При каких обстоятельствах?— спрашивал между тем доктор, расстегивая ворот рубашки Дубровинского.— Сима! Приготовь камфору... Боли под левой лопаткой нет? А здесь?
Дубровинский отвел его руку, приподнялся, сел, привалясь к спинке дивана. Ну? Открыться или нет?
— Извините, доктор, но я здоров,— тихо сказал он.— Если бы я мог побыть у вас с полчаса?
Пенсне свалилось с носа старика, повисло на шелковом шнурке. Он ловил его и не мог никак поймать. Наконец водрузил на положенное место. Повернулся к жене, копошившейся у столика с зажженной спиртовкой.
— Сима!—крикнул обрадованно.— Оказывается, так сказать, анамнез здесь совершенно другой. Подойди к нам. Не надо ничего спрашивать. Но пациенту нашему нельзя сейчас выйти на улицу. Ты понимаешь, Сима?
— Аркаша, я все понимаю.— В руке она держала шприц и клочок ваты.
— Фрося не расскажет? Нет, не расскажет,— глядя в пото'лок, сам с собой рассуждал доктор. И поощрительно тронул Дубровинского пальцами.— Можете быть спокойны. Хотите полежать — полежите. Если станут звонить...
— Звонить не станут,— сказал Дубровинский.— Но я не знаю, как мне выйти из этого двора.
— Ага! Слышишь, Сима? Ничего не спрашивай у пациента. Оденься и просто погуляй. Может быть, там, на улице, во дворе, ты поймешь что-нибудь. Симе хочется погулять, но если бы она знала, на кого это похоже...
— Среднего роста в шапке-ушанке.
И Дубровинский коротко объяснил, что произошло с того момента, как он вбежал в подъезд.
— ...Возможно, мальчишки еще шныряют по лестницам, а этот человек их дожидается.
— Ну вот видите, Сима уже приготовилась,— удовлетворенно сказал доктор, вытягивая шею по направлению к передней, .где стояла вешалка для верхней одежды.— Сима слышала все у нее тонкий слух. Она не знает, как это делается, но она все сообразит.— И церемонно поклонился.— Разрешите покинуть вас? Мы ведь не можем разговаривать о погоде, а не разговаривать совсем глупо! Вы любите Мопассана? Даже если не любите, все равно возьмите с полки этот томик. Пока Сима не вернется, вам лучше читать и не думать. Когда мне нужно не думать, я читаю Мопассана. Хотя, впрочем, я ведь старик...
Он ушел куда-то в другую комнату. Дубровинский усмехнулся: вот это повезло! Привел в порядок одежду, постоял, оглядел кабинет. Вряд ли этот дряхлеющий Аркаша имеет достаточную практику, очень уж здесь все скромно, небогато. Окраина города, третий этаж. И конечно, нигде на службе он не состоит. Да, трудненько им, должно быть, живется. Книжная полка туго набита. Но, боже мой, если судить по корешкам, какая пестрота! Чего только нет! И медицинские справочники, и философские трактаты, и труды по математике, естествознанию, а беллетристика — Вергилий, Байрон и Соллогуб, Шелли, Эдгар По и Амфитеатров, Гоголь, Сенкевич и Арцыбашев. Удивительный вкус!
Вот Ф. Решетников — «Подлиповцы». Дубровинский взял книжку, раскрыл ее. Что такое? Размашистая подпись на титульном листе: «Дорогому другу Аркадию от любящего Федора». Н-да! Ну, а «Северная флора» М. Козьмина? Тоже подписана: «Глубокоуважаемому Аркадию Наумовичу Весницкому от автора». Вот как! А что же тогда Арцыбашев? И эта книга с дарственной надписью: «Спасибо, доктор, вы очень мне помогли, пожалуйста, примите на память о Галине К.». Он стал подряд перебирать разнокалиберные томики. Все с надписями. Одни от авторов, другие от благодарных пациентов. Высокограмотных или еле владеющих пером. Дарят кому что любо! И трогательно и чуточку странно. Такая у доктора Весннцкого чудаческая «такса»? Но почему же именно книги?
В прихожей щелкнул замок. Послышались тихие голоса. А затем на пороге появился Весницкий вместе с Симой. Она сияла. И от мороза, чуть-чуть подрумянившего ей щеки, и от хорошего настроения.
— Сима, ты ничего не говори,— предупредил Весницкий, поднимая руку.— Ты можешь только сказать, что путь свободен.
— Но почему, Аркаша, я не должна...
— Наш пациент не смог даже почитать Мопассана, как я советовал. Он беспокойный. Я вижу у него в руках этого Святловского, которого мне подарил этот ипохондрик Ручейников. А Святловский вовсе не чтение, и еще при таких обстоятельствах. Извините,— он поклонился Дубровинскому,— вы можете здесь отдохнуть, сколько вам хочется, и можете уже сейчас пойти, куда вам хочется. Сима никогда не ошибается.
— Не знаю, как и благодарить вас, Аркадий Наумович, и вашу супругу,— растроганно сказал Дубровинский.— Вы меня выручили из очень большой беды. Разумеется, я немедленно ухожу. Огромнейшее вам спасибо!
Весницкий дернул плечами, подхватил на лету упавшее пенсне.
— Вы еще взволнованны,— заметил он.— Я не знаю, далек ли ваш путь, но не везде на лестничных площадках открываются двери как раз тогда, когда это очень нужно. Сима, я вижу, тебе хочется еще погулять. А на дворе темнеет. Лучше, если тебя проводит наш пациент.
— Аркадий Наумович, вы все время повторяете «наш пациент»,— сказал Дубровинский.— В этом случае я, как пациент, обязан заплатить вам за визит.
— Простите... Должен же я как-то называть человека, если он сам не пожелал отрекомендоваться? А за визит мне платят книгами. По своему выбору.
— Аркаша, не надо ставить человека в неловкое положение!.. Потом, он не знает, что у нас вся квартира уже забита книгами. Он видел только твой кабинет.
— Так надо было ему об этом сказать?! И я теперь от него ничего не получу! Идите и гуляйте, пока не вернулась Фрося. Тогда опять придется разговаривать. А разве я знаю, как разговаривать при ней с пациентом, у которого ничего не болит и у которого нет ни имени, ни фамилии?
— Меня зовут Иннокентий,— сказал Дубровинский.— Для моих лет этого достаточно. Мне не хотелось бы выглядеть старше. А книгу я вам непременно пришлю или при случае занесу. Провожать меня, умоляю, не надо, но если бы вы мне рассказали, как отсюда добраться на Охту, я был бы счастлив.
— Он говорит: «был бы счастлив»!—воскликнул Весницкий.— Всякий посчитал бы себя счастливым, потому что до Ох-ты отсюда меньше чем за два часа не дойти, а извозчики на этих наших улицах редко попадаются. Идите вот так...
Землячка, примерно ровесница ему по годам, но выглядевшая значительно старше, может быть, потому, что очень уж была неулыбчива и тугим зачесом волос у висков напоминала строгую учительницу, встретила Дубровинского ядовитым вопросом:
— Московский поезд приходит засветло. Где же вы так долго шатались?
Ему захотелось ответить не менее ядовито, но он сдержался. Рассказать о том, в какую было попал он историю и как из нее выпутался? От этой сердитой женщины похвалы все равно не заслужишь. Скорее, получишь еще один выговор. И он ответил сдержанно:
— Петербург — город для меня незнакомый, и я, Розалия Самойловна, считал себя обязанным соблюдать осторожность.
Она пригласила его к столу, накрытому свежей льняной скатертью, села, положив подбородок на сцепленные кисти рук, а локтями упираясь в столешницу. Спросила:
— Есть хотите?— И, не дожидаясь ответа, добавила: — За занавеской на окне стоит молоко. Хлеб там же. Чай не обещаю. Хозяйке нездоровится. Поешьте, а потом будем разговаривать
— Спасибо, я не голоден,— сказал Дубровинский. Он говорил неправду, но этим отвоевывал себе какую-то частицу права на самостоятельность, сразу же властно отобранную у него Землячкой.
— Вас не удивляет, Иосиф Федорович, мое настойчивое желание повидаться с вами?
— Нет, если вас не удивляет точно такое же стремление с моей стороны.
— Что же, это уже лучше. Сожалею, что наши пути не скрестились в Баку. Вы там сумели побывать со своей примиренческой резолюцией до моего приезда.
— И, как вам известно, Розалия Самойловна, моя резолюция была принята.
— Совершенно верно. А известно ли вам, что недавно в Тифлисе состоялась конференция всех кавказских комитетов, в том числе и Бакинского, и принята моя резолюция? Отвергающая вашу. Резолюция с призывом агитировать за созыв Третьего съезда?
Наступило короткое трудное молчание. Землячка жестким, холодным взглядом всматривалась в Дубровинского.
— Именно это мне пока неизвестно,— наконец проговорил Дубровинский.— Но мне известно другое. Все усилия ЦК предотвратить дальнейший развал партии опрокидываются такими вот поездками, как ваша. Происходит неприглядная борьба, в которой отдельные члены партии противостоят Центральному Комитету в целом, как своему руководящему органу. Имею в виду и лично вас, Розалия Самойловна.
— Любопытно!— чуть насмешливо отозвалась Землячка.— Незаконно кооптированный член ЦК обвиняет в свершении незаконных действий выведенного незаконно из состава ЦК другого товарища.
— Вы трижды произнесли слово «незаконный». Нам трудно будет продолжать разговор, Розалия Самойловна, пока вы не возьмете свои слова обратно или не докажете, что они справедливы.
— Из этого следует, как я понимаю, что вы убеждены, допустим, будто я законно выведена из состава ЦК? И ваша убежденность основана на доказательствах?
Язвительный тон, каким говорила Землячка, коробил Дубровинского. Все время получалось так, что ему приходится объясняться, оправдываться. Он пошел на открытое обострение.
— А вы что же, Розалия Самойловна, хотите этим сказать, что я фальшивый человек?
— Нет! С фальшивым человеком я не искала бы встречи,— с не меньшей резкостью, чем и Дубровинский, проговорила Землячка.— Вы просто чересчур доверчивы. Добавлю: и наивны. Еще добавлю: и честны. Лишь поэтому я надеюсь, что мы закончим свой разговор не так, как начали.
— Вы сами пожелали выйти из состава ЦК,— стараясь не сорваться вновь, начал Дубровинский.— Вы подали об этом заявление. Вы перешли в Петербургский комитет, а по Уставу...
— Не продолжайте, Иосиф Федорович! Вы повторяете формулировки Носкова. Они им были отточены до вашей кооптации в ЦК, и вы их приняли на веру. Мое заявление?.. Не было заявления! Однажды на коллегии, измученная изнурительным спором с Носковым, я воскликнула: «При таких обстоятельствах я не могу продолжать работу в ЦК!» И это оказалось записанным в протокол как мое заявление о выходе из ЦК. Разумеется, запись мне не показали. В Петербург я поехала не по своему желанию, а именно по поручению коллегии ЦК и без предупреждения, что с меня автоматически снимаются полномочия члена ЦК. Наконец, обо всем этом не поставили в известность Ленина. А он-то ведь тоже член ЦК и член Совета партии! Вы говорите: по Уставу. А я говорю: подтасовано под Устав. Точно так считает и Владимир Ильич. Но его протестом пре-небрегли. Вы все еще продолжаете утверждать, что я выведена из состава ЦК законно?
— Эти подробности мне не были известны,— с усилием выговорил Дубровинский, ошеломленный столь неожиданным для него поворотом.— Вероятно, в таком случае...
— Надо было еще побороться?— подсказала Землячка.— Боролись достаточно. Дальнейшая борьба все равно ни к чему. Центральный Комитет теперь в руках меньшевиков, а я большевичка. И не примиренка, как вы, Иосиф Федорович! Я подписала женевское воззвание двадцати двух большевиков к партии, и это наша политическая платформа. На ней мы стоим законно— слышите, Иосиф Федорович?—законно агитируя за созыв Третьего съезда! И нас поддерживает большинство. Надеюсь, этот факт вы не станете оспаривать?
— Сам факт оспаривать не стану. Оспариваю закономерность его возникновения. Так же, как вы оспариваете законность моей кооптации в ЦК.
— Не только лично вас! Но и других. Для того чтобы кооптация была законной, требовалось единогласие всех членов ЦК.
— Кооптация проведена единогласно, Владимир Ильич воздержался от подачи голоса.
— Неправда! Он не воздерживался, он протестовал.
— Совет партии признал июльское постановление ЦК законным. Общее собрание всех социал-демократов, находившихся в Женеве, также одобрило его.
— Совет партии узурпирован меньшевиками. Резолюцию общего собрания принимали одни меньшевики.
— По большинству голосов,— попытался уточнить Дубровинский.
— Нет! В чистом виде одни меньшевики. Большевики покинули это собрание.
— Не потому ли, что на собрании они оказались в меньшинстве и должны были бы подчиниться воле большинства?— Дубровинскому почудилось, что наконец-то он берет верх в споре.
— Именно поэтому!—отрезала Землячка, отнимая у него возможность торжествовать победу.— Иосиф Федорович, большинство — это не собрание эсдеков в Женеве. И не теперешний Центральный Комитет, Совет партии, Заграничная лига и редакция «Искры». Большинство — русские комитеты партии! Большинство — вся партия! Этот факт вы признали сами. И это большинство с нами, с Лениным, с большевиками, а не с меньшевиками и примиренцами.
— Однако, по вашим словам, странное создается положение,— теряясь, пробормотал Дубровинский.— Большинство — это вся партия, а руководящие органы как бы уже и не партия, поскольку они не в ее большинстве. Тогда что же они такое?
— У партии сейчас нет руководящих органов! Они порвали с партией. Признать за ними руководящее начало — значит вернуться опять к кружковщине. Отказаться от организованности. Потерять революционность. Потерять авангардную роль в рабочем движении. Отдаться во власть оппортунизма. Вымаливать покорно у предпринимателей подачки. И мечтать, что когда-нибудь и что-то само по себе образуется. Мягонькая конституция и так далее. Волки будут пасти мирное овечье стадо... Вам этого хочется, товарищ член Центрального Комитета? Ведь вы так старательно боретесь против досрочного созыва съезда партии! А только съезд единственно и может положить конец сползанию руководящих органов партии с революционных позиций. Ленин назвал это «Шаг вперед, два шага назад». Вам хочется сделать третий шаг назад? А потом и вообще повернуться спиной к будущему и, припрыгивая, побежать под гору?
Дубровинский выпрямился. Эти слова били больно и оскорбительно. Он испытывал такое чувство, будто сидит со связанными руками, а Землячка наотмашь хлещет его по щекам. И закричать даже нельзя. Потому что бьет она справедливо. Но только почему же она не хочет понять, что поиски средств к установлению мира, взаимодоверия в партии вовсе не отказ от революционности?
— Это жестоко, Розалия Самойловна! И незаслуженно,— сказал Дубровинский, внутренне приготовившись грубо оборвать ее, если разговор будет продолжен в таком же тоне, и уйти. Что ж, что на ее стороне много бесспорных истин, он по-своему тоже прав.— Как член ЦК, я не считаю себя самозванцем. Как член ЦК, я обязан выполнять постановления коллегии. Как член партии, я верю в политическую целесообразность решений Центрального Комитета.
— Вы знаете народную поговорку, Иосиф Федорович: «Кого люблю, того и бью»?—В холодном взгляде Землячки словно бы промелькнули теплые искорки.—Жестоко? Может быть. Незаслуженно? Может быть. Именно потому, что вы не самозванец, я й разговариваю с вами. Но для того, чтобы вы не считали себя обязанным выполнять неискренние и политически вредные постановления, я вам даю прочесть вот это.
Она поднялась, ушла в глубину комнаты и вернулась с тоненькой брошюрой. Положила ее на стол перед Дубровинским, а сама, кутая плечи в тонкую шаль, стала в стороне. Проговорила бесстрастно-ровным голосом, глядя мимр Дубровинского:
— Очень возможно, что в России вы читаете это одним из первых.
Брошюра называлась «Заявление и документы о разрыве центральных учреждений с партией». Вверху, над заголовком, стояло: Н. Ленин. Начиналась она словами: «В № 77 «Искры» три члена Центрального Комитета, говорящие от имени всего ЦК, вызывают на третейский суд тов. N «за ложное заявление с целью дезорганизовать партию». Это якобы ложное заявление сделано «через члена ЦК, не принимавшего участия в выработке декларации», т. е. через меня...»
Дубровинский жадно пробегал строчку за строчкой:
«...Я обвиняю 3-х членов ЦК, Глебова, Валентина, Никитича, в систематическом обмане партии»,
«...они употребили власть, полученную ими от II съезда партии, на подавление общественного мнения партии...»,
«...спекулируя на доверие к себе, как к членам высшего партийного учреждения, вводили в заблуждение комитеты...»
«...заявляя комитетам о своей принципиальной солидарности с позицией большинства... входили тайно от партии и заведомо против ее воли в сделку с меньшинством...»,
«...Они разрушили всякую основу партийной организации и дисциплины, предъявив мне (через т. Глебова) ультиматум о выходе из ЦК или прекращении агитации за съезд.»
А Землячка между тем холодно и бесстрастно говорила:
— Товарищ N. о котором пишет Владимир Ильич,— это я. Как со мной разделались «три члена ЦК», я вам уже рассказала. В какое положение, как член ЦК, поставлен Ленин, вы видите. Обратите внимание на некоторые цитаты во второй части
этой брошюры: цитаты из писем Носкова-Глебова к членам русской «коллегии» ЦК.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Дубровинский отвел его руку, приподнялся, сел, привалясь к спинке дивана. Ну? Открыться или нет?
— Извините, доктор, но я здоров,— тихо сказал он.— Если бы я мог побыть у вас с полчаса?
Пенсне свалилось с носа старика, повисло на шелковом шнурке. Он ловил его и не мог никак поймать. Наконец водрузил на положенное место. Повернулся к жене, копошившейся у столика с зажженной спиртовкой.
— Сима!—крикнул обрадованно.— Оказывается, так сказать, анамнез здесь совершенно другой. Подойди к нам. Не надо ничего спрашивать. Но пациенту нашему нельзя сейчас выйти на улицу. Ты понимаешь, Сима?
— Аркаша, я все понимаю.— В руке она держала шприц и клочок ваты.
— Фрося не расскажет? Нет, не расскажет,— глядя в пото'лок, сам с собой рассуждал доктор. И поощрительно тронул Дубровинского пальцами.— Можете быть спокойны. Хотите полежать — полежите. Если станут звонить...
— Звонить не станут,— сказал Дубровинский.— Но я не знаю, как мне выйти из этого двора.
— Ага! Слышишь, Сима? Ничего не спрашивай у пациента. Оденься и просто погуляй. Может быть, там, на улице, во дворе, ты поймешь что-нибудь. Симе хочется погулять, но если бы она знала, на кого это похоже...
— Среднего роста в шапке-ушанке.
И Дубровинский коротко объяснил, что произошло с того момента, как он вбежал в подъезд.
— ...Возможно, мальчишки еще шныряют по лестницам, а этот человек их дожидается.
— Ну вот видите, Сима уже приготовилась,— удовлетворенно сказал доктор, вытягивая шею по направлению к передней, .где стояла вешалка для верхней одежды.— Сима слышала все у нее тонкий слух. Она не знает, как это делается, но она все сообразит.— И церемонно поклонился.— Разрешите покинуть вас? Мы ведь не можем разговаривать о погоде, а не разговаривать совсем глупо! Вы любите Мопассана? Даже если не любите, все равно возьмите с полки этот томик. Пока Сима не вернется, вам лучше читать и не думать. Когда мне нужно не думать, я читаю Мопассана. Хотя, впрочем, я ведь старик...
Он ушел куда-то в другую комнату. Дубровинский усмехнулся: вот это повезло! Привел в порядок одежду, постоял, оглядел кабинет. Вряд ли этот дряхлеющий Аркаша имеет достаточную практику, очень уж здесь все скромно, небогато. Окраина города, третий этаж. И конечно, нигде на службе он не состоит. Да, трудненько им, должно быть, живется. Книжная полка туго набита. Но, боже мой, если судить по корешкам, какая пестрота! Чего только нет! И медицинские справочники, и философские трактаты, и труды по математике, естествознанию, а беллетристика — Вергилий, Байрон и Соллогуб, Шелли, Эдгар По и Амфитеатров, Гоголь, Сенкевич и Арцыбашев. Удивительный вкус!
Вот Ф. Решетников — «Подлиповцы». Дубровинский взял книжку, раскрыл ее. Что такое? Размашистая подпись на титульном листе: «Дорогому другу Аркадию от любящего Федора». Н-да! Ну, а «Северная флора» М. Козьмина? Тоже подписана: «Глубокоуважаемому Аркадию Наумовичу Весницкому от автора». Вот как! А что же тогда Арцыбашев? И эта книга с дарственной надписью: «Спасибо, доктор, вы очень мне помогли, пожалуйста, примите на память о Галине К.». Он стал подряд перебирать разнокалиберные томики. Все с надписями. Одни от авторов, другие от благодарных пациентов. Высокограмотных или еле владеющих пером. Дарят кому что любо! И трогательно и чуточку странно. Такая у доктора Весннцкого чудаческая «такса»? Но почему же именно книги?
В прихожей щелкнул замок. Послышались тихие голоса. А затем на пороге появился Весницкий вместе с Симой. Она сияла. И от мороза, чуть-чуть подрумянившего ей щеки, и от хорошего настроения.
— Сима, ты ничего не говори,— предупредил Весницкий, поднимая руку.— Ты можешь только сказать, что путь свободен.
— Но почему, Аркаша, я не должна...
— Наш пациент не смог даже почитать Мопассана, как я советовал. Он беспокойный. Я вижу у него в руках этого Святловского, которого мне подарил этот ипохондрик Ручейников. А Святловский вовсе не чтение, и еще при таких обстоятельствах. Извините,— он поклонился Дубровинскому,— вы можете здесь отдохнуть, сколько вам хочется, и можете уже сейчас пойти, куда вам хочется. Сима никогда не ошибается.
— Не знаю, как и благодарить вас, Аркадий Наумович, и вашу супругу,— растроганно сказал Дубровинский.— Вы меня выручили из очень большой беды. Разумеется, я немедленно ухожу. Огромнейшее вам спасибо!
Весницкий дернул плечами, подхватил на лету упавшее пенсне.
— Вы еще взволнованны,— заметил он.— Я не знаю, далек ли ваш путь, но не везде на лестничных площадках открываются двери как раз тогда, когда это очень нужно. Сима, я вижу, тебе хочется еще погулять. А на дворе темнеет. Лучше, если тебя проводит наш пациент.
— Аркадий Наумович, вы все время повторяете «наш пациент»,— сказал Дубровинский.— В этом случае я, как пациент, обязан заплатить вам за визит.
— Простите... Должен же я как-то называть человека, если он сам не пожелал отрекомендоваться? А за визит мне платят книгами. По своему выбору.
— Аркаша, не надо ставить человека в неловкое положение!.. Потом, он не знает, что у нас вся квартира уже забита книгами. Он видел только твой кабинет.
— Так надо было ему об этом сказать?! И я теперь от него ничего не получу! Идите и гуляйте, пока не вернулась Фрося. Тогда опять придется разговаривать. А разве я знаю, как разговаривать при ней с пациентом, у которого ничего не болит и у которого нет ни имени, ни фамилии?
— Меня зовут Иннокентий,— сказал Дубровинский.— Для моих лет этого достаточно. Мне не хотелось бы выглядеть старше. А книгу я вам непременно пришлю или при случае занесу. Провожать меня, умоляю, не надо, но если бы вы мне рассказали, как отсюда добраться на Охту, я был бы счастлив.
— Он говорит: «был бы счастлив»!—воскликнул Весницкий.— Всякий посчитал бы себя счастливым, потому что до Ох-ты отсюда меньше чем за два часа не дойти, а извозчики на этих наших улицах редко попадаются. Идите вот так...
Землячка, примерно ровесница ему по годам, но выглядевшая значительно старше, может быть, потому, что очень уж была неулыбчива и тугим зачесом волос у висков напоминала строгую учительницу, встретила Дубровинского ядовитым вопросом:
— Московский поезд приходит засветло. Где же вы так долго шатались?
Ему захотелось ответить не менее ядовито, но он сдержался. Рассказать о том, в какую было попал он историю и как из нее выпутался? От этой сердитой женщины похвалы все равно не заслужишь. Скорее, получишь еще один выговор. И он ответил сдержанно:
— Петербург — город для меня незнакомый, и я, Розалия Самойловна, считал себя обязанным соблюдать осторожность.
Она пригласила его к столу, накрытому свежей льняной скатертью, села, положив подбородок на сцепленные кисти рук, а локтями упираясь в столешницу. Спросила:
— Есть хотите?— И, не дожидаясь ответа, добавила: — За занавеской на окне стоит молоко. Хлеб там же. Чай не обещаю. Хозяйке нездоровится. Поешьте, а потом будем разговаривать
— Спасибо, я не голоден,— сказал Дубровинский. Он говорил неправду, но этим отвоевывал себе какую-то частицу права на самостоятельность, сразу же властно отобранную у него Землячкой.
— Вас не удивляет, Иосиф Федорович, мое настойчивое желание повидаться с вами?
— Нет, если вас не удивляет точно такое же стремление с моей стороны.
— Что же, это уже лучше. Сожалею, что наши пути не скрестились в Баку. Вы там сумели побывать со своей примиренческой резолюцией до моего приезда.
— И, как вам известно, Розалия Самойловна, моя резолюция была принята.
— Совершенно верно. А известно ли вам, что недавно в Тифлисе состоялась конференция всех кавказских комитетов, в том числе и Бакинского, и принята моя резолюция? Отвергающая вашу. Резолюция с призывом агитировать за созыв Третьего съезда?
Наступило короткое трудное молчание. Землячка жестким, холодным взглядом всматривалась в Дубровинского.
— Именно это мне пока неизвестно,— наконец проговорил Дубровинский.— Но мне известно другое. Все усилия ЦК предотвратить дальнейший развал партии опрокидываются такими вот поездками, как ваша. Происходит неприглядная борьба, в которой отдельные члены партии противостоят Центральному Комитету в целом, как своему руководящему органу. Имею в виду и лично вас, Розалия Самойловна.
— Любопытно!— чуть насмешливо отозвалась Землячка.— Незаконно кооптированный член ЦК обвиняет в свершении незаконных действий выведенного незаконно из состава ЦК другого товарища.
— Вы трижды произнесли слово «незаконный». Нам трудно будет продолжать разговор, Розалия Самойловна, пока вы не возьмете свои слова обратно или не докажете, что они справедливы.
— Из этого следует, как я понимаю, что вы убеждены, допустим, будто я законно выведена из состава ЦК? И ваша убежденность основана на доказательствах?
Язвительный тон, каким говорила Землячка, коробил Дубровинского. Все время получалось так, что ему приходится объясняться, оправдываться. Он пошел на открытое обострение.
— А вы что же, Розалия Самойловна, хотите этим сказать, что я фальшивый человек?
— Нет! С фальшивым человеком я не искала бы встречи,— с не меньшей резкостью, чем и Дубровинский, проговорила Землячка.— Вы просто чересчур доверчивы. Добавлю: и наивны. Еще добавлю: и честны. Лишь поэтому я надеюсь, что мы закончим свой разговор не так, как начали.
— Вы сами пожелали выйти из состава ЦК,— стараясь не сорваться вновь, начал Дубровинский.— Вы подали об этом заявление. Вы перешли в Петербургский комитет, а по Уставу...
— Не продолжайте, Иосиф Федорович! Вы повторяете формулировки Носкова. Они им были отточены до вашей кооптации в ЦК, и вы их приняли на веру. Мое заявление?.. Не было заявления! Однажды на коллегии, измученная изнурительным спором с Носковым, я воскликнула: «При таких обстоятельствах я не могу продолжать работу в ЦК!» И это оказалось записанным в протокол как мое заявление о выходе из ЦК. Разумеется, запись мне не показали. В Петербург я поехала не по своему желанию, а именно по поручению коллегии ЦК и без предупреждения, что с меня автоматически снимаются полномочия члена ЦК. Наконец, обо всем этом не поставили в известность Ленина. А он-то ведь тоже член ЦК и член Совета партии! Вы говорите: по Уставу. А я говорю: подтасовано под Устав. Точно так считает и Владимир Ильич. Но его протестом пре-небрегли. Вы все еще продолжаете утверждать, что я выведена из состава ЦК законно?
— Эти подробности мне не были известны,— с усилием выговорил Дубровинский, ошеломленный столь неожиданным для него поворотом.— Вероятно, в таком случае...
— Надо было еще побороться?— подсказала Землячка.— Боролись достаточно. Дальнейшая борьба все равно ни к чему. Центральный Комитет теперь в руках меньшевиков, а я большевичка. И не примиренка, как вы, Иосиф Федорович! Я подписала женевское воззвание двадцати двух большевиков к партии, и это наша политическая платформа. На ней мы стоим законно— слышите, Иосиф Федорович?—законно агитируя за созыв Третьего съезда! И нас поддерживает большинство. Надеюсь, этот факт вы не станете оспаривать?
— Сам факт оспаривать не стану. Оспариваю закономерность его возникновения. Так же, как вы оспариваете законность моей кооптации в ЦК.
— Не только лично вас! Но и других. Для того чтобы кооптация была законной, требовалось единогласие всех членов ЦК.
— Кооптация проведена единогласно, Владимир Ильич воздержался от подачи голоса.
— Неправда! Он не воздерживался, он протестовал.
— Совет партии признал июльское постановление ЦК законным. Общее собрание всех социал-демократов, находившихся в Женеве, также одобрило его.
— Совет партии узурпирован меньшевиками. Резолюцию общего собрания принимали одни меньшевики.
— По большинству голосов,— попытался уточнить Дубровинский.
— Нет! В чистом виде одни меньшевики. Большевики покинули это собрание.
— Не потому ли, что на собрании они оказались в меньшинстве и должны были бы подчиниться воле большинства?— Дубровинскому почудилось, что наконец-то он берет верх в споре.
— Именно поэтому!—отрезала Землячка, отнимая у него возможность торжествовать победу.— Иосиф Федорович, большинство — это не собрание эсдеков в Женеве. И не теперешний Центральный Комитет, Совет партии, Заграничная лига и редакция «Искры». Большинство — русские комитеты партии! Большинство — вся партия! Этот факт вы признали сами. И это большинство с нами, с Лениным, с большевиками, а не с меньшевиками и примиренцами.
— Однако, по вашим словам, странное создается положение,— теряясь, пробормотал Дубровинский.— Большинство — это вся партия, а руководящие органы как бы уже и не партия, поскольку они не в ее большинстве. Тогда что же они такое?
— У партии сейчас нет руководящих органов! Они порвали с партией. Признать за ними руководящее начало — значит вернуться опять к кружковщине. Отказаться от организованности. Потерять революционность. Потерять авангардную роль в рабочем движении. Отдаться во власть оппортунизма. Вымаливать покорно у предпринимателей подачки. И мечтать, что когда-нибудь и что-то само по себе образуется. Мягонькая конституция и так далее. Волки будут пасти мирное овечье стадо... Вам этого хочется, товарищ член Центрального Комитета? Ведь вы так старательно боретесь против досрочного созыва съезда партии! А только съезд единственно и может положить конец сползанию руководящих органов партии с революционных позиций. Ленин назвал это «Шаг вперед, два шага назад». Вам хочется сделать третий шаг назад? А потом и вообще повернуться спиной к будущему и, припрыгивая, побежать под гору?
Дубровинский выпрямился. Эти слова били больно и оскорбительно. Он испытывал такое чувство, будто сидит со связанными руками, а Землячка наотмашь хлещет его по щекам. И закричать даже нельзя. Потому что бьет она справедливо. Но только почему же она не хочет понять, что поиски средств к установлению мира, взаимодоверия в партии вовсе не отказ от революционности?
— Это жестоко, Розалия Самойловна! И незаслуженно,— сказал Дубровинский, внутренне приготовившись грубо оборвать ее, если разговор будет продолжен в таком же тоне, и уйти. Что ж, что на ее стороне много бесспорных истин, он по-своему тоже прав.— Как член ЦК, я не считаю себя самозванцем. Как член ЦК, я обязан выполнять постановления коллегии. Как член партии, я верю в политическую целесообразность решений Центрального Комитета.
— Вы знаете народную поговорку, Иосиф Федорович: «Кого люблю, того и бью»?—В холодном взгляде Землячки словно бы промелькнули теплые искорки.—Жестоко? Может быть. Незаслуженно? Может быть. Именно потому, что вы не самозванец, я й разговариваю с вами. Но для того, чтобы вы не считали себя обязанным выполнять неискренние и политически вредные постановления, я вам даю прочесть вот это.
Она поднялась, ушла в глубину комнаты и вернулась с тоненькой брошюрой. Положила ее на стол перед Дубровинским, а сама, кутая плечи в тонкую шаль, стала в стороне. Проговорила бесстрастно-ровным голосом, глядя мимр Дубровинского:
— Очень возможно, что в России вы читаете это одним из первых.
Брошюра называлась «Заявление и документы о разрыве центральных учреждений с партией». Вверху, над заголовком, стояло: Н. Ленин. Начиналась она словами: «В № 77 «Искры» три члена Центрального Комитета, говорящие от имени всего ЦК, вызывают на третейский суд тов. N «за ложное заявление с целью дезорганизовать партию». Это якобы ложное заявление сделано «через члена ЦК, не принимавшего участия в выработке декларации», т. е. через меня...»
Дубровинский жадно пробегал строчку за строчкой:
«...Я обвиняю 3-х членов ЦК, Глебова, Валентина, Никитича, в систематическом обмане партии»,
«...они употребили власть, полученную ими от II съезда партии, на подавление общественного мнения партии...»,
«...спекулируя на доверие к себе, как к членам высшего партийного учреждения, вводили в заблуждение комитеты...»
«...заявляя комитетам о своей принципиальной солидарности с позицией большинства... входили тайно от партии и заведомо против ее воли в сделку с меньшинством...»,
«...Они разрушили всякую основу партийной организации и дисциплины, предъявив мне (через т. Глебова) ультиматум о выходе из ЦК или прекращении агитации за съезд.»
А Землячка между тем холодно и бесстрастно говорила:
— Товарищ N. о котором пишет Владимир Ильич,— это я. Как со мной разделались «три члена ЦК», я вам уже рассказала. В какое положение, как член ЦК, поставлен Ленин, вы видите. Обратите внимание на некоторые цитаты во второй части
этой брошюры: цитаты из писем Носкова-Глебова к членам русской «коллегии» ЦК.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104