И ты в него веришь. И у нас с тобой есть единственный способ испытать правоту нашей веры.
Она снова вытащила нож и показала брату, чтобы он поступил так же.
– Прольем кровь друг друга, – продолжала Эскива. – И поглядим, что произойдет после этого. Нас несколько раз подталкивали к этому убийству. Ну так дадим им то, чего они так яростно добиваются!
– «Им»? – переспросил Гайфье. – Но кто такие «они», Эскива?
– Вот и увидим.
Она протянула ему раскрытую ладонь и зажмурилась. Гайфье осторожно чиркнул острием по смуглому запястью. Несколько густых капель выступили по всей длине тонкой красной нитки. Эскива подняла веки, и Гайфье обожгло зеленым взглядом.
– Теперь я.
Она блеснула зубами в улыбке. Гайфье почувствовал, как она хватает его за руку, как впивается острием ножа в кожу. Он едва не вскрикнул от боли.
Две большие бесформенные капли медленно соединились и, извиваясь, поплыли сквозь туман.
Держась за руки, мальчик и девочка смотрели им вслед, как будто прощались с кем-то дорогим, бесконечно близким и уходящим навек.
Чем дальше уплывал темно-красный сгусток, тем больше он казался. Он рос и набухал, точно живое существо, он шевелился, тянулся вниз, туда, где должна быть земля, и вверх, туда, где, возможно, было небо. А затем он остановился, перегораживая своими блестящими багровыми боками всю тропинку, и взорвался. Разлетелись мириады брызг, и по другую сторону обнаружилась человеческая фигура в короне.
Это был юноша, высокий и стройный, с пестрыми белыми прядками в темных волосах. Корона лихо сидела у него на голове, чуть сдвинутая на левое ухо. Он улыбался и тянул руки к своим потомкам, к брату и сестре, что принадлежали к разным расам и все-таки обладали несомненным сходством, ибо имели общего отца.
Несколько мгновений король Гион медлил, не решаясь сделать шаг, а затем перешагнул через красную нитку, лежавшую поперек тропинки, и двинулся навстречу детям Талиессина.
Они не трогались с места, только Эскива больно вцепилась в руку брата и прикусила губу.
«Будь что будет, – думал Гайфье. – Помнится, Ренье говорил о том, что каждому человеку судьбой дается высший час, миг, когда он воистину служит своему предназначению… И если в тот самый миг человек не погибнет, то остаток лет он просто доживает – без толку, никому не нужный. Если я умру сейчас, я потеряю лет пятьдесят – не так уж много. Если сейчас умрет Эскива, она потеряет несколько столетий. И все-таки она стоит и ждет. Будь что будет, будь что будет…»
Беспрепятственно сделав несколько шагов по тропинке, Гион рассмеялся и побежал. С каждым мгновением он изменялся все больше и больше. Прямо на глазах у брата и сестры резкие вертикальные морщины рассекли лицо бегущего, его волосы свалялись и сделались блекло-серыми, в одном глазу появилась гневная синева, в другом проступила тоскливая желтизна.
Он тянул к ним руки в последней надежде соединиться со своими потомками и вернуть себе прежний юношеский облик, но вместо этого вдруг упал на колени и оперся локтями о землю. Туман словно только и ожидал этого. Серый сгусток навалился на спину Чильбарроэса и поглотил его. Спустя миг из клубящегося хаоса глянули голодные глаза. Огромный серый монстр покатился по тропе. Из самой его утробы вырывалось нетерпеливое повизгивание: он предвкушал добычу.
И тут блики света пробежали по туману. Это был ясный свет, не окрашенный никаким цветом, – свет как отсутствие тьмы, как абсолютная чистота. Он не обжигал, не разгонял туман. Легко и уверенно – безболезненно – он мог бы существовать в любой среде: и на дне реки, и в небесах, и среди листвы деревьев, и в человеческих глазах, и даже в туманах приграничья.
Свет был живой. В нем не было осуждения, и Гайфье первым ощутил это. Каким бы великим ни был источник этого света, он благожелательно изливался даже на такое ничтожное и безобразное существо, как человек, – человек, который после своей смерти превращается в ничто, в комок грязи.
«Нет, не в ничто, не в комок грязи, – прошелестело в мыслях у мальчика. – В свет, в любовь, в бесконечность… Человек уходит в бесконечность своей любви и почивает там…»
– Ты слышал? – тихо спросила Эскива, и Гайфье понял: ему не почудилось, голос прозвучал на самом деле. В туманах, поблизости от них, было еще одно живое существо.
Капли крови рассеялись по всему туманному миру и пробудили в его глубинах нечто большее, нежели погибшего короля Гиона. Из незримого источника они вызвали сгусток света, дремавший несколько столетий. Живой свет исторг из себя одну из тысячи душ.
Она открыла глаза и улыбнулась. Она узнала место и догадалась о том, кого сейчас увидит. Все это уже происходило давным-давно. В те далекие годы, когда Мэлгвин, ни о чем не подозревая, готовился к своей коронации, а младший его брат, Гион, беспечно бродил по лесам в поисках великой любви.
Ринхвивар спала, заточенная в сон, как в тюрьму, потому что Гион поверил в их разлуку. Ринхвивар проснулась, потому что стены тюрьмы упали, разрушенные каплями крови, эльфийской и человечьей. Гион искал бессмертия в туманах и снах, но истинное бессмертие было любовью и светом. Гиону потребовались столетия для того, чтобы решиться и перешагнуть из ложного бессмертия в истинное.
Ринхвивар открыла глаза и улыбнулась. Мириады крохотных красных капель сверкали в ее волосах.
Она побежала по большим замшелым валунам, что обозначали тропинку. Волосы, как знамя, развевались за ее спиной. Под подолом платья мелькали босые ноги. Перепрыгивая с камня на камень, она стремилась навстречу чудовищу.
Поравнявшись с детьми, женщина на бегу провела гладкими пальцами по их щекам. Блаженство разлилось от этого прикосновения, и Гайфье и Эскива застыли, боясь даже дохнуть, чтобы не разрушить этого ощущения.
А женщина побежала дальше. Она тянула руки к монстру, и туман сползал с него, точно доспех с перерезанными ремнями, и старость таяла, как странное недоразумение, возвращая лицу изначальную молодость.
– Ринхвивар! – со стоном проговорил Гион, поднимаясь на коленях.
Имя эльфийской королевы заставило содрогнуться туманы. Ринхвивар остановилась перед своим мужем, ласково наклонилась к нему.
– Смерть не разлучает, Гион, – прошептала она так тихо, что слышал ее только муж. – Ты ошибся, и твоя ошибка открыла пути злу по обе стороны приграничья.
Она опустилась на колени рядом с ним и обхватила его руками. Красный купол, победно светясь, опустился сверху и накрыл обоих.
ЭПИЛОГ
«Формальности этикета – это благо, – думал Талиессин, направляясь к покоям дочери. – А их почему-то принято бранить. Негодовать на их сложность. Вопрошать с несчастным видом: почему я должен сперва подходить к ручке бабушки, затем спрашивать о здоровье ее любимого мопса и только уж после этого хвататься за сладости, выставленные на столе? Да я и сам… гм… грешил подобными жалобами. И вот теперь я нижайше благодарен тем, кто изобрел формальности этикета, потому что – клянусь всеми моими потрохами! – в противном случае я чувствовал бы себя полным дураком и… никогда бы не решился сделать то, что собираюсь сделать».
Он долго репетировал, прежде чем обратиться с длинной фразой к девочке-подростку. Все было выверено, все было тысячу раз обговорено и решено. Талиессин не стал малодушно мешкать перед дверью. Он постучал и сразу же вошел в комнаты Эскивы. Отложив рукоделие, девочка поднялась навстречу отцу.
Талиессин поклонился ей – правящей королеве – и произнес:
– Ваше величество, мы – моя супруга и я – хотим просить вас об эльфийском благословении нашего брака.
И Эскива, не колеблясь ни мгновения, ответила так же формально:
– Если вы уверены в ваших чувствах и желаете не расставаться ни в жизни, ни в смерти, я с любовью и радостью благословлю ваше чувство на празднике Эльфийской Крови.
Королева была взволнована не менее, чем ее родители. Может быть, даже больше. В отличие от них она собственными глазами видела, что означает эльфийский брак.
Наступающий праздник был для Эскивы тем более важен, что он являлся подтверждением ее собственного венчания – с Королевством, а эта связь была такой же нерасторжимой, как и супружеская.
В громе десятков арф к правящей королеве приблизились Талиессин и Уида. Новобрачные облачились в ярко-красное, по эльфийскому обычаю: их одежды были одинакового покроя – длинные туники с разрезами по бокам, с широким золотым поясом.
Эскива ждала их стоя; на ней было простое платье без рукавов. Свет вставленных в напольные канделябры факелов разгуливал по ее лицу, пробивая темноту снизу и придавая теням причудливые очертания. Внезапно Талиессину показалось, что он видит перед собой свою мать, только с темными волосами. Иллюзия была очень сильной и так и не развеялась до самого окончания праздника.
Когда взыскующие благословения остановились перед ней, Эскива развела в стороны руки, как бы притягивая к себе незримые лунные лучи, и вдруг Талиессин разглядел их: тонкие полоски растворенного в воздухе света, одна синяя, другая желтая. Эскива держала их, точно вожжи.
И так, втроем, без всякого усилия, они поднялись в воздух над алтарем, где еще различима была едва заметная красная капля.
Эскива закрыла глаза, и Уида поступила так же, но Талиессин не мог заставить себя опустить веки. Он все смотрел и смотрел, и с каждым мгновением увиденное становилось все прекраснее, все желаннее. Ему казалось, что он может созерцать это вечно: залитый праздничными огнями город, гирлянды огней и цветов, веселые костры, безмолвное звездное небо, и совсем рядом – лица матери и дочери: одна – со страстно изогнутыми ноздрями и темно-золотыми розами на черных щеках, другая – с золотистой кожей и мягким ртом. Розы на лице Эскивы были почти незаметны: золотое на золотом.
Эскива молчала, переполненная этим мгновением. Она была Королевством, и Королевство было ею: все происходило одновременно – и на земле, и в душе девушки.
Где-то очень далеко, в горах, Бальян сидел у костра, смотрел на звезды и слушал многозначительную гномскую болтовню – эти голоса заменяли для него тишину, и Эскива знала, что он счастлив.
Элизахар, герцог Ларра и Вейенто, увенчанный короной Мэлгвина, и Онфруа, его наследник, находились сейчас в Изиохоне. Они пили вино у огромного рыбачьего костра на берегу, под гром прибоя, и Фейнне была рядом с ними – сидела на остывающем песке, возила в нем пальцами, выискивая раковины. Герцогиня смеялась – смеялась от всего сердца, чего с нею не случалось очень давно.
Элизахар говорил, от возбуждения громче, чем следовало бы:
– Помните, госпожа Фейнне, как в Академии мы с вами однажды отправились в «Ослиный колодец»?
– А хозяин говорит: «Я днем студентам не наливаю», – подхватила Фейнне. – А я говорю: «Нет уж, мне вы нальете, потому что нынче я намерена напиться!»
– Какой ужас, – вставил запыхавшийся Онфруа. – Вы, матушка, оказывается, лихой студент.
В мыслях Эскивы эти бессвязные речи, этот любовный лепет исходил из их уст в виде извивающихся лент, нежно обвивающих запястья собеседника, – все самое главное говорилось нынешней ночью помимо слов.
Потомство Мэлгвина иссякло. Корона герцогов Вейенто перешла в Ларра. Несколько дней назад об этом было объявлено перед всеми. А потом Элизахар забрал Фейнне и сына и отправился в Изиохон. Фейнне хотела побывать на берегу моря, и Онфруа смотрел на волны, на рыбаков, на сети, полные живого серебра, – смотрел, пока у него не заболели глаза. И Фейнне смеялась.
На площади столицы придворный композитор дирижировал своей новой сюитой, сочиненной в честь свадьбы регента. Весь взмокший от волнения, Эмери деспотически повелевал арфами. Музыка, что некогда существовала лишь в его воображении, вырвалась на волю и теперь бесчинствовала на площади. Любовный гимн во славу брака Талиессина и Уиды получился под стать самим влюбленным: это была боевая песнь, способная поднять армию и бросить ее в смертный бой на врага, да так, что никто не осмелится дезертировать и предпочтет погибнуть, но не принять позора. И музыкальная тема Уиды главенствовала над всем.
В самозабвении танцевала на площади, в пространстве между арфами, жена Эмери, Софена. Она танцевала одна, не допуская к себе никакого партнера, и в конце концов начало казаться, будто это вовсе не женщина, но дух, порождение гремящих струн, который исчезнет, едва только смолкнет последняя арфа.
Старый Адобекк проводил ночь в гробнице Оггуль, где в безымянной могиле, никак не обозначенной, был похоронен Радихена.
– Мне не хватает тебя, Радихена, чума на твою голову! – бормотал Адобекк. – Я легко мог обходиться без своих племянников, даже без моей почтенной сестрицы Ронуэн, хотя дразнить ее было одно удовольствие! Но ты – ты, глупый холоп, – ты стал частью моей души, и теперь мне дьявольски пусто без тебя.
Тело Радихены привез Адобекку Ренье. Бывший конюший ее величества, завидев племянника, фыркнул:
– Доигрались? Кто труп?
– Радихена.
– Я так и знал. Дурак! – в сердцах закричал Адобекк и затопал ногами. И, видя, что Ренье стоит перед ним, весь пыльный и уставший после трудной дороги, рявкнул: – Ступай на кухню, поешь и убирайся с глаз долой! Не уберег! Не уберег! Убирайся!
Ренье поплелся на кухню. Он понимал, что Адобекк вот-вот расплачется, а видеть стариковские слезы стало бы для Ренье слишком сильным испытанием.
Ренье тоже находился в мыслях королевы, в ее сердце, в самой глубине ее всепроникающей души. Он слонялся по столице с кувшином вина. Гуляка и бездельник, плоть от плоти великолепной столицы, человек, существующий лишь ради того, чтобы обожать эльфийскую королеву. Он пил, боясь думать об этом. Эскива сказала, что когда-нибудь возьмет его в мужья.
«Я ни на что не годен, – думал он. – Я позор моей матери, сын негодного отца, дурной двойник добродетельного брата. Но – проклятие, проклятие и еще раз проклятие! – я умею любить женщин. Больше я ничего не умею, но это – мое призвание. Я всегда был им другом. И эльфийская королева обещала мне супружество. Кажется, я счастлив. Я глуп, но счастлив. И… опять закончилось вино!»
Он отправился в ближайший трактир, чтобы пополнить запас, и Эскива – высоко в небе, с лунными лучами в руках, – узнала об этом и засмеялась. Ренье ощущал ее любовь так же явственно, как ощущал он запах горящих факелов и растревоженных праздничной ночью цветов.
Эскива протянула синий луч отцу, а желтый – матери и, поднявшись чуть выше их, легко коснулась их волос ладонями.
– Любите друг друга в вечности, Талиессин и Уида, – сказала эльфийская королева. – Любите друг друга в свете, любите друг друга пьяные и трезвые, во время скачек и на охоте, чиня судопроизводство и мешая чинить судопроизводство, любите друг друга в музыке и в небе! Соединяю вас навсегда.
Уида раскрыла глаза и встретилась взглядом с Талиессином.
– Я беременна, – объявила она.
И все трое рухнули на землю перед алтарем. В последний миг Талиессин успел поймать жену, а дочь повалилась на них сверху. В мелькании смуглых рук и ног, в путанице длинных волос и сверкании зеленых глаз они барахтались перед всей столицей, пытаясь подняться на ноги и обрести хотя бы подобие величия.
Эмери, нахмурившись до боли в каждой складке лица, заставил арфы опустить на площадь нежнейшую паутину удаляющейся музыки. Это был самый волшебный миг всей сюиты: музыканты и инструменты оставались на месте, а музыка шествовала прочь, чтобы стихнуть вдали.
Наконец регент встал и, подхватив маленькую королеву за талию, водрузил ее босыми ножками на алтарь.
Смеясь, Эскива подняла руки и замахала кистями, рассыпая благословения без разбору в толпу – всем, любому, каждому – всякому, кто захочет принять.
Праздничная ночь была в разгаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Она снова вытащила нож и показала брату, чтобы он поступил так же.
– Прольем кровь друг друга, – продолжала Эскива. – И поглядим, что произойдет после этого. Нас несколько раз подталкивали к этому убийству. Ну так дадим им то, чего они так яростно добиваются!
– «Им»? – переспросил Гайфье. – Но кто такие «они», Эскива?
– Вот и увидим.
Она протянула ему раскрытую ладонь и зажмурилась. Гайфье осторожно чиркнул острием по смуглому запястью. Несколько густых капель выступили по всей длине тонкой красной нитки. Эскива подняла веки, и Гайфье обожгло зеленым взглядом.
– Теперь я.
Она блеснула зубами в улыбке. Гайфье почувствовал, как она хватает его за руку, как впивается острием ножа в кожу. Он едва не вскрикнул от боли.
Две большие бесформенные капли медленно соединились и, извиваясь, поплыли сквозь туман.
Держась за руки, мальчик и девочка смотрели им вслед, как будто прощались с кем-то дорогим, бесконечно близким и уходящим навек.
Чем дальше уплывал темно-красный сгусток, тем больше он казался. Он рос и набухал, точно живое существо, он шевелился, тянулся вниз, туда, где должна быть земля, и вверх, туда, где, возможно, было небо. А затем он остановился, перегораживая своими блестящими багровыми боками всю тропинку, и взорвался. Разлетелись мириады брызг, и по другую сторону обнаружилась человеческая фигура в короне.
Это был юноша, высокий и стройный, с пестрыми белыми прядками в темных волосах. Корона лихо сидела у него на голове, чуть сдвинутая на левое ухо. Он улыбался и тянул руки к своим потомкам, к брату и сестре, что принадлежали к разным расам и все-таки обладали несомненным сходством, ибо имели общего отца.
Несколько мгновений король Гион медлил, не решаясь сделать шаг, а затем перешагнул через красную нитку, лежавшую поперек тропинки, и двинулся навстречу детям Талиессина.
Они не трогались с места, только Эскива больно вцепилась в руку брата и прикусила губу.
«Будь что будет, – думал Гайфье. – Помнится, Ренье говорил о том, что каждому человеку судьбой дается высший час, миг, когда он воистину служит своему предназначению… И если в тот самый миг человек не погибнет, то остаток лет он просто доживает – без толку, никому не нужный. Если я умру сейчас, я потеряю лет пятьдесят – не так уж много. Если сейчас умрет Эскива, она потеряет несколько столетий. И все-таки она стоит и ждет. Будь что будет, будь что будет…»
Беспрепятственно сделав несколько шагов по тропинке, Гион рассмеялся и побежал. С каждым мгновением он изменялся все больше и больше. Прямо на глазах у брата и сестры резкие вертикальные морщины рассекли лицо бегущего, его волосы свалялись и сделались блекло-серыми, в одном глазу появилась гневная синева, в другом проступила тоскливая желтизна.
Он тянул к ним руки в последней надежде соединиться со своими потомками и вернуть себе прежний юношеский облик, но вместо этого вдруг упал на колени и оперся локтями о землю. Туман словно только и ожидал этого. Серый сгусток навалился на спину Чильбарроэса и поглотил его. Спустя миг из клубящегося хаоса глянули голодные глаза. Огромный серый монстр покатился по тропе. Из самой его утробы вырывалось нетерпеливое повизгивание: он предвкушал добычу.
И тут блики света пробежали по туману. Это был ясный свет, не окрашенный никаким цветом, – свет как отсутствие тьмы, как абсолютная чистота. Он не обжигал, не разгонял туман. Легко и уверенно – безболезненно – он мог бы существовать в любой среде: и на дне реки, и в небесах, и среди листвы деревьев, и в человеческих глазах, и даже в туманах приграничья.
Свет был живой. В нем не было осуждения, и Гайфье первым ощутил это. Каким бы великим ни был источник этого света, он благожелательно изливался даже на такое ничтожное и безобразное существо, как человек, – человек, который после своей смерти превращается в ничто, в комок грязи.
«Нет, не в ничто, не в комок грязи, – прошелестело в мыслях у мальчика. – В свет, в любовь, в бесконечность… Человек уходит в бесконечность своей любви и почивает там…»
– Ты слышал? – тихо спросила Эскива, и Гайфье понял: ему не почудилось, голос прозвучал на самом деле. В туманах, поблизости от них, было еще одно живое существо.
Капли крови рассеялись по всему туманному миру и пробудили в его глубинах нечто большее, нежели погибшего короля Гиона. Из незримого источника они вызвали сгусток света, дремавший несколько столетий. Живой свет исторг из себя одну из тысячи душ.
Она открыла глаза и улыбнулась. Она узнала место и догадалась о том, кого сейчас увидит. Все это уже происходило давным-давно. В те далекие годы, когда Мэлгвин, ни о чем не подозревая, готовился к своей коронации, а младший его брат, Гион, беспечно бродил по лесам в поисках великой любви.
Ринхвивар спала, заточенная в сон, как в тюрьму, потому что Гион поверил в их разлуку. Ринхвивар проснулась, потому что стены тюрьмы упали, разрушенные каплями крови, эльфийской и человечьей. Гион искал бессмертия в туманах и снах, но истинное бессмертие было любовью и светом. Гиону потребовались столетия для того, чтобы решиться и перешагнуть из ложного бессмертия в истинное.
Ринхвивар открыла глаза и улыбнулась. Мириады крохотных красных капель сверкали в ее волосах.
Она побежала по большим замшелым валунам, что обозначали тропинку. Волосы, как знамя, развевались за ее спиной. Под подолом платья мелькали босые ноги. Перепрыгивая с камня на камень, она стремилась навстречу чудовищу.
Поравнявшись с детьми, женщина на бегу провела гладкими пальцами по их щекам. Блаженство разлилось от этого прикосновения, и Гайфье и Эскива застыли, боясь даже дохнуть, чтобы не разрушить этого ощущения.
А женщина побежала дальше. Она тянула руки к монстру, и туман сползал с него, точно доспех с перерезанными ремнями, и старость таяла, как странное недоразумение, возвращая лицу изначальную молодость.
– Ринхвивар! – со стоном проговорил Гион, поднимаясь на коленях.
Имя эльфийской королевы заставило содрогнуться туманы. Ринхвивар остановилась перед своим мужем, ласково наклонилась к нему.
– Смерть не разлучает, Гион, – прошептала она так тихо, что слышал ее только муж. – Ты ошибся, и твоя ошибка открыла пути злу по обе стороны приграничья.
Она опустилась на колени рядом с ним и обхватила его руками. Красный купол, победно светясь, опустился сверху и накрыл обоих.
ЭПИЛОГ
«Формальности этикета – это благо, – думал Талиессин, направляясь к покоям дочери. – А их почему-то принято бранить. Негодовать на их сложность. Вопрошать с несчастным видом: почему я должен сперва подходить к ручке бабушки, затем спрашивать о здоровье ее любимого мопса и только уж после этого хвататься за сладости, выставленные на столе? Да я и сам… гм… грешил подобными жалобами. И вот теперь я нижайше благодарен тем, кто изобрел формальности этикета, потому что – клянусь всеми моими потрохами! – в противном случае я чувствовал бы себя полным дураком и… никогда бы не решился сделать то, что собираюсь сделать».
Он долго репетировал, прежде чем обратиться с длинной фразой к девочке-подростку. Все было выверено, все было тысячу раз обговорено и решено. Талиессин не стал малодушно мешкать перед дверью. Он постучал и сразу же вошел в комнаты Эскивы. Отложив рукоделие, девочка поднялась навстречу отцу.
Талиессин поклонился ей – правящей королеве – и произнес:
– Ваше величество, мы – моя супруга и я – хотим просить вас об эльфийском благословении нашего брака.
И Эскива, не колеблясь ни мгновения, ответила так же формально:
– Если вы уверены в ваших чувствах и желаете не расставаться ни в жизни, ни в смерти, я с любовью и радостью благословлю ваше чувство на празднике Эльфийской Крови.
Королева была взволнована не менее, чем ее родители. Может быть, даже больше. В отличие от них она собственными глазами видела, что означает эльфийский брак.
Наступающий праздник был для Эскивы тем более важен, что он являлся подтверждением ее собственного венчания – с Королевством, а эта связь была такой же нерасторжимой, как и супружеская.
В громе десятков арф к правящей королеве приблизились Талиессин и Уида. Новобрачные облачились в ярко-красное, по эльфийскому обычаю: их одежды были одинакового покроя – длинные туники с разрезами по бокам, с широким золотым поясом.
Эскива ждала их стоя; на ней было простое платье без рукавов. Свет вставленных в напольные канделябры факелов разгуливал по ее лицу, пробивая темноту снизу и придавая теням причудливые очертания. Внезапно Талиессину показалось, что он видит перед собой свою мать, только с темными волосами. Иллюзия была очень сильной и так и не развеялась до самого окончания праздника.
Когда взыскующие благословения остановились перед ней, Эскива развела в стороны руки, как бы притягивая к себе незримые лунные лучи, и вдруг Талиессин разглядел их: тонкие полоски растворенного в воздухе света, одна синяя, другая желтая. Эскива держала их, точно вожжи.
И так, втроем, без всякого усилия, они поднялись в воздух над алтарем, где еще различима была едва заметная красная капля.
Эскива закрыла глаза, и Уида поступила так же, но Талиессин не мог заставить себя опустить веки. Он все смотрел и смотрел, и с каждым мгновением увиденное становилось все прекраснее, все желаннее. Ему казалось, что он может созерцать это вечно: залитый праздничными огнями город, гирлянды огней и цветов, веселые костры, безмолвное звездное небо, и совсем рядом – лица матери и дочери: одна – со страстно изогнутыми ноздрями и темно-золотыми розами на черных щеках, другая – с золотистой кожей и мягким ртом. Розы на лице Эскивы были почти незаметны: золотое на золотом.
Эскива молчала, переполненная этим мгновением. Она была Королевством, и Королевство было ею: все происходило одновременно – и на земле, и в душе девушки.
Где-то очень далеко, в горах, Бальян сидел у костра, смотрел на звезды и слушал многозначительную гномскую болтовню – эти голоса заменяли для него тишину, и Эскива знала, что он счастлив.
Элизахар, герцог Ларра и Вейенто, увенчанный короной Мэлгвина, и Онфруа, его наследник, находились сейчас в Изиохоне. Они пили вино у огромного рыбачьего костра на берегу, под гром прибоя, и Фейнне была рядом с ними – сидела на остывающем песке, возила в нем пальцами, выискивая раковины. Герцогиня смеялась – смеялась от всего сердца, чего с нею не случалось очень давно.
Элизахар говорил, от возбуждения громче, чем следовало бы:
– Помните, госпожа Фейнне, как в Академии мы с вами однажды отправились в «Ослиный колодец»?
– А хозяин говорит: «Я днем студентам не наливаю», – подхватила Фейнне. – А я говорю: «Нет уж, мне вы нальете, потому что нынче я намерена напиться!»
– Какой ужас, – вставил запыхавшийся Онфруа. – Вы, матушка, оказывается, лихой студент.
В мыслях Эскивы эти бессвязные речи, этот любовный лепет исходил из их уст в виде извивающихся лент, нежно обвивающих запястья собеседника, – все самое главное говорилось нынешней ночью помимо слов.
Потомство Мэлгвина иссякло. Корона герцогов Вейенто перешла в Ларра. Несколько дней назад об этом было объявлено перед всеми. А потом Элизахар забрал Фейнне и сына и отправился в Изиохон. Фейнне хотела побывать на берегу моря, и Онфруа смотрел на волны, на рыбаков, на сети, полные живого серебра, – смотрел, пока у него не заболели глаза. И Фейнне смеялась.
На площади столицы придворный композитор дирижировал своей новой сюитой, сочиненной в честь свадьбы регента. Весь взмокший от волнения, Эмери деспотически повелевал арфами. Музыка, что некогда существовала лишь в его воображении, вырвалась на волю и теперь бесчинствовала на площади. Любовный гимн во славу брака Талиессина и Уиды получился под стать самим влюбленным: это была боевая песнь, способная поднять армию и бросить ее в смертный бой на врага, да так, что никто не осмелится дезертировать и предпочтет погибнуть, но не принять позора. И музыкальная тема Уиды главенствовала над всем.
В самозабвении танцевала на площади, в пространстве между арфами, жена Эмери, Софена. Она танцевала одна, не допуская к себе никакого партнера, и в конце концов начало казаться, будто это вовсе не женщина, но дух, порождение гремящих струн, который исчезнет, едва только смолкнет последняя арфа.
Старый Адобекк проводил ночь в гробнице Оггуль, где в безымянной могиле, никак не обозначенной, был похоронен Радихена.
– Мне не хватает тебя, Радихена, чума на твою голову! – бормотал Адобекк. – Я легко мог обходиться без своих племянников, даже без моей почтенной сестрицы Ронуэн, хотя дразнить ее было одно удовольствие! Но ты – ты, глупый холоп, – ты стал частью моей души, и теперь мне дьявольски пусто без тебя.
Тело Радихены привез Адобекку Ренье. Бывший конюший ее величества, завидев племянника, фыркнул:
– Доигрались? Кто труп?
– Радихена.
– Я так и знал. Дурак! – в сердцах закричал Адобекк и затопал ногами. И, видя, что Ренье стоит перед ним, весь пыльный и уставший после трудной дороги, рявкнул: – Ступай на кухню, поешь и убирайся с глаз долой! Не уберег! Не уберег! Убирайся!
Ренье поплелся на кухню. Он понимал, что Адобекк вот-вот расплачется, а видеть стариковские слезы стало бы для Ренье слишком сильным испытанием.
Ренье тоже находился в мыслях королевы, в ее сердце, в самой глубине ее всепроникающей души. Он слонялся по столице с кувшином вина. Гуляка и бездельник, плоть от плоти великолепной столицы, человек, существующий лишь ради того, чтобы обожать эльфийскую королеву. Он пил, боясь думать об этом. Эскива сказала, что когда-нибудь возьмет его в мужья.
«Я ни на что не годен, – думал он. – Я позор моей матери, сын негодного отца, дурной двойник добродетельного брата. Но – проклятие, проклятие и еще раз проклятие! – я умею любить женщин. Больше я ничего не умею, но это – мое призвание. Я всегда был им другом. И эльфийская королева обещала мне супружество. Кажется, я счастлив. Я глуп, но счастлив. И… опять закончилось вино!»
Он отправился в ближайший трактир, чтобы пополнить запас, и Эскива – высоко в небе, с лунными лучами в руках, – узнала об этом и засмеялась. Ренье ощущал ее любовь так же явственно, как ощущал он запах горящих факелов и растревоженных праздничной ночью цветов.
Эскива протянула синий луч отцу, а желтый – матери и, поднявшись чуть выше их, легко коснулась их волос ладонями.
– Любите друг друга в вечности, Талиессин и Уида, – сказала эльфийская королева. – Любите друг друга в свете, любите друг друга пьяные и трезвые, во время скачек и на охоте, чиня судопроизводство и мешая чинить судопроизводство, любите друг друга в музыке и в небе! Соединяю вас навсегда.
Уида раскрыла глаза и встретилась взглядом с Талиессином.
– Я беременна, – объявила она.
И все трое рухнули на землю перед алтарем. В последний миг Талиессин успел поймать жену, а дочь повалилась на них сверху. В мелькании смуглых рук и ног, в путанице длинных волос и сверкании зеленых глаз они барахтались перед всей столицей, пытаясь подняться на ноги и обрести хотя бы подобие величия.
Эмери, нахмурившись до боли в каждой складке лица, заставил арфы опустить на площадь нежнейшую паутину удаляющейся музыки. Это был самый волшебный миг всей сюиты: музыканты и инструменты оставались на месте, а музыка шествовала прочь, чтобы стихнуть вдали.
Наконец регент встал и, подхватив маленькую королеву за талию, водрузил ее босыми ножками на алтарь.
Смеясь, Эскива подняла руки и замахала кистями, рассыпая благословения без разбору в толпу – всем, любому, каждому – всякому, кто захочет принять.
Праздничная ночь была в разгаре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58