительный вклад в погашение долга. Свадьба! Мечта всех матерей! Нашего героя Мишеля старая дама тоже считала вкладом и цену его даже пыталась подсчитать за работой. А работала она не покладая рук, отвечая на попреки Эдме слабеньким мягким голосом:
– Еще несколько су для наших канских кредиторов!
В тот вечер Эдме усыпила ее, точно ребенка, своим рассказом о свидании с баронессой Шварц. Рассказ был слегка подредактирован и остановился на встрече с господином Брюно, которого мать не знала, а дочь считала чуть ли не другом. Почему она о нем умолчала? Эдме задумалась, рука ее покоилась в руке матери, застигнутой внезапным сном. Девушка не смотрела на мать, ее печальные глаза, устремившись на улицу, рассматривали окно Мишеля.
В окне Мишеля было темно. Эдме подумала: «Я больше ничего не значу в его жизни». Она заметила баронессу Шварц в карете, обогнавшей их омнибус, и теперь мучилась ревностью, подозревая, что Мишель с ней. Старая дама шевельнулась, и Эдме повернула голову к ней. Бледные губы матери шевелились, девушка угадала слова, вечно одни и те же, вобравшие в себя ее постоянную и единственную заботу: «Наши кредиторы…»
Ради кредиторов она готова была, пожалуй, просить милостыню на углу улицы.
Эдме опустила глаза, и прелестные брови ее нахмурились. Она освободилась от руки матери, положив ее, бледную и исхудалую, на одеяло, затем забрала вышивку, где каждый цветок свидетельствовал о дрожи усталых пальцев, и отложила ее подальше, чтобы госпожа Лебер по своему обыкновению не потянулась за работой ночью. Осторожно поцеловав спящую в лоб, девушка унесла лампу в соседнюю комнату.
Это была ее комната, скромно, но со вкусом обставленная: небольшая белая кровать с простыми, но изящными занавесками, маленькая библиотека, где гении музыки соседствовали с великими поэтами, строгой формы пианино марки «Эрард» и два кресла, одно из которых, расположившееся неподалеку от пианино, казалось, ожидало своего постоянного гостя.
Мишель приходил сюда на правах жениха, даже когда госпожа Лебер спала. Эта комната слышала великолепный дуэт юной и чистой любви. Пианино молчало тогда – говорила мечта, слагая поэму грядущего счастья. Пустое кресло напомнило девушке о забывшем ее Мишеле.
Эдме поставила лампу на пианино и подошла к окну, рассеянно оперев руку о шпингалет. Она почти прижалась лицом к стеклу, и от дыхания девушки ожили буквы ее имени, выведенные пальцем Мишеля в один из дней, когда ему пришлось ожидать ее. На глазах Эдме показались слезы. Интересовавшее ее окно было темным. Из соседней комнаты слышались разгоряченные голоса – молодые авторы вели свой нескончаемый диспут.
Девушка опустилась на колени подле своей кровати. Она молилась, но святые слова произносились ею без всякого чувства – события этого вечера поранили ее веру. Счастье, окружавшее баронессу Шварц, говорило о жестокости Провидения. Посреди молитвы она воскликнула:
– Если я потеряю мать, кто помешает мне убить себя? Эта мысль бальзамом пролилась на ее раны. Добрая мужественная душа девушки была отравлена встречей с соперницей. Баронесса прямо-таки утопала в счастье: обожание дочери, нежного ангела, любовь мужа, преданного и богатого, готового исполнить любой ее каприз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
– А еще говорят про доброго Бога! – внезапно вскричал он. – Я создан для наслаждений и для разгульной жизни!
– Успокойся, Амедей, – сурово одернул его друг. – Жгучие страсти тебя погубят. Удача должна прийти. Если сыскать нужную ниточку…
– Я уже сыскал! – мрачным голосом объявил Симилор.
– Какую?
Симилор приподнялся на локте. В лунном свете худое лицо его, вокруг которого змеились плоские волосы, казалось зловещим.
– Ты сейчас похож на предателя! – ужаснулся Эшалот.
– Ну и пусть! – надменно ответил бывший артист. – Я изуверился во всем и рассчитываю только на человеческие слабости. Всем известно, что среди богачей попадаются импотенты, которых позарез требуется потомство, чтобы не заглохло имя их предков. Я им всучу Саладена за сто франков наличными.
Эшалот потерял дар речи: он прижал ребенка к груди с настоящей нежностью, затем от всей своей потрясенной души запечатлел на его бледной щечке родительский поцелуй.
– Прошу тебя замолчать, Амедей! – наконец заговорил он. – Я не позволю тебе кощунствовать. Малыш не только твой, но и мой, раз я обеспечиваю ему пропитание. И буду обеспечивать, даже если для этого мне придется свернуть на преступный путь, что ж, я не дрогнув нарушу жестокие законы, установленные тиранами. Но только через мой труп, слышишь ты, только переступив через мой труп, ты сможешь причинить Саладену зло. У меня уже готов план воспитания ребенка, и все свое достояние я оставлю ему.
– Чувствительная у тебя душа, это уж точно! – растроганно произнес Симилор. – А вдруг наш импотент окажется пэром Франции. Это бы обеспечило мальчику блестящее будущее! И Саладен помог бы нам стать на ноги… Представляешь, мы на империале отправляемся к нему в замок, а он сует нам в руки полные кошельки – разумеется, зная секрет своего рождения, но скрывая его от всего мира… Он встретит нас, не показывая никакого вида, зато когда мы втроем уединимся в его кабинете, вдали от взглядов толпы… Здравствуй, папочка Симилор! Как дела, Эшалот, дорогая мамочка?
– Искуситель! – бормотала дорогая мамочка, прослезившаяся от грядущего счастья. – Конечно, ради блестящего будущего…
Эшалот внезапно прервался, объятый новым сомнением:
– А вдруг малыш откажется от нас, если станет пэром?
– Вот еще! – запротестовал Симилор. – Я, конечно, не обещаю, что он будет лезть к нам с поцелуями прямо на улице. Это было бы неразумно… но он будет подавать нам маленькие нежные знаки из глубин своего роскошного экипажа.
– О большем я не мечтаю! – разнеженно вздохнул Эшалот.
– А потом, сам подумай, с какой стати ему нас стесняться? Мы к тому времени приоденемся во все новенькое…
– Конечно, если он великодушно возьмет на себя такие расходы…
– Он их возьмет на себя, за это я могу поручиться. Давай спать.
Эшалот, в последний раз облобызав будущего пэра Франции, растянулся на тюфяке. Между друзьями восстановилось полное согласие. Минут пятнадцать они еще побеседовали о своих вполне законных надеждах, затем погрузились в глубокие сны, где видели самих себя, сытых и принаряженных, усевших-ся за нескончаемый пир. При всем желании Саладен, их наследник, проданный импотенту, не мог бы сделать большего для родителей. Папа и мама храпели – пустые мозги, пустые желудки. Обегите мир, обыщите Вселенную, нигде, кроме парижских урочищ, не встретите вы столь фантастической породы.
Луна заглянула в оконце и бросила луч на испитое личико малыша: старичок в миниатюре, он был все-таки очень мил. В неприметных складочках, образующих детскую мордашку, уже начинала угадываться саркастическая усмешка Вольтера.
Как они вырастают, эти создания? Тщетно ухоженные дети мрут, и нередко, ведь Париж не назовешь ласковой нянькой, а эти яростно сопротивляются смерти. Подобно грибам, они пробивают землю, затоптанную ногами, норовящими их раздавить. Навались чума, они переживут и ее. Неласковое счастье сорной травы! Кем они становятся, вырастая, эти сыны невозможного? Зависит от случая. И на что может сгодиться такая закалка? На все. Колыбель их окружена Пороком, на их долю выпадает много страдания, но ни одно страдание на этой земле не пропадет даром, особенно если оно посылается сильным.
В бесчисленном множестве своем эти отверженные наверх не выбиваются – они служат подстилкой для нашего общества. Но есть среди них и такие, что отлиты из настоящей стали крепчайшей выделки, способные на великое Зло или на великое Добро, безжалостные или бесстрашные, внушающие ужас или преклонение. Из этого материала производятся большие злодеи, но из него же выходят апостолы, трибуны, поэты. Кем оно станет, это дитя, такое бледное и невзрачное в лунном свете? Картушем или Робеспьером? Бернадоттом? Бомарше? Винсентом де Полем? Париж способен на все. Берегитесь или снимите шляпу!
После того как все уснуло в этой дыре, полной иллюзий и нищеты, дверь квартиры Трехлапого, расположенной этажом ниже, тихонько открылась. Калека из почтовой конторы осторожно выбрался на площадку, загасив в своем жилище свет. Он ползком стал подниматься вверх по лестнице, с необычайной ловкостью орудуя колесиком на своей третьей лапе. Возле конуры Эшалота, он остановился, вслушиваясь, затем пополз по узкому коридору, протянувшемуся под крышей. Добравшись до черной лестницы, он стал задом спускаться вниз по ступенькам и прибыл таким манером на второй этаж.
Перед ним оказались две двери, одна из которых вела на обширные кухни господина Лекока, славившегося гурманством. Калека постучался в другую условленным стуком: шесть ударов с неравными промежутками: три, два, один. Дверь тотчас же скрипнула, и хриплый женский голос отозвался на корсиканском наречии:
– Ну как, убогий, будет ли день этой ночью?
Трехлапый ползком одолел порог со словами:
– Большие новости, мадам Баттиста. Я вкалывал сегодня как каторжный, несмотря на свое убожество. Мне нельзя заснуть, не повидавшись с шефом.
XXIV
МЕЧТА ЭДМЕ
В той бедной комнате, где печальная лампа недавно освещала героические усилия больной дамы продолжать работу, находились сейчас две особы: госпожа Лебер, лежавшая в постели, и ее дочь Эдме, устроившаяся у изголовья. Лампа горела по-прежнему, бросая скудный свет на скромную обстановку, по-фламандски чистенькую и пропитанную неизбывной грустью. В убранстве комнаты не замечалось ни одного предмета, который свидетельствовал бы о потерянной роскоши. Все было прилично, но банально и почти бедно, все, за исключением одной редкой вещи изумительной красоты – на низком комоде расположилась покрытая прозрачной тканью старинная боевая рукавица, украшенная затейливой чеканкой и драгоценными камнями.
Роскошный вид этого шедевра пребывал в резком противоречии с остальной обстановкой, не сохранившей даже намека на былое богатство, исчезнувшее многие годы назад. Когда финансовая катастрофа постигает человека порядочного, он становится бедным решительно и бесповоротно.
Больная вдова и ее дочь были последними представительницами дома Банселля, некогда составлявшего гордость и славу города Кана, богатого банкирского дома, имевшего все, что положено: особняк, замок, кареты.
Многие из вас, вероятно, встречали в бедных домиках или в мансардах красующийся на стене диплом в рамочке, почитаемый как святое изображение. Обычно это единственное украшение крайней бедности, свидетельствующее о скромном триумфе хозяина, потребовавшем много упорства или много крови – такими дипломами отмечаются благородные поступки и подвиги. Ни на какие сокровища не променяют бедняки этот не имеющий базарной цены лист бумаги.
Сверкающая боевая рукавица была вовсе не остатком горделивой роскоши, а дипломом, удостоверявшим честность ее владельца. Покидая Кан навсегда, господин Банселль потратил свои последние деньги, чтобы приобрести этот предмет, красноречиво свидетельствовавший о его невиновности. Боевая рукавица стала для него своего рода символом чрезвычайных обстоятельств собственного банкротства – в прозрачный чехол была упрятана молния, поразившая банкирский дом Банселля.
К моменту катастрофы у дружной супружеской четы Банселлей было четверо детей, в их доме проживала также старенькая мать банкира и его сестра. На семейном совете, состоявшемся сразу после беды, решено было работать день и ночь, чтобы выплатить тяжкий долг, навалившийся на плечи банкира. Это были честные люди.
Господин Банселль переехал с семьей в Париж, он сменил свое прежнее, слишком известное имя на скромную фамилию матери, чтобы начать борьбу мужественную, но почти бесплодную. Супруга его, ожидавшая ребенка, произвела на свет девочку, нашу Эдме, через несколько дней после переезда в Париж. Это была радость, конечно, но смоченная слезами – печальная улыбка, прорвавшаяся сквозь траур. Битва, начатая супругом, была обречена на неудачу: господин Лебер обладал ловкостью преуспевающего финансиста, и только. Для того чтобы сделать что-то из ничего, нужно много упорства и изощренности, а их у него не было. Вскоре он умер, простившись со своей несчастной семьей взглядом, полным отчаяния.
Забрав хозяина, смерть словно решила навсегда поселиться в их доме. Вслед за банкиром отправилась сестра, несчастная барышня, оплакивавшая ушедшую роскошь как потерянную любовь, затем в каком-то суровом порядке, с равными и неумолимо-жестокими интервалами, перешли в мир иной четверо прелестных детишек. За три года от большой семьи почти никого не осталось. Вдова словно окаменела: Эдме, последняя ее надежда, слегла в постель. Подошел ее срок – смерть пришла забирать свое. Несчастная мать вытянулась на ковре и закрыла глаза: она не хотела противиться Божьему приговору. Но внезапно позвавший ее голос малышки вдохнул мужество в бедную женщину. Она поднялась и стала бороться за дочь, стараясь не поддаваться приступам расслабляющего малодушия.
Эдме выжила, и дом их наполнился грустным счастьем. Вдова решила выполнить завет своего мужа и расплатиться с долгами. Она мечтала о полной реабилитации банкира Банселля, надеясь вернуть этому имени прежнюю славу, заслуженную многими годами честной финансовой деятельности. Подраставшая девочка предназначалась труду. Но какому? Сделать ее работницей? Оплата, конечно, регулярная, но слишком мизерная, еле хватит на пропитание. Вот если бы Эдме стала великой артисткой! Деньги почти всегда сопутствуют славе.
Мы уже знаем, по какой прихотливой случайности жизнь Эдме оказалась связанной с роскошным домом господина Шварца. Без этой случайности, вытолкнувшей ее на самый верх – в богатый салон, юной пианистке навряд ли можно было ожидать ощутимой прибыли от своего таланта: в Париже пропадает в безвестности столько истинных гениев! Это была удача, обернувшаяся для нее несчастьем: наделенная душой нежной, преданной и открытой, девушка полюбила нашего героя Мишеля.
Разумеется, наш герой Мишель достоин большой любви, и душа у него тоже преданная и нежная, хоть и не совсем открытая. Он стоит многого, наш герой, но в этом мире никто, пожалуй, не стоит Эдме. Мишель, наделенный богатыми природными задатками, обладал возвышенностью сильных личностей: подобно некоторым краскам, она имеет обыкновение линять под воздействием зараженной атмосферы. Господин Шварц, человек сам по себе неплохой, находился в окружении, которое навряд ли можно определить эпитетом категорически отрицательным: люди занятые, чрезмерно активные, если не сказать суетливые, все они отличались одинаковым пристрастием к игре, стиравшим с них остатки индивидуальности. Они или работали, или играли, причем игра становилась для них работой. Поэзия, затесавшись в такую толпу, теряет крылья.
Эдме страдала. Может быть, за Мишелем и не было большой вины: бывают секреты, которые нельзя доверить даже любимой женщине. Эдме страдала, а у Мишеля не хватало времени заметить это: он мчался от одного приключения к другому. Как это водится у настоящих рыцарей, все подвиги совершались им во имя прекрасной дамы, но если уж говорить начистоту, то странствующие рыцари развлекаются вовсю, в то время как их дамы страдают.
Начало преподавательской деятельности Эдме было блестящим: она быстро завоевала известность среди богатых людей, окружавших Шварцев. Настоящий музыкальный талант, усиленный очарованием, исходившим от всего ее существа, открывал перед юной пианисткой широкое поприще, на которое она, увы, не могла вступить из-за крайней бедности: весь ее заработок уходил на погашение фамильного долга. А чтобы преуспеть даже в избранной ею скромной карьере, нельзя долго оставаться бедной.
Ее принуждала к бедности материнская мечта, которая начала исполняться, но очень скромными темпами. Дважды в год мелкие канские торговцы, получив свои жалкие авансы, восклицали с неприкрытой досадой: «Такими порциями эти нищие Банселли не расплатятся с нами и за сто лет!»
К счастью, добрая госпожа Лебер слишком далеко в своем спартанстве не заходила: ради признательности канских торговцев она не заставляла свою дочь работать круглые сутки. Жили он умеренно, почти бедно, но все-таки сносно, а чувство твердо исполняемого долга придавало их скромной жизни смысл и достоинство.
Мы знаем уже, как порушилось их скромное счастье, как зародилась тревога, разразившаяся болезнью души и тела. Эдме обожала свою мать и доверяла ей все секреты. Страдание возвышало бедную женщину, но мечта ее, как и все одинокие страсти, начинала превращаться в манию, в жертву которой приносилось все. Даже красоту своей дочери госпожа Лебер невольно воспринимала как будущий значительный вклад в погашение долга. Свадьба! Мечта всех матерей! Нашего героя Мишеля старая дама тоже считала вкладом и цену его даже пыталась подсчитать за работой. А работала она не покладая рук, отвечая на попреки Эдме слабеньким мягким голосом:
– Еще несколько су для наших канских кредиторов!
В тот вечер Эдме усыпила ее, точно ребенка, своим рассказом о свидании с баронессой Шварц. Рассказ был слегка подредактирован и остановился на встрече с господином Брюно, которого мать не знала, а дочь считала чуть ли не другом. Почему она о нем умолчала? Эдме задумалась, рука ее покоилась в руке матери, застигнутой внезапным сном. Девушка не смотрела на мать, ее печальные глаза, устремившись на улицу, рассматривали окно Мишеля.
В окне Мишеля было темно. Эдме подумала: «Я больше ничего не значу в его жизни». Она заметила баронессу Шварц в карете, обогнавшей их омнибус, и теперь мучилась ревностью, подозревая, что Мишель с ней. Старая дама шевельнулась, и Эдме повернула голову к ней. Бледные губы матери шевелились, девушка угадала слова, вечно одни и те же, вобравшие в себя ее постоянную и единственную заботу: «Наши кредиторы…»
Ради кредиторов она готова была, пожалуй, просить милостыню на углу улицы.
Эдме опустила глаза, и прелестные брови ее нахмурились. Она освободилась от руки матери, положив ее, бледную и исхудалую, на одеяло, затем забрала вышивку, где каждый цветок свидетельствовал о дрожи усталых пальцев, и отложила ее подальше, чтобы госпожа Лебер по своему обыкновению не потянулась за работой ночью. Осторожно поцеловав спящую в лоб, девушка унесла лампу в соседнюю комнату.
Это была ее комната, скромно, но со вкусом обставленная: небольшая белая кровать с простыми, но изящными занавесками, маленькая библиотека, где гении музыки соседствовали с великими поэтами, строгой формы пианино марки «Эрард» и два кресла, одно из которых, расположившееся неподалеку от пианино, казалось, ожидало своего постоянного гостя.
Мишель приходил сюда на правах жениха, даже когда госпожа Лебер спала. Эта комната слышала великолепный дуэт юной и чистой любви. Пианино молчало тогда – говорила мечта, слагая поэму грядущего счастья. Пустое кресло напомнило девушке о забывшем ее Мишеле.
Эдме поставила лампу на пианино и подошла к окну, рассеянно оперев руку о шпингалет. Она почти прижалась лицом к стеклу, и от дыхания девушки ожили буквы ее имени, выведенные пальцем Мишеля в один из дней, когда ему пришлось ожидать ее. На глазах Эдме показались слезы. Интересовавшее ее окно было темным. Из соседней комнаты слышались разгоряченные голоса – молодые авторы вели свой нескончаемый диспут.
Девушка опустилась на колени подле своей кровати. Она молилась, но святые слова произносились ею без всякого чувства – события этого вечера поранили ее веру. Счастье, окружавшее баронессу Шварц, говорило о жестокости Провидения. Посреди молитвы она воскликнула:
– Если я потеряю мать, кто помешает мне убить себя? Эта мысль бальзамом пролилась на ее раны. Добрая мужественная душа девушки была отравлена встречей с соперницей. Баронесса прямо-таки утопала в счастье: обожание дочери, нежного ангела, любовь мужа, преданного и богатого, готового исполнить любой ее каприз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69