Интересно, на сколько еще «Айа Фаразон!» меня хватит?
Вовремя я приказал заложить окна. Впрочем, уши и глаза строительным раствором не зальешь. Зато иным зельем… Наверное, это не выход, хотя и соблазнительно…

* * *

Надо бы в Андуниэ съездить. Родители, не иначе, с ума сходят от слухов о моей персоне, что гуляют по острову…

* * *

Вот нечаянная радость – Гортхауэр заглянул на огонек. Жаловался на скуку. Рассказывал о дворцовых интригах, очень похоже всех передразнивал, включая дядю.
Наконец он расслабился, заговорили о разном, спустя недолгое время мы уже обсуждали извечную проблему Света и Тьмы – вот уж бесконечная тема.
Гортхауэр все больше волновался, наконец чуть не в слезы ударился, пытаясь доказать, что Мелькор был чем-то приличным. Рассказывал о нем взахлеб, сбиваясь, перескакивая с одного момента на другой, ломая пальцы и хватаясь за голову. Никогда его таким не видел. Неужели сейчас он искренен? Или все же играет и это представление предназначено для меня? Зачем? Я и так не отличаюсь категоричностью.
В конце концов, что мне до Мелькора, я ведь с ним незнаком и, по попятным причинам, такой чести иметь не буду.
Если это искренне, то, по всему, Гортхауэр безумно его любит. До сих пор – это даже трогательно. И если время не приглушает память у таких, как он, – то черному майа можно посочувствовать.
Почему он на меня так смотрит? Порой – словно призрак увидел. Я что, напоминаю ему кого-то?
Как идет сегодняшнее освещение к его лицу и настойчиво-безумному взгляду! Написать его портрет, что ли?

* * *

Дядя, похоже, не на шутку увлечен майа. Даже на приемах видно, как взгляд Его Величества, словно привязанный, следует за Гортхауэром. Говорят, они очень много времени проводят вместе. Дядя и впрямь выглядит усталым. Еще бы – он, конечно, велик и могуч, но все же человек, а при майа ему хочется выглядеть чем-то большим.
Усталость – ужасная штука. Очередное зелье помогло на три дня, но потом все же пришлось отсыпаться. Воистину, тело – капризная вещь, бессовестно ограничивающая мысль и желания (не все, разумеется, да и речь в данном случае – о количестве отпущенного времени). Так или иначе, оно, тело, порой раздражает – хоть и красивое. Впрочем, через пару сотен лет все равно лежать ему в родовой усыпальнице нарядным и по мере возможности не столь быстро тленным.
Время – не удается порой его рассчитать, и вообще кажется иногда, что я вне его потока. Иллюзия, но сколь ощутимая. И старость свою представляю с трудом. Умом понимаю, до сознания не доходит. Полагаю, однако, что до старости не доживу, что даже радует…

* * *

Кстати, о вечной молодости: дядюшка увлекся Тьмой, – о, если Гортхауэр так с ним беседовал, как мы давеча… Не подлежит сомнению, что Его Величество интересует практическая польза от той или иной вещи и он жаждет знаний о продлении молодости, недаром ныне во дворце пребывает столько лекарей и магов…
Представляю себе сочувственное выражение на лице Гортхауэра. Думаю, он-то из дядиных горестей извлечет столько пользы, сколь это возможно, и немного больше.
Думаю, Мелькора Его Величеству майа преподнесет как источник вечной молодости. Впрочем, увы, бессмертие не заразно…

* * *

Несколько месяцев спустя.
Вчера Рецетел добился у меня аудиенции. Принес очередной проект – ну конечно, «арбитр изящества» – не должность, но – данность, которой не всегда можно и стоит пренебрегать…
Интересно, над таким сооружением ему дядя посоветовал поработать или великий зодчий.опять бежит впереди колесницы? А начертал он проект Храма Тьмы…
Как всегда, это было нечто громадное, изукрашенное вдоль и поперек, как внезапно разбогатевшая крестьянка. Вместить всю эту сомнительную роскошь сможет, пожалуй, лишь площадь перед дворцом.
Рецетел доверительно сообщил, что в качестве места постройки он, возможно, получит Менельтарму. Подумал бы, что будет напоминать сия гора с таким утолщением сверху, – ибо площадь постройки чуть ли не больше площади вершины. Пара-тройка народных названий такого архитектурного памятника сразу завертелась в голове…
В конце концов я сделал несколько замечаний – кажется, отдавив большую часть его любимых творческих мозолей.
Надо полагать, проект в целом дядя уже утвердил. Все же хорошо, что я не являюсь придворным художником…
Конечно, перед тем как велеть пригласить в зал это сокровище, пришлось принять зелье – дорогое, но неплохо действует. Просто очень многое не могу воспринимать на трезвую голову. Мог бы и зелье не потреблять, и Рецетела не пускать, но… В какой-то момент все равно бы он мне на глаза где-нибудь да попался. Мало ли обстоятельств, и каждое почти – причина или хотя бы повод для поиска дополнительных сил. Как у меня раньше получалось обходиться без этого? Ведь, несмотря ни на что, жить все же интересно, и очень многое хочется успеть.
Так что, выпроводив Рецетела, я ушел в мастерскую и занялся наконец полотнами, которые обещал написать для приемной залы дорогуши Бэтанузира. Писал пару дней, не отрываясь, идеи возникали по ходу работы, в паре картин совершенно поменял композицию.
И – резкий упадок сил, словно невидимый кукловод разом отпустил ниточки, движущие марионетку-меня. День валялся в кровати, никого не желая видеть и бодриться для этого.

* * *

День спустя.
Когда слуга доложил о приходе милейшего Гортхауэра, я велел впустить. Почему? Возможно, перед ним бессмысленно строить из себя нечто мифрильное – слишком велика разница в наших сущностях.
Присев в кресло у моего скорбного ложа, он пожурил меня за столь явное пренебрежение здоровьем, впрочем, тут же стал говорить о моей силе и моих же разнообразных талантах; мол, нездраво первым – разбрасываться, а второе – зарывать в землю. То есть, конечно, не то чтобы так уж зарываю, но – мог бы больше. А то я без него об этом не думаю. Всю жизнь так и провеселюсь вхолостую, ничего стоящего не сделав. То, что делаю, – все же, как правило, забава.
«…Ты бы мог, при твоей-то силе…» Какая сила, догореть бы поярче – кажется все чаще, что меня и на сто лет не хватит, если что-то со мной, с моим сознанием не произойдет. А сил – нет. Тут он мне про кровь Мелиан начал рассказывать, про то, сколь сильно она во мне читается, и что понятно, почему я так мечусь, – дела, оказывается, не нахожу… Заняться мне, оказывается, надо чем-то серьезным. Оно, конечно, неглупо сказано, вот только ничего серьезного я почему-то вокруг не вижу. И все меньше – интересного. Неужели я настолько другой, что мне скучно там, где нормальным людям хотя бы весело?..

* * *

Полгода спустя.
Стройка эпохи, точнее – эпохальная стройка Храма Тьмы в разгаре. Безмерно надоел стук кувалд и всякого прочего, чем строят, вперемешку с бодро-хвалебными гимнами.
Перенес спальню в подвал.
Гортхауэр согласился, что этот новый храм – редкостная безвкусица, но зато богато выглядит, и это мы, далекие от народа эстеты, видим недостатки.
– Да он складывается из недостатков, а скрепляющий раствор – фатальное отсутствие вкуса! – бросил я. – И ежели народ это проглотит, значит, он того стоит, народ.
Собственно, что тут такого? Ну еще одну площадь изуродовали, всякой дряни уже и так немало воздвигли за последнее столетие. Рецетел вовсю влезает в историю. И раньше шустрый был, а теперь совсем с цепи сорвался, шедевры свои в каждый угол воткнуть норовит. Еще с тех пор, когда через пару лет после победы он пытался пристроить дядину статую в десять человек высотой в гавани Андуниэ – Владыка Запада, как же… Впрочем, почтенный Амандил вежливенько его послал куда подальше, и теперь сей шедевр красуется на центральной площади в Арменэлос.
Собственно, мне тогда дядя намекал, что желал бы себя поосновательней увековечить, но я от заказа увильнул, заявив, что у меня прошел период реализма и ныне я интересуюсь линейно-пластическими средствами самовыражения. Дядя отстал – а то я еще, чего доброго, такого наваяю…
А Рецетел заказ и подхватил. Теперь вот совсем в гору пошел. И пусть себе идет. Я бы мог, конечно, тот же Арменэлос своими произведениями уставить – явно столица бы выиграла. Зато на мои вещи птицы не гадят…
Ага, опять на рассуждения о недеянии потянуло! Просто лень мне, и все, и даже не это – наверное, я просто ни на что серьезное уже не годен. Или даже никогда не был. Некий изначальный изъян, острая душевная недостаточность… Нет какого-то внутреннего стержня, просто горсть блестящей мишуры. Этакое «украшение стола». То есть я сам – наиболее законченное из моих произведений. Сияющий прах, кое-как приводимый в движение от случая к случаю, от встряски к встряске, от зелья к зелью. Даже гореть как-то тускло выходит…

* * *

Храм достроили – культ Мелькора окончательно вступил в свои права. По-моему, любое учение можно испоганить, сделав его официальным. Менельтарму огородили забором и поставили стражу. Впрочем, охраняют спустя рукава, так что самое время что-нибудь там учинить. Какой-нибудь прощальный поклон Великим Валар. Надо подумать, как и кому, в случае чего, это подать.
Гортхауэра не видать – весь в государственных заботах. Вот ведь неймется, соскучился по великим делам, не иначе.
Собственно, майа может торжествовать – заставил-таки нашу светлейшую империю поклониться его возлюбленному Учителю, охмурив одуревшего от гордыни дядюшку… Интересно, что будет в следующем действии? Только досмотрю ли я эту комедию до конца? А вдруг и мне отвели некую роль в этом балагане, не дав до конца прочитать сценарий? Что же, тогда лишь остается утешаться импровизациями…

* * *

Возвращаясь ночью после блужданий по городу и окрестностям, в квартале от своего замка я почти споткнулся о нечто. И это при моем-то умении видеть в темноте. Ясно стало, что этот «нечто» не почтенный горожанин, утомленный вином, а некто, не желающий, чтобы его заметили, – я и сам того не желал, потому, видно, и наткнулся на него в столь темном углу. А вот передвигаться с приличествующими обстоятельствам скоростью и изяществом он был не в состоянии – вглядевшись повнимательней, я увидел лужу крови.
Вином от него не пахло, что исключало последствия пьяной драки, – возможно, молодец получил кинжал под ребро от обидчивого мужа, зазевавшись в чужой спальне. Или – тайный поединок? Долго же он полз в таком случае – подобным развлечениям предаются обычно за городом.
Размышляя так, я, по своему неуемному любопытству, перевернул его на спину и узнал Исилдура! Этот вернейший потомок Верных изредка бывал у меня в прежние времена, храня на лице некое неодобрение вольностям, происходящим в моем замке. Право, с его отцом мне всегда было легче общаться, да и по возрасту мы ближе. Родство-то тут точно ни при чем… «Доброе утро, многоюродный племянник!» – пробормотал я, по возможности аккуратно взваливая на плечи это юное сокровище.
Доволок его, изображая пьяного, что было несложно – тяжеловат почтенный Исилдур, тяжко тащить его, не пошатнувшись, – до боковых ворот моего дома.
Подумал, что звать никого не стоит, лучше сначала разобраться, в чем дело: Верных сейчас давят, как тараканов.
Оттащил его в потайную комнату, уложил. Одет он был подчеркнуто никак, ни украшений, ни родового герба. Когда разрезал рубашку, из-за пазухи выпал плод – он и без сознания держал руку на груди, только что не вцепившись в него. Чуть не присвистнул – трудно не узнать плод Нимлот! Вот оно что! Интересно, зачем он вздумал его утащить? Спрятав находку в потайной ящик, я стал возиться с родственничком – уж этому нас учили. Досталось ему порядком, но теперь он был вне опасности. На всякий случай заперев комнату, я поднялся в залу, где меня дожидались с десяток приятелей. Кровь все еще бурлила во мне, я распорядился подать вина – но тут вбежал испуганный слуга и доложил, что королевская стража требует впустить ее. «Пусть войдут!» – процедил я. Те и ввалились в залу через пару минут и начали расспрашивать, не заметил ли кто где чего подозрительного, потом прямо сообщили, что некий преступник покусился на Белое Древо и, раненый, не мог уйти далеко. Я слушал их очень внимательно, и тут кто-то из них поинтересовался, что я делал в последние два часа. Тут я расчетливо сорвался, заорав, что всю ночь провел, таскаясь по разным притонам, два часа назад был у любовницы, чье имя не позволяет назвать честь Высших, потом сбежал через окно, а потом в портовом кабаке снял прелестного мальчика на полчаса, а сейчас вот пью, вернувшись после трудов, приличествующих истинному аристократу, а если их интересует мальчик, то могу прогуляться с ними еще раз в тот же вертеп, и по моей рекомендации они получат скидку…
Сцена была достаточно безобразной, чтобы стражники, покраснев и незаметно плюясь, пожелали мне доброго утра и отправились восвояси. Гости тоже засобирались, один из них, любезный Урехил, поинтересовался, не надо ли мне чем-то помочь, но я, резко сменив интонацию и манеры, заверил его, что сорвался, но сейчас мне уже лучше и я отправляюсь спать.
Затем я поспешил в убежище Исилдура и нашел ревнителя светлой старины беспокойно озирающимся, зажав в руке меч, который я не счел нужным спрятать. Увидев меня, он остолбенел, затем с яростью вопросил, куда я дел плод. Хотел сказать, что съел со сливками и корицей, но юноша был столь взволнован, что я, единственно из опасения за его здоровье, поспешил его успокоить и искомое вручить. Он мрачно заявил, что должен немедленно мчаться в Андуниэ, к отцу и деду. Я принес ему свежую одежду и, пока он облачался, попросил хоть рассказать, с чего он воспылал такой страстью к растительной пище. Он вспыхнул от возмущения, но, вовремя припомнив мое всегдашнее обращение и исполненный благодарности, процедил, что Верным удалось узнать о решении короля срубить Древо и сжечь его в Храме как первую жертву.
– Это все проделки Саурона! – прошипел он, кутаясь в плащ. – И эту тварь ты принимаешь в своем дворце! Ты, конечно, меня спас, и я тебе благодарен, но подумал бы о своем поведении! А может, ты предал меня, пока я тут валялся?!
В ответ я предложил ему катиться вон из моего дворца, а когда подлечится, прийти в Плакучую рощу за городом – там я поучу его логике и манерам, принятым в обращении со старшими. После чего вывел его через потайной ход на окраину, пожелав приятной дороги и передав горячий привет родне.
Вернулся вымотанным окончательно: зелье прекратило свою работу, и я еле переставлял ноги. Придя в спальню, свалился на кровать в чем был и провалился в скользкую темноту.
Очнулся в ознобе, меня трясло и бросало то в жар, то в холод – редкостная гадость. Тут слуга доложил, что пришел Гортхауэр и просит принять его, – только не хватало, чтобы меня таким кто-то созерцал! Да еще он – снова! Но гость настаивал, и я, плюнув на все, повелел впустить.
Тот уселся в изголовье, извлек пару склянок, что вечно у него при себе, что-то над ними пошептал, потом влил их обе в кубок и дал мне выпить. Мне было все равно – пусть хоть отравит, хотя – зачем ему? Но скоро мне стало легче, я послал слугу за ночной туникой, другой помог мне разоблачиться. Майа деликатно углубился в книгу.
Когда я снова улегся, Гортхауэр оторвался от книги и сел рядом, глядя на меня. Взгляд был какой-то странный, нетерпеливо-больной, впивающийся в мое лицо и в то же время несколько остекленевший.
Все-таки он красив, этот майа, и даже такой взгляд ему к лицу. Тот, старый, портрет он повесил у себя; пожалуй, надо написать новый…
Я протянул ему руку в благодарность за участие – этого, в конце концов, требовала вежливость. Он как-то преувеличенно бережно сжал ее обеими ладонями, вместо того чтобы просто пожать. Потом осторожно провел пальцами по запястью. Внезапно он словно встряхнулся, пробуждаясь от навязчивого сна, вернул мою руку на место, несколько принужденно улыбнувшись, и завел легкий разговор ни о чем, потом в своей обычной чуть насмешливой манере рассказал об ограблении Белого Древа. Я скучающе заметил, что, видно, кому-то из новообращенных поклонников Тьмы не терпится отличиться, и прикрыл глаза, дав понять майа, что хочу отдохнуть. Он раскланялся, бросив на меня обжигающе пристальный взгляд, который я все же почувствовал сквозь ресницы, и быстро вышел. Что это он? Право, занятно. Что он такого углядел во мне? Поднявшись с ложа, я взглянул в зеркало – ничего хорошего: осунувшееся лицо, всклокоченные волосы, складки в углах губ и меж бровей. Лицо кажется еще бледнее из-за черной ночной рубашки. Я поправил волосы, и рука, выскользнув из широкого рукава, показалась рукой остова. Ну нравится мне черное белье…
Черное… Широкие рукава… Гортхауэровы рассказы о Мелькоре… Что?! Этого еще не хватало! Вот уж не думал, что у майа настолько ум за разум заехать может! Я – это я, и не желаю в отношении ко мне посторонних примесей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63