Имел ли я право увести ее из этого храма радости и снова обречь на бесчестье? Достанет ли у моей любви силы, чтобы возместить ей потерю сердечной привязанности и уважения, которыми она здесь пользовалась?
Пьяри вошла в комнату.
— Как ты себя чувствуешь?
— Не так уж плохо. Могу ехать.
— Ты должен ехать именно сегодня?
— Да, именно сегодня.
— Приедешь домой — сразу напиши мне, иначе я буду беспокоиться.
Ее умение владеть собой восхищало меня.
— Обязательно напишу, как только приеду,— пообещал я.
— Очень хорошо. Я тоже кое о чем напишу тебе. Когда я вышел из дому и направился к паланкину, она
стояла на балконе второго этажа, молча провожая меня взглядом. Лицо ее было непроницаемо, на нем не отражалось никаких движений души. Я вспомнил сестру Онноду. Та так же серьезно и сосредоточенно смотрела на меня при нашем прощании. На всю жизнь запомнил я взгляд ее добрых глаз, но прочесть в них боль от предстоящей разлуки не сумел. Как знать, может, и в этих блестящих черных глазах тоже таилось нечто неуловимое для меня. Носильщики подняли паланкин и быстро зашагали по направлению к станции. «Лакшми, дорогая, не печалься,— мысленно обращался я к Пьяри,— это хорошо, что я уезжаю. Я вряд ли сумею отблагодарить тебя за все в этом рождении, но жизнь, которую ты мне сберегла, я проживу достойно и, клянусь тебе, никогда ни словом, ни взглядом не оскорблю тебя».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Не думал я, поведав о печальном прощании с Раджлакшми и закончив на этом свой рассказ об одном из периодов моей скитальческой жизни, что когда-нибудь мне опять придется браться за перо и из разрозненных эпизодов моего прошлого составлять связное и последовательное повествование. Тем не менее, к моему величайшему изумлению, такая потребность вдруг у меня возникла. Причем настолько сильная, что противиться ей я не мог. И вот я снова принялся соединять в единую цепь разрозненные события.
Мне казалось, что по возвращении домой у меня началась новая жизнь, словно кто-то невидимым мечом отсек все страдания и оставил мне на долю одни удовольствия. Надо признаться, меня вполне устраивало такое распределение жизненных составляющих, ибо страдания, по моему мнению, являлись уделом лишь тех, кто не может без них обойтись. А себя я по милости Раджлакшми считал поставленным в особое положение — мне теперь должны были быть уготованы одни радости бытия, так как я оказывал благодеяние миру самим фактом своего существования. Все изменилось во мне, по-иному я стал воспринимать окружающее: переменился цвет небес, по-новому начал дуть ветер, все люди, и родные, и посторонние, превратились вдруг в одинаково близких для меня, исчезла разница между своими и чужими. Безотчетная неудержимая радость переполняла все мое существо, даже в воображении не допускал я существования горя и болезней, нужды и лишений. Все вдруг оказалось мне по плечу, сомнения перестали терзать душу.
Это история давно прошедших дней, теперь я уже не испытываю прежних восторгов. И все-таки,— часто думаю я,— как мне повезло, что хоть на какое-то время я вкусил этой безграничной радости, познал уверенность в себе. Правда, потом, когда все во мне перегорело, я нисколько не жалел об утраченных чувствах. Одна только мысль не раз возникала у меня: как бы сложилась моя последующая жизнь, если бы я поделился той великой, исходящей из самого сердца всепобеждающей силой, непоколебимым чувством веры в себя с другим человеком, на слабые плечи которого я возложил бремя жизненных тягот, забот и ответственности?
Вернувшись домой, я написал Раджлакшми письмо, однако ответ пришел не скоро. Лакшми беспокоилась по поводу моего здоровья, давала практические советы относительно устройства моей жизни. Свое короткое письмо она заканчивала просьбой время от времени сообщать ей о себе и вообще считать ее близким человеком.
Вот и все! И это после стольких дней разлуки!
Воздушные замки растаяли в воздухе, засохшие цветы разметал ветер. А я даже не нагнулся, чтобы подобрать их. Если несколько слезинок и навернулись мне на глаза, то я уже забыл об этом. Помню только, что я твердо решил не предаваться больше пустым мечтам.
Прошло полгода. Однажды утром, когда я собирался выходить из дому, мне принесли необычное письмо. На конверте неровным женским почерком были написаны мое имя и адрес. Я разорвал конверт — из него выпал листок бумаги. Подняв его, я глянул на почерк автора и на подпись, стоявшую внизу, и не поверил своим глазам— послание было написано моей матерью, умершей десять лет тому назад. Лишь прочтя его, я понял, в чем дело. Это письмо моя мать написала своей подруге лет тринадцать назад, когда та, уже немолодая женщина, родила дочь. Вероятно, она поделилась с моей родительницей своими заботами, пожаловалась на бедность, невзгоды и тяготы жизни, и моя покойная мать, стараясь утешить ее, взяла на себя всю ответственность за будущее замужество девочки. Более того. Расчувствовавшись, моя мать даже сделала приписку, в которой советовала подруге вспомнить обо мне в случае, если не найдется хорошего жениха. В самом деле! Почему бы не воспользоваться мною в случае нехватки кандидатов в мужья! Я прочитал письмо несколько раз и решил, что моей матери следовало бы быть юристом,— так ловко связала она по рукам и ногам своего наследника. Она все предусмотрела в этом «документе», не сделала ни малейшего промаха, не оставила мне никакой лазейки для отступления.
Конечно, не следует думать, что все эти долгие тринадцать лет бедная подруга прожила спокойно и безмятежно, целиком полагаясь на полученное обещание.
Безусловно, она сделала все возможное для того, чтобы пристроить дочь, и, лишь убедившись в полной бесполезности своих усилий — как по причине бедности, так и в результате недостатка женихов вообще — и придя в ужас и отчаяние оттого, что девочка достигла критического возраста, она решилась посягнуть на меня.
Будь моя мать жива, не знаю, что я сделал бы ей за это. Но теперь она была недосягаема и только посмеивалась надо мной, восседая высоко в небе, так что выместить на ней мою досаду я никак не мог.
Поскольку я был не в состоянии отомстить матери, я решил отправиться к ее приятельнице и выяснить сложившуюся ситуацию.
Проведя ночь в поезде, я к полудню следующего дня прибыл к ней в деревню. Моя названая мать не узнала меня, но когда я ей представился, она разразилась такими слезами, каких, мне думается, не проливал ни один из родственников моей матушки при ее кончине.
Немного успокоившись, она заявила, что, как добродетельная и порядочная женщина, чувствует себя обязанной заменить мне родную мать, и немедленно приступила к исполнению своего долга. Прежде всего она решила детально выяснить мое имущественное положение. Ее интересовало буквально все: какое наследство оставил мне отец, какие украшения достались от матери, где они хранятся, почему я не служу и сколько приблизительно получал бы, поступи я на службу, и т. д. и т. п. По выражению ее лица я видел, что результаты расспросов ее отнюдь не удовлетворили. В назидание она рассказала мне об одном из своих родственников, отправившемся на заработки в Бирму и там разбогатевшем. По словам наивной женщины, деньги в Бирме валяются прямо на дороге, достаточно наклониться, чтобы подобрать их. А бенгальцы там просто нарасхват — не успевают они сойти с корабля, как тамошние господа наперебой зазывают их к себе на работу. Много подобных небылиц выслушал я от нее в тот день. Впоследствии мне пришлось убедиться, что не одна она заблуждалась на этот счет,— многие, соблазнившись такими россказнями, отправлялись за море без гроша в кармане. Позже они доставили мне немало хлопот, когда мне пришлось отправлять их из Бирмы обратно на родину, разочарованных и отчаявшихся в надежде на успех. Но об этом потом. А тогда слухи о Бирме заинтересовали меня не потому, что представлялась возможность разбогатеть,— они пробудили во мне жажду путешествий. У меня дух захватывало при одной мысли о том, что я поплыву по бескрайнему волнующемуся морю, которым до сих пор любовался только издали. Я решил уехать во что бы то ни стало.
Итак, я подвергся настоящему допросу, который убедил меня в полной непригодности на роль суженого. Однако поведение моей названой матери за ужином меня обеспокоило. Я понял, что она отнюдь не собиралась отступиться от меня окончательно. Тон ее изменился. Она заговорила о том, что все в руках судьбы: ни богатство, ни образованность не помогут, если человеку не суждено счастья, и подкрепила свои слова соответствующими примерами из жизни. В то же время она не преминула вспомнить и об известных ей счастливцах, которые, не обладая особым умом, сумели добиться успеха благодаря приданому жен и их связям, составили себе состояние и теперь, можно сказать, купаются в деньгах.
Я осторожно намекнул ей на то, что, даже если бы я был не прочь разбогатеть, меня никогда не привлекла бы перспектива день и ночь купаться в деньгах, а размеры приданого будущей жены меня нисколько не интересуют. Увы! Мои попытки остановить поток ее красноречия оказались тщетными. Да и как можно было заставить замолчать мать, заполучившую наконец, после долгих тринадцати лет ожидания, завещанного ее дочери жениха. Причем завещанного по всем правилам. Она снова и снова убеждала меня в том, что воля матери должна быть свята для сына, что он не имеет права пренебрегать ею и т. д. и т. п.
Неожиданно, когда я уже совсем было отчаялся, выяснилось, что в соседней деревне жил человек, вполне подходящий на роль мужа, но добиться его согласия на брак можно было не менее чем за пятьсот рупий.
Слабый луч надежды блеснул передо мной. Я тут же пообещал в течение ближайших месяца-полутора все устроить и с этим на следующее же утро отбыл из деревни.
Я понятия не имел, где мне достать необходимые деньги. Попытался было убедить себя в том, что не следует откоситься к происшедшему серьезно и принимать его близко к сердцу, но о том, чтобы сбежать, поступившись честью матери, не мог и помыслить.
Единственным выходом из создавшегося положения было обратиться к Пьяри. Я долго не отваживался на этот шаг. Меня останавливало ее молчание — я давно не имел от нее вестей. Не писали мы друг другу потому, что она опасалась, как бы благодаря переписке между нами не установились нежелательные для нее отношения. Я понял это из ее немногословного ответа на мое единственное письмо, в котором я сообщал о своем возвращении домой, и больше не беспокоил ее своей персоной. Но теперь
участие в судьбе бедной девушки заставило меня явиться в Патну.
Подойдя к дому Пьяри, я увидел на нижней веранде двух слуг. Они так критически оглядели мой скромный наряд, что я не решился пройти мимо них наверх. Я недоумевал, зачем Пьяри вместо прежнего старого привратника завела этих грозных лакеев. Пока я раздумывал, как поступить—пройти в дом, не обращая на них внимания, или вежливо испросить ка то разрешения, наверху появился Ротон и стал торопливо спускаться вниз. Заметив меня, он очень удивился, низко поклонился мне, коснувшись рукой моих ног, и спросил:
— Когда вы приехали? Отчего не проходите в комнаты?
— Да я только пришел,— объяснил я ему.— У вас все в порядке?
Ротон кивнул:
— Да, господин. Поднимайтесь наверх, а я сейчас вернусь. Только куплю лед.
— Госпожа наверху? — спросил я его.
— Наверху,— ответил Ротон и поспешил по своим делам.
Я поднялся на второй этаж. Первая комната от входа оказалась гостиной; я помнил, что раньше она всегда пустовала: мебель бывала сдвинута в угол и никто из посторонних сюда не заглядывал. Теперь из нее доносились громкие голоса и смех. Я подошел к дверям и остановился в удивлении — пол комнаты покрывал большой ковер, застланный сверху белоснежным покрывалом, а на нем на подушках сидели гости. Они недоуменно посмотрели на меня. Хотя одежда их и состояла из дхоти и широких рубашек — пиранов, как у бенгальцев, по вышитым муслиновым шапочкам я узнал в них бихарцев. Тут же, возле табла и байи, сидел музыкант-хиндустанец. Неподалеку от него у фисгармонии я увидел Пьяри, очень красиво одетую, хотя и не так, как подобает профессиональной певице, и украшенную драгоценностями. Я понял, что попал на музыкальный вечер в тот момент, когда его участники устроили небольшой перерыв.
Увидев меня, Пьяри побледнела, но тут же овладела собой и натянуто улыбнулась:
— Кого я вижу? Шриканто-бабу! Когда же вы приехали?
— Сегодня,— как ни в чем не бывало, ответил я.
— Сегодня? — удивилась она.— В котором часу? Где вы остановились?
Я очень боялся выдать свое волнение, но тоже сумел взять себя в руки.
— Я могу назвать тебе имя хозяина дома,— нашелся я,— но разве ты знаешь всех жителей города?
Один из гостей, сидевший с наиболее важным видом, был, вероятно, распорядителем вечера.
— Входите, бабу. Садитесь,— обратился он ко мне на хинди и насмешливо улыбнулся, показывая, что догадался о наших с Пьяри отношениях. Я поблагодарил его и принялся не спеша развязывать шнурки у ботинок, рассчитывая тем временем обдумать создавшееся положение. Я твердо решил ничем —ни жестом, ни взглядом — не показывать им своего душевного состояния, никак не обнаруживать переполнявших меня досады и обиды. И когда я, сняв туфли, прошел на ковер и сел к гостям, я почувствовал, хотя и не мог наблюдать себя со стороны, что моя роль мне удается вполне. Я так осмелел, что даже отважился сделать комплимент Раджлакшми:
— Госпожа певица, твоя ассамблея просто великолепна. Ты могла бы поразить ею даже богов.
Распорядитель пришел в восторг от такой похвалы и, польщенный, удовлетворенно закивал головой. А Пьяри так и вспыхнула, но не от радостного смущения, а от гнева и раздражения. Однако я сделал вид, будто ничего не замечаю, и с улыбкой повернулся к бихарцу, который, хоть и ке говорил по-бенгальски, по-видимому, хорошо понимал этот язык:
— Очень сожалею, если мой приход вам помешал. Пожалуйста, продолжайте развлекаться.
Довольный, распорядитель одобрительно похлопал меня по спине:
— Хорошо, бабу! Госпожа Пьяри, спойте нам что-нибудь.
— Не сейчас. Я устала,— сказала Пьяри, отодвинула фисгармонию и вышла из комнаты.
Распорядитель решил тем временем познакомиться со мной и начал с того, что представился мне сам. Он оказался помещиком из Пурнийи, раджа Дархангар приходился ему родственником. С Пьяри он был знаком уже лет восемь, несколько раз приглашал ее к себе в Пурнийю на музыкальные вечера, часто сам приезжает сюда насладиться ее пением, иногда даже остается недели на две. Последний раз он был здесь месяца три назад и провел в гостях целую неделю... Наконец он спросил, зачем я сюда пожаловал, но только я собрался ответить ему, как в комнату вернулась Пьяри.
— Узнайте у самой хозяйки, что привело меня сюда,— кивнул я на нее.
Пьяри пристально посмотрела на меня и невозмутимо ответила:
— Он мой земляк. Я засмеялся:
— Мухи всегда слетаются на мед, даже если он далеко от дома.
Но помещик не поддержал моей шутки. Он внезапно нахмурился и, как только его слуга сообщил, что место для совершения вечерней молитвы готово, удалился. Остальные гости вышли вслед за ним. У всех почему-то испортилось настроение.
В это время в комнату вошел Ротон.
— Ма, где стелить господину? — спросил он у Раджлакшми.
— Неужели у тебя не хватает ума самому решить это? — раздраженно проговорила та.—Разве мало у нас свободных комнат? Обязательно надо со всеми вопросами идти ко мне. Уходи отсюда.
Пьяри вышла вслед за ним. Я видел, что мое неожиданное появление нарушило течение жизни в доме.
Через несколько минут Пьяри вернулась, подошла ко мне и, в упор глядя на меня, спросила:
— Зачем ты приехал?
— Мы ведь с тобой земляки, госпожа певица,— напомнил я ей ее же слова.—Долго не видел тебя, соскучился. Вот и приехал.
В ответ на мою насмешку Пьяри лишь сдвинула брови.
— Ты останешься ночевать? — поинтересовалась она.
— Останусь, если ты предложишь,—с готовностью ответил я.
— При чем тут мое предложение! — с досадой заметила она.— Боюсь только, что тебе здесь покажется неудобно. В твоей комнате теперь...
— Спит тот господин? — догадался я.— Прекрасно. Я могу лечь внизу. У тебя замечательные нижние комнаты.
— Внизу? Это не задевает твоего самолюбия? С каких пор ты стал таким нетребовательным?
«Пьяри, Пьяри,— подумал я,— ты все еще не узнала меня!»
— Нисколько не задевает,— успокоил я ее.— А если ты думаешь, что мне будет неудобно, то не тревожься,— отправляясь путешествовать, я забываю о комфорте. Так что есть у тебя запасная постель — хорошо, нет — обойдусь и без нее, я захватил с собой одеяло.
Пьяри кивнула головой:
— Значит, ты не обидишься? Я улыбнулся:
— Нет. Здесь ведь намного удобнее, чем на станции.
Пьяри помолчала некоторое время, потом проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Пьяри вошла в комнату.
— Как ты себя чувствуешь?
— Не так уж плохо. Могу ехать.
— Ты должен ехать именно сегодня?
— Да, именно сегодня.
— Приедешь домой — сразу напиши мне, иначе я буду беспокоиться.
Ее умение владеть собой восхищало меня.
— Обязательно напишу, как только приеду,— пообещал я.
— Очень хорошо. Я тоже кое о чем напишу тебе. Когда я вышел из дому и направился к паланкину, она
стояла на балконе второго этажа, молча провожая меня взглядом. Лицо ее было непроницаемо, на нем не отражалось никаких движений души. Я вспомнил сестру Онноду. Та так же серьезно и сосредоточенно смотрела на меня при нашем прощании. На всю жизнь запомнил я взгляд ее добрых глаз, но прочесть в них боль от предстоящей разлуки не сумел. Как знать, может, и в этих блестящих черных глазах тоже таилось нечто неуловимое для меня. Носильщики подняли паланкин и быстро зашагали по направлению к станции. «Лакшми, дорогая, не печалься,— мысленно обращался я к Пьяри,— это хорошо, что я уезжаю. Я вряд ли сумею отблагодарить тебя за все в этом рождении, но жизнь, которую ты мне сберегла, я проживу достойно и, клянусь тебе, никогда ни словом, ни взглядом не оскорблю тебя».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА I
Не думал я, поведав о печальном прощании с Раджлакшми и закончив на этом свой рассказ об одном из периодов моей скитальческой жизни, что когда-нибудь мне опять придется браться за перо и из разрозненных эпизодов моего прошлого составлять связное и последовательное повествование. Тем не менее, к моему величайшему изумлению, такая потребность вдруг у меня возникла. Причем настолько сильная, что противиться ей я не мог. И вот я снова принялся соединять в единую цепь разрозненные события.
Мне казалось, что по возвращении домой у меня началась новая жизнь, словно кто-то невидимым мечом отсек все страдания и оставил мне на долю одни удовольствия. Надо признаться, меня вполне устраивало такое распределение жизненных составляющих, ибо страдания, по моему мнению, являлись уделом лишь тех, кто не может без них обойтись. А себя я по милости Раджлакшми считал поставленным в особое положение — мне теперь должны были быть уготованы одни радости бытия, так как я оказывал благодеяние миру самим фактом своего существования. Все изменилось во мне, по-иному я стал воспринимать окружающее: переменился цвет небес, по-новому начал дуть ветер, все люди, и родные, и посторонние, превратились вдруг в одинаково близких для меня, исчезла разница между своими и чужими. Безотчетная неудержимая радость переполняла все мое существо, даже в воображении не допускал я существования горя и болезней, нужды и лишений. Все вдруг оказалось мне по плечу, сомнения перестали терзать душу.
Это история давно прошедших дней, теперь я уже не испытываю прежних восторгов. И все-таки,— часто думаю я,— как мне повезло, что хоть на какое-то время я вкусил этой безграничной радости, познал уверенность в себе. Правда, потом, когда все во мне перегорело, я нисколько не жалел об утраченных чувствах. Одна только мысль не раз возникала у меня: как бы сложилась моя последующая жизнь, если бы я поделился той великой, исходящей из самого сердца всепобеждающей силой, непоколебимым чувством веры в себя с другим человеком, на слабые плечи которого я возложил бремя жизненных тягот, забот и ответственности?
Вернувшись домой, я написал Раджлакшми письмо, однако ответ пришел не скоро. Лакшми беспокоилась по поводу моего здоровья, давала практические советы относительно устройства моей жизни. Свое короткое письмо она заканчивала просьбой время от времени сообщать ей о себе и вообще считать ее близким человеком.
Вот и все! И это после стольких дней разлуки!
Воздушные замки растаяли в воздухе, засохшие цветы разметал ветер. А я даже не нагнулся, чтобы подобрать их. Если несколько слезинок и навернулись мне на глаза, то я уже забыл об этом. Помню только, что я твердо решил не предаваться больше пустым мечтам.
Прошло полгода. Однажды утром, когда я собирался выходить из дому, мне принесли необычное письмо. На конверте неровным женским почерком были написаны мое имя и адрес. Я разорвал конверт — из него выпал листок бумаги. Подняв его, я глянул на почерк автора и на подпись, стоявшую внизу, и не поверил своим глазам— послание было написано моей матерью, умершей десять лет тому назад. Лишь прочтя его, я понял, в чем дело. Это письмо моя мать написала своей подруге лет тринадцать назад, когда та, уже немолодая женщина, родила дочь. Вероятно, она поделилась с моей родительницей своими заботами, пожаловалась на бедность, невзгоды и тяготы жизни, и моя покойная мать, стараясь утешить ее, взяла на себя всю ответственность за будущее замужество девочки. Более того. Расчувствовавшись, моя мать даже сделала приписку, в которой советовала подруге вспомнить обо мне в случае, если не найдется хорошего жениха. В самом деле! Почему бы не воспользоваться мною в случае нехватки кандидатов в мужья! Я прочитал письмо несколько раз и решил, что моей матери следовало бы быть юристом,— так ловко связала она по рукам и ногам своего наследника. Она все предусмотрела в этом «документе», не сделала ни малейшего промаха, не оставила мне никакой лазейки для отступления.
Конечно, не следует думать, что все эти долгие тринадцать лет бедная подруга прожила спокойно и безмятежно, целиком полагаясь на полученное обещание.
Безусловно, она сделала все возможное для того, чтобы пристроить дочь, и, лишь убедившись в полной бесполезности своих усилий — как по причине бедности, так и в результате недостатка женихов вообще — и придя в ужас и отчаяние оттого, что девочка достигла критического возраста, она решилась посягнуть на меня.
Будь моя мать жива, не знаю, что я сделал бы ей за это. Но теперь она была недосягаема и только посмеивалась надо мной, восседая высоко в небе, так что выместить на ней мою досаду я никак не мог.
Поскольку я был не в состоянии отомстить матери, я решил отправиться к ее приятельнице и выяснить сложившуюся ситуацию.
Проведя ночь в поезде, я к полудню следующего дня прибыл к ней в деревню. Моя названая мать не узнала меня, но когда я ей представился, она разразилась такими слезами, каких, мне думается, не проливал ни один из родственников моей матушки при ее кончине.
Немного успокоившись, она заявила, что, как добродетельная и порядочная женщина, чувствует себя обязанной заменить мне родную мать, и немедленно приступила к исполнению своего долга. Прежде всего она решила детально выяснить мое имущественное положение. Ее интересовало буквально все: какое наследство оставил мне отец, какие украшения достались от матери, где они хранятся, почему я не служу и сколько приблизительно получал бы, поступи я на службу, и т. д. и т. п. По выражению ее лица я видел, что результаты расспросов ее отнюдь не удовлетворили. В назидание она рассказала мне об одном из своих родственников, отправившемся на заработки в Бирму и там разбогатевшем. По словам наивной женщины, деньги в Бирме валяются прямо на дороге, достаточно наклониться, чтобы подобрать их. А бенгальцы там просто нарасхват — не успевают они сойти с корабля, как тамошние господа наперебой зазывают их к себе на работу. Много подобных небылиц выслушал я от нее в тот день. Впоследствии мне пришлось убедиться, что не одна она заблуждалась на этот счет,— многие, соблазнившись такими россказнями, отправлялись за море без гроша в кармане. Позже они доставили мне немало хлопот, когда мне пришлось отправлять их из Бирмы обратно на родину, разочарованных и отчаявшихся в надежде на успех. Но об этом потом. А тогда слухи о Бирме заинтересовали меня не потому, что представлялась возможность разбогатеть,— они пробудили во мне жажду путешествий. У меня дух захватывало при одной мысли о том, что я поплыву по бескрайнему волнующемуся морю, которым до сих пор любовался только издали. Я решил уехать во что бы то ни стало.
Итак, я подвергся настоящему допросу, который убедил меня в полной непригодности на роль суженого. Однако поведение моей названой матери за ужином меня обеспокоило. Я понял, что она отнюдь не собиралась отступиться от меня окончательно. Тон ее изменился. Она заговорила о том, что все в руках судьбы: ни богатство, ни образованность не помогут, если человеку не суждено счастья, и подкрепила свои слова соответствующими примерами из жизни. В то же время она не преминула вспомнить и об известных ей счастливцах, которые, не обладая особым умом, сумели добиться успеха благодаря приданому жен и их связям, составили себе состояние и теперь, можно сказать, купаются в деньгах.
Я осторожно намекнул ей на то, что, даже если бы я был не прочь разбогатеть, меня никогда не привлекла бы перспектива день и ночь купаться в деньгах, а размеры приданого будущей жены меня нисколько не интересуют. Увы! Мои попытки остановить поток ее красноречия оказались тщетными. Да и как можно было заставить замолчать мать, заполучившую наконец, после долгих тринадцати лет ожидания, завещанного ее дочери жениха. Причем завещанного по всем правилам. Она снова и снова убеждала меня в том, что воля матери должна быть свята для сына, что он не имеет права пренебрегать ею и т. д. и т. п.
Неожиданно, когда я уже совсем было отчаялся, выяснилось, что в соседней деревне жил человек, вполне подходящий на роль мужа, но добиться его согласия на брак можно было не менее чем за пятьсот рупий.
Слабый луч надежды блеснул передо мной. Я тут же пообещал в течение ближайших месяца-полутора все устроить и с этим на следующее же утро отбыл из деревни.
Я понятия не имел, где мне достать необходимые деньги. Попытался было убедить себя в том, что не следует откоситься к происшедшему серьезно и принимать его близко к сердцу, но о том, чтобы сбежать, поступившись честью матери, не мог и помыслить.
Единственным выходом из создавшегося положения было обратиться к Пьяри. Я долго не отваживался на этот шаг. Меня останавливало ее молчание — я давно не имел от нее вестей. Не писали мы друг другу потому, что она опасалась, как бы благодаря переписке между нами не установились нежелательные для нее отношения. Я понял это из ее немногословного ответа на мое единственное письмо, в котором я сообщал о своем возвращении домой, и больше не беспокоил ее своей персоной. Но теперь
участие в судьбе бедной девушки заставило меня явиться в Патну.
Подойдя к дому Пьяри, я увидел на нижней веранде двух слуг. Они так критически оглядели мой скромный наряд, что я не решился пройти мимо них наверх. Я недоумевал, зачем Пьяри вместо прежнего старого привратника завела этих грозных лакеев. Пока я раздумывал, как поступить—пройти в дом, не обращая на них внимания, или вежливо испросить ка то разрешения, наверху появился Ротон и стал торопливо спускаться вниз. Заметив меня, он очень удивился, низко поклонился мне, коснувшись рукой моих ног, и спросил:
— Когда вы приехали? Отчего не проходите в комнаты?
— Да я только пришел,— объяснил я ему.— У вас все в порядке?
Ротон кивнул:
— Да, господин. Поднимайтесь наверх, а я сейчас вернусь. Только куплю лед.
— Госпожа наверху? — спросил я его.
— Наверху,— ответил Ротон и поспешил по своим делам.
Я поднялся на второй этаж. Первая комната от входа оказалась гостиной; я помнил, что раньше она всегда пустовала: мебель бывала сдвинута в угол и никто из посторонних сюда не заглядывал. Теперь из нее доносились громкие голоса и смех. Я подошел к дверям и остановился в удивлении — пол комнаты покрывал большой ковер, застланный сверху белоснежным покрывалом, а на нем на подушках сидели гости. Они недоуменно посмотрели на меня. Хотя одежда их и состояла из дхоти и широких рубашек — пиранов, как у бенгальцев, по вышитым муслиновым шапочкам я узнал в них бихарцев. Тут же, возле табла и байи, сидел музыкант-хиндустанец. Неподалеку от него у фисгармонии я увидел Пьяри, очень красиво одетую, хотя и не так, как подобает профессиональной певице, и украшенную драгоценностями. Я понял, что попал на музыкальный вечер в тот момент, когда его участники устроили небольшой перерыв.
Увидев меня, Пьяри побледнела, но тут же овладела собой и натянуто улыбнулась:
— Кого я вижу? Шриканто-бабу! Когда же вы приехали?
— Сегодня,— как ни в чем не бывало, ответил я.
— Сегодня? — удивилась она.— В котором часу? Где вы остановились?
Я очень боялся выдать свое волнение, но тоже сумел взять себя в руки.
— Я могу назвать тебе имя хозяина дома,— нашелся я,— но разве ты знаешь всех жителей города?
Один из гостей, сидевший с наиболее важным видом, был, вероятно, распорядителем вечера.
— Входите, бабу. Садитесь,— обратился он ко мне на хинди и насмешливо улыбнулся, показывая, что догадался о наших с Пьяри отношениях. Я поблагодарил его и принялся не спеша развязывать шнурки у ботинок, рассчитывая тем временем обдумать создавшееся положение. Я твердо решил ничем —ни жестом, ни взглядом — не показывать им своего душевного состояния, никак не обнаруживать переполнявших меня досады и обиды. И когда я, сняв туфли, прошел на ковер и сел к гостям, я почувствовал, хотя и не мог наблюдать себя со стороны, что моя роль мне удается вполне. Я так осмелел, что даже отважился сделать комплимент Раджлакшми:
— Госпожа певица, твоя ассамблея просто великолепна. Ты могла бы поразить ею даже богов.
Распорядитель пришел в восторг от такой похвалы и, польщенный, удовлетворенно закивал головой. А Пьяри так и вспыхнула, но не от радостного смущения, а от гнева и раздражения. Однако я сделал вид, будто ничего не замечаю, и с улыбкой повернулся к бихарцу, который, хоть и ке говорил по-бенгальски, по-видимому, хорошо понимал этот язык:
— Очень сожалею, если мой приход вам помешал. Пожалуйста, продолжайте развлекаться.
Довольный, распорядитель одобрительно похлопал меня по спине:
— Хорошо, бабу! Госпожа Пьяри, спойте нам что-нибудь.
— Не сейчас. Я устала,— сказала Пьяри, отодвинула фисгармонию и вышла из комнаты.
Распорядитель решил тем временем познакомиться со мной и начал с того, что представился мне сам. Он оказался помещиком из Пурнийи, раджа Дархангар приходился ему родственником. С Пьяри он был знаком уже лет восемь, несколько раз приглашал ее к себе в Пурнийю на музыкальные вечера, часто сам приезжает сюда насладиться ее пением, иногда даже остается недели на две. Последний раз он был здесь месяца три назад и провел в гостях целую неделю... Наконец он спросил, зачем я сюда пожаловал, но только я собрался ответить ему, как в комнату вернулась Пьяри.
— Узнайте у самой хозяйки, что привело меня сюда,— кивнул я на нее.
Пьяри пристально посмотрела на меня и невозмутимо ответила:
— Он мой земляк. Я засмеялся:
— Мухи всегда слетаются на мед, даже если он далеко от дома.
Но помещик не поддержал моей шутки. Он внезапно нахмурился и, как только его слуга сообщил, что место для совершения вечерней молитвы готово, удалился. Остальные гости вышли вслед за ним. У всех почему-то испортилось настроение.
В это время в комнату вошел Ротон.
— Ма, где стелить господину? — спросил он у Раджлакшми.
— Неужели у тебя не хватает ума самому решить это? — раздраженно проговорила та.—Разве мало у нас свободных комнат? Обязательно надо со всеми вопросами идти ко мне. Уходи отсюда.
Пьяри вышла вслед за ним. Я видел, что мое неожиданное появление нарушило течение жизни в доме.
Через несколько минут Пьяри вернулась, подошла ко мне и, в упор глядя на меня, спросила:
— Зачем ты приехал?
— Мы ведь с тобой земляки, госпожа певица,— напомнил я ей ее же слова.—Долго не видел тебя, соскучился. Вот и приехал.
В ответ на мою насмешку Пьяри лишь сдвинула брови.
— Ты останешься ночевать? — поинтересовалась она.
— Останусь, если ты предложишь,—с готовностью ответил я.
— При чем тут мое предложение! — с досадой заметила она.— Боюсь только, что тебе здесь покажется неудобно. В твоей комнате теперь...
— Спит тот господин? — догадался я.— Прекрасно. Я могу лечь внизу. У тебя замечательные нижние комнаты.
— Внизу? Это не задевает твоего самолюбия? С каких пор ты стал таким нетребовательным?
«Пьяри, Пьяри,— подумал я,— ты все еще не узнала меня!»
— Нисколько не задевает,— успокоил я ее.— А если ты думаешь, что мне будет неудобно, то не тревожься,— отправляясь путешествовать, я забываю о комфорте. Так что есть у тебя запасная постель — хорошо, нет — обойдусь и без нее, я захватил с собой одеяло.
Пьяри кивнула головой:
— Значит, ты не обидишься? Я улыбнулся:
— Нет. Здесь ведь намного удобнее, чем на станции.
Пьяри помолчала некоторое время, потом проговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64