— Почему тебя отпустили?
— Юлия! — Матильда встала и тут же опять присела.— Успокойся, Юлия.
— Почему отпустили? *— не отставала сноха.
— Видно, увидели, что не виноват.
— А чем виноват Каролис?
— Не виноват, но и виноват.
— Виноват?! — В один голос воскликнули мать и сноха.
Лоб Людвикаса усыпали бисеринки пота, и у Матильды мелькнула мысль: почему она терзает сына, едва успевшёго ступить в дом, но эту тут же вытеснила
главная мысль — Каролис-то, оказывается, виноват!
— Когда я за него тогда заступился, попробовал вытащить, то беспокоился о Каролисе не только как о брате. И как о человеке. Поэтому и теперь говорю о нем как о человеке — и не виноват, и виноват.
Юлия страдальчески усмехнулась, услышав эти непонятные слова, опустила голову и в отчаянии застонала. Мать зажала рукой рот.
«В другой раз поговорим, в другой...»
Говорили-то не раз, но о Каролисе старались не упоминать.
Уже распускались деревья, когда Людвикас, малость поправившись и окрепнув — хотя мать-то видела, что здоровье у него хуже некуда,— решил поехать в Каунас, и она отвезла его на беде до шоссе. Не может он, дескать, сидеть барином, пора подыскать какую-нибудь работенку.
— Если доведется встретить Саулюса, передай, что у него есть дом,— напомнила она, уже попрощавшись.
— Может, съезжу как-нибудь в Вильнюс и скажу,— пообещал Людвикас.
И снова она дома одна. Правда, и сноха Юлия, и девочки с ней. И еще ожидание.
Вернулось письмо, посланное Каролису. Вернулось, не застав Каролиса.
Вернулись еще два письма.
«Иначе бы жили, если бы все вместе»,— стонала вконец исхудавшая сноха, и ничуть не заботили ее ни Ал- дона, уже ставшая барышней и учившаяся в Пренае, в средней школе, ни Дануте, которая кончала начальную школу у них в деревне.
По-прежнему все на плечах Матильды. Но это непосильное бремя давило не только на плечи.
Собиралась мать долго, но однажды-таки собралась. В Каунасе попросила Людвикаса написать на листке адрес Саулюса (на всякий случай, мало ли когда может пригодиться) и, никому об этом не сказав, села в поезд. Впервые в жизни вот так ехала в грохочущем да постукивающем вагоне и глядела в окно на незнакомые поля, города. Ее охватил страх. «Господи, куда я денусь, как найду эту улицу да этот дом? Вернуться обратно? Вильнюс — это тебе не Лепалотас, не Пренай и даже не Кау
нас. Далекий чужой город, о котором столько рассказывал еще папаша Габрелюс. Таинственный, как в сказке. Но ведь папаша сам поговаривал: язык есть — дорогу найдешь. Ведь и там люди живут, только спроси — посоветуют да покажут. Неужто пропадешь в родном краю да среди своих»,— утешала она себя, сидя между двумя женщинами на короткой вагонной скамье.
На улицах уже горели фонари, когда она, сбившись с ног, нажала на ручку двери. Подъезд старого дома окутывал холодный полумрак. Дверь квартиры не открылась. Конечно, это тебе не деревня, хотя и там по вечерам люди двери запирают да окна занавешивают — как в те страшные годы, когда не знали, кто да когда притащится. Она подергала за ручку и услышала шум, музыку. Тогда постучала костяшками пальцев. Ведь точно "не заблудилась, в свете фонаря хорошо разглядела и название улицы и номер дома, да и шедшая навстречу женщина подтвердила: «Точно, точно, вон в окне свет горит». Почему же никто не открывает? Опять побарабанила, потом ударила кулаком.
— Кто-то к нам ломится, погляди,— незнакомый голос ошарашил Матильду; видать, в доме гости, а она тут рвется в дверь.
Дверь открылась, и молодой мужчина в выбившейся из брюк рубашке мотнул лохматой головой.
— Заблудилась, бабуся. Ауфвидерзейн! — ухмыльнулся и захлопнул дверь так, что загремело во всем подъезде.
Матильда растерялась, но тут же пришла в себя. Нет, она не отступится, не выспросив да не разузнав. Такую дорогу ехала, весь город пешком обошла, пока отыскала... Побарабанила. Немного погодя посильнее стукнула по двери.
— Совсем сдурела старуха.
— С лестницы ее спусти! Бродят тут всякие...
— Бабуся, давай по-хорошему, а то...
Матильда торопливо спросила:
— Саулюс Йотаута... Я Саулюса Йотауту ищу.
Дверь открылась шире, но парень, пошатнувшись,
загородил проход.
— Саулюса?.. А на что он тебе, бабуся? Никак пригласил позировать? — Захохотал, попятился и стукнул кулаком по двери в конце коридорчика: — Вы там еще живы? Саулюс, вылезай!
Матильда издали глядела на дверь, перед которой стоял парень.
— Саулюс, вылезай из постели, а то бабуся не станет ждать и погибнет твой гениальный замысел...
Скрипнул ключ, и из темноты появился взлохмаченный Саулюс.
Матильда вошла в коридорчик.
Саулюс поднял руку к глазам, встряхнул головой.
«Неужели это мой сын, о господи! — вдруг усомнилась мать.— Не лучше ли повернуться да уйти, ведь это точно он, Саулюс. Я не ошиблась, когда постучалась в эту дверь».
— Ты сейчас думаешь начинать ее портрет?..
Саулюс со злостью повернулся к приятелю.
— Перестань, Альбертас! Отойди.
— Ну и личность же ты.
— Хватит! — рявкнул Саулюс.
Дверь, из которой появился Саулюс, снова приоткрылась, из нее выглянула девушка и торопливо запахнула халат на голой груди.
— Саулюкас, не связывайся,— томно сказала она.
В дверях соседней комнаты, откуда доносилась музыка, стояли парень и девушка с сигаретами в зубах.
Саулюс развел руками, ссутулился, посмотрел на приятелей, на мать, опять на приятелей. Окруженный со всех сторон, он как бы звал на помощь. Казалось, вот- вот закричит: «Помогите мне!» Но тут же совладал с собой, выпрямился, засунул руки в карманы брюк.
— Это моя мать.
Тут же исчезла в дверях темной комнаты девушка, лица приятелей вытянулись. Первым спохватился весельчак, которого Саулюс назвал Альбертасом.
— О соле мио! Нежданная гостья, а я-то подумал... Пардон. Тысячу раз пардон. Пожалуйте в комнату, бабушка.
Не чуя себя, Матильда мимо Саулюса вошла в комнату.
— Да, я мать,— сказала спокойно, но почему-то не смогла произнести имя сына.
— Надо было заранее сообщить, бабушка.
— В незнакомом городе трудно.
— Позвонить могли. Или письмо...
— Устали, наверно?
— Мы тут немножко...
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Она слышала слова, но ей было все равно, кто их произносит, она даже глаз не подняла на беспокойно переминающихся приятелей Саулюса. Видела пустые бутылки на столе, пустые бутылки и стоптанные окурки на полу. На электроплитке у стены стояла алюминиевая кастрюля в потеках кофейной гущи. Воздух был спертый, душный, и мать, пройдя к окну, попробовала открыть его. Подскочил Альбертас:
— Пардон.
Голова кружилась, и мать прислонилась к подоконнику; ей стало страшно, что она упадет, именно сейчас упадет.
— Может, в мою комнату перебазируемся, ребята? — позвал Альбертас.— Тут пускай Саулюс с бабушкой.
Они гурьбой повалили в коридорчик, но еще долго за закрытой дверью был слышен галдеж и какие-то шорохи.
— Присаживайся, мама,— попросил Саулюс, а сам развалился на стуле.
Матильда долго глядела на сына, на его пьяное обрюзгшее лицо, трясущиеся губы. Потом сделала несколько шагов, широко размахнулась и ударила его по щеке. Саулюс вскочил, стиснул зубы.
Мать отшатнулась, задела ногой бутылку, и та со звоном покатилась по полу.
Саулюс уселся. После долгого молчания спросил:
— Зачем ты приехала?
Матильда сидела, положив руки на колени, поглаживая одной рукой другую; гладила их ласково, с чувством. Ведь больше некому их погладить. Да и им погладить некого.
— Думала, память о родном доме тебе привезу.
— Зря ездила в такую даль.
— Ты даже и во сне его не видишь?
— Хотел бы видеть.
— Как же ты жить будешь, если родной дом?..
— Проклятый дом,— швырнул он страшные слова, как в то лето, когда ушел из дому, даже не обернувшись.— Проклят он, лучше не думать.
Матильде хотелось бы вырвать, с корнями вырвать ненависть сына. Как же она разрослась, если за столько лет не затихла! А ведь он повторил слова папаши Габрелюса, сказанные перед уходом... Саулюс не слышал их, и она ему об этом не рассказывала, но почему так сходно звучат эти слова: «Проклятьем помечен этот дом...» Неужто ее горе и кровь Казимераса не смыли это проклятье? Неужто нужна жертва больше? Кто принесет ее? Саулюс? Господи, он только грубить умеет. Бутылками мостит свою дорогу.
— Твоя эта комната?
— Пока.
— А там? — показала она головой на стенку.
— Приятель живет, Альбертас. Это его квартира.
— Он один?
— Жена бросила. Все они такие.
— А эти другие?
— Кто?
— Те, что были?
— Не спрашивай, ведь ты не за этим приехала.
— Не за этим, да.
Через минуту спросила опять:
— Эти, что на стенах, ты рисовал?
Саулюс ухмыльнулся:
— Не нравятся? Не ищи, Лепалотаса не найдешь! — отрубил словно топором, видно вспомнив разговор у богомолки в Пренае той страшной ночью.
— Лепалотас есть, сынок,— ответила Матильда.— Раз уж ты так нехорошо говоришь, скажу тебе вот что: тебя, может, и не останется, а Лепалотас будет, как был.
— Смешно мне, ха-ха-ха!..
— Грустный смех пьяного.
— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?
Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.
— Я тебя не выгоняю, мама...
Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.
...Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.
— Умер кто?
— Вещички свистнули? Бывает.
— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?
Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только
качала головой, не поднимая глаз.
Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.
Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком... Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..
Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:
— Жена моя. Дагна.
Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.
— Мне так хотелось вас увидеть,— сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.
Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.
— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня,— растерялся от долгого молчания матери Саулюс.
Матильда поднесла руку к губам.
— Уже, уже, вспомнила... Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь...
Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.
— Мы все молодые похожие.
— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?
— Дагна.
— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все... Знаешь Людвикаса?
— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс.— Ты всегда, мама, со своими вопросами...
— Людвикас — твой брат.
— Знаю. И Дагна знает.
— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим,— Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.
Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой... Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?
— Чтоб только вам было хорошо,— Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она
когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам...— и отвела руку от Дагны.
— На свадьбу не звали,— словно извиняясь, сказал Саулюс.
— Давно?..
— Год, уже второй.
— Мы свадьбу не играли,— объяснила Дагна.— Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.
— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?
Матильда проглотила горечь.
— Не посмела бы я тебя нашим сватать.
— О, слишком плох даже для доярки?
— Саулюс,— Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.
— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.
— Нет, нет, я уважаю, даже люблю...
— Не кривляйся.
— Тогда позволь спросить: за что я должен уважать и любить?
— Бог ты мой...
Матильде было стыдно перед этой чужой женщиной... не чужой — женой Саулюса... Почему она молчит, как она это терпит? Ведь не слепая, должна видеть, что Саулюсу, ее мужу, что-то не дает покоя и все эти его речи — просто желание вывернуть себя, будто рукав, выставить себя каким-то другим.
— Вот тут, на этом месте, то дерево, тот ствол, сын, из которого ты...
— Пускай сгниет!
— Ты так говоришь? А я скажу: боюсь, чтоб ты нё засох, отделившись от ствола, от корней.
Нет, ей это не померещилось — плечи Саулюса и впрямь дрогнули. Он съежился и долго сидел, уставившись в пол.
Дагна тонкими пальцами теребила бахрому льняной скатерти.
Молчание подчас красноречивее слов. Помолчишь, помолчишь, сползает бремя, становится легче, ты начинаешь думать: не судила ли слишком строго? Или, судя других, всегда ли была права сама? Ах, Матильда,
' )
Матильда, покачала ты тогда головой, не спуская глаз с той, которую привез Саулюс и которая так остро напомнила тебе один день много-много лет назад.
— Ты пришел,— говорит Матильда.
Она звала сына. Звала по имени и фамилии, кажется,— и он пришел. Стоит у двери, словно не смея сделать шаг, словно надо перескочить широкую, разделяющую их канаву. Это Матильда вырыла эту канаву, собственными руками вырыла за многие годы, Саулюс наверняка видит ее или хотя бы чувствует и потому глядит издалека. Как сказать ему, как предупредить: «Вернись, пока не поздно, пока я не сказала своего слова, пока тягостное бремя лет давит лишь на мои плечи. Возвращайся туда, уходи подальше, куда глаза ведут, уходи опять, не оборачивайся на Лепалотас... Но и там я тебя найду, чтобы исполнить свой долг».
— Я еще ни разу тебя, мама...
Хочет что-то сказать и не говорит, только смотрит так странно, как никогда еще не смотрел на свою мать.
— Я хочу нарисовать тебя теперь... сейчас... Ты посиди так, мама, посиди вот так...
Он приваливается к дверному косяку, поднимает большой плотный бумажный лист, прижимает его одним концом к груди, а сверкающие глаза (правый карий, а левый голубой; господи, как она настрадалась из-за этого, пока он был малышом!) глядят пронзительно.
— Не люблю с натуры, но тебя, мама... Очень хорошо, посиди так. Можешь говорить, мама, можешь, ты мне не помешаешь. Я поработаю с полчасика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Юлия! — Матильда встала и тут же опять присела.— Успокойся, Юлия.
— Почему отпустили? *— не отставала сноха.
— Видно, увидели, что не виноват.
— А чем виноват Каролис?
— Не виноват, но и виноват.
— Виноват?! — В один голос воскликнули мать и сноха.
Лоб Людвикаса усыпали бисеринки пота, и у Матильды мелькнула мысль: почему она терзает сына, едва успевшёго ступить в дом, но эту тут же вытеснила
главная мысль — Каролис-то, оказывается, виноват!
— Когда я за него тогда заступился, попробовал вытащить, то беспокоился о Каролисе не только как о брате. И как о человеке. Поэтому и теперь говорю о нем как о человеке — и не виноват, и виноват.
Юлия страдальчески усмехнулась, услышав эти непонятные слова, опустила голову и в отчаянии застонала. Мать зажала рукой рот.
«В другой раз поговорим, в другой...»
Говорили-то не раз, но о Каролисе старались не упоминать.
Уже распускались деревья, когда Людвикас, малость поправившись и окрепнув — хотя мать-то видела, что здоровье у него хуже некуда,— решил поехать в Каунас, и она отвезла его на беде до шоссе. Не может он, дескать, сидеть барином, пора подыскать какую-нибудь работенку.
— Если доведется встретить Саулюса, передай, что у него есть дом,— напомнила она, уже попрощавшись.
— Может, съезжу как-нибудь в Вильнюс и скажу,— пообещал Людвикас.
И снова она дома одна. Правда, и сноха Юлия, и девочки с ней. И еще ожидание.
Вернулось письмо, посланное Каролису. Вернулось, не застав Каролиса.
Вернулись еще два письма.
«Иначе бы жили, если бы все вместе»,— стонала вконец исхудавшая сноха, и ничуть не заботили ее ни Ал- дона, уже ставшая барышней и учившаяся в Пренае, в средней школе, ни Дануте, которая кончала начальную школу у них в деревне.
По-прежнему все на плечах Матильды. Но это непосильное бремя давило не только на плечи.
Собиралась мать долго, но однажды-таки собралась. В Каунасе попросила Людвикаса написать на листке адрес Саулюса (на всякий случай, мало ли когда может пригодиться) и, никому об этом не сказав, села в поезд. Впервые в жизни вот так ехала в грохочущем да постукивающем вагоне и глядела в окно на незнакомые поля, города. Ее охватил страх. «Господи, куда я денусь, как найду эту улицу да этот дом? Вернуться обратно? Вильнюс — это тебе не Лепалотас, не Пренай и даже не Кау
нас. Далекий чужой город, о котором столько рассказывал еще папаша Габрелюс. Таинственный, как в сказке. Но ведь папаша сам поговаривал: язык есть — дорогу найдешь. Ведь и там люди живут, только спроси — посоветуют да покажут. Неужто пропадешь в родном краю да среди своих»,— утешала она себя, сидя между двумя женщинами на короткой вагонной скамье.
На улицах уже горели фонари, когда она, сбившись с ног, нажала на ручку двери. Подъезд старого дома окутывал холодный полумрак. Дверь квартиры не открылась. Конечно, это тебе не деревня, хотя и там по вечерам люди двери запирают да окна занавешивают — как в те страшные годы, когда не знали, кто да когда притащится. Она подергала за ручку и услышала шум, музыку. Тогда постучала костяшками пальцев. Ведь точно "не заблудилась, в свете фонаря хорошо разглядела и название улицы и номер дома, да и шедшая навстречу женщина подтвердила: «Точно, точно, вон в окне свет горит». Почему же никто не открывает? Опять побарабанила, потом ударила кулаком.
— Кто-то к нам ломится, погляди,— незнакомый голос ошарашил Матильду; видать, в доме гости, а она тут рвется в дверь.
Дверь открылась, и молодой мужчина в выбившейся из брюк рубашке мотнул лохматой головой.
— Заблудилась, бабуся. Ауфвидерзейн! — ухмыльнулся и захлопнул дверь так, что загремело во всем подъезде.
Матильда растерялась, но тут же пришла в себя. Нет, она не отступится, не выспросив да не разузнав. Такую дорогу ехала, весь город пешком обошла, пока отыскала... Побарабанила. Немного погодя посильнее стукнула по двери.
— Совсем сдурела старуха.
— С лестницы ее спусти! Бродят тут всякие...
— Бабуся, давай по-хорошему, а то...
Матильда торопливо спросила:
— Саулюс Йотаута... Я Саулюса Йотауту ищу.
Дверь открылась шире, но парень, пошатнувшись,
загородил проход.
— Саулюса?.. А на что он тебе, бабуся? Никак пригласил позировать? — Захохотал, попятился и стукнул кулаком по двери в конце коридорчика: — Вы там еще живы? Саулюс, вылезай!
Матильда издали глядела на дверь, перед которой стоял парень.
— Саулюс, вылезай из постели, а то бабуся не станет ждать и погибнет твой гениальный замысел...
Скрипнул ключ, и из темноты появился взлохмаченный Саулюс.
Матильда вошла в коридорчик.
Саулюс поднял руку к глазам, встряхнул головой.
«Неужели это мой сын, о господи! — вдруг усомнилась мать.— Не лучше ли повернуться да уйти, ведь это точно он, Саулюс. Я не ошиблась, когда постучалась в эту дверь».
— Ты сейчас думаешь начинать ее портрет?..
Саулюс со злостью повернулся к приятелю.
— Перестань, Альбертас! Отойди.
— Ну и личность же ты.
— Хватит! — рявкнул Саулюс.
Дверь, из которой появился Саулюс, снова приоткрылась, из нее выглянула девушка и торопливо запахнула халат на голой груди.
— Саулюкас, не связывайся,— томно сказала она.
В дверях соседней комнаты, откуда доносилась музыка, стояли парень и девушка с сигаретами в зубах.
Саулюс развел руками, ссутулился, посмотрел на приятелей, на мать, опять на приятелей. Окруженный со всех сторон, он как бы звал на помощь. Казалось, вот- вот закричит: «Помогите мне!» Но тут же совладал с собой, выпрямился, засунул руки в карманы брюк.
— Это моя мать.
Тут же исчезла в дверях темной комнаты девушка, лица приятелей вытянулись. Первым спохватился весельчак, которого Саулюс назвал Альбертасом.
— О соле мио! Нежданная гостья, а я-то подумал... Пардон. Тысячу раз пардон. Пожалуйте в комнату, бабушка.
Не чуя себя, Матильда мимо Саулюса вошла в комнату.
— Да, я мать,— сказала спокойно, но почему-то не смогла произнести имя сына.
— Надо было заранее сообщить, бабушка.
— В незнакомом городе трудно.
— Позвонить могли. Или письмо...
— Устали, наверно?
— Мы тут немножко...
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Она слышала слова, но ей было все равно, кто их произносит, она даже глаз не подняла на беспокойно переминающихся приятелей Саулюса. Видела пустые бутылки на столе, пустые бутылки и стоптанные окурки на полу. На электроплитке у стены стояла алюминиевая кастрюля в потеках кофейной гущи. Воздух был спертый, душный, и мать, пройдя к окну, попробовала открыть его. Подскочил Альбертас:
— Пардон.
Голова кружилась, и мать прислонилась к подоконнику; ей стало страшно, что она упадет, именно сейчас упадет.
— Может, в мою комнату перебазируемся, ребята? — позвал Альбертас.— Тут пускай Саулюс с бабушкой.
Они гурьбой повалили в коридорчик, но еще долго за закрытой дверью был слышен галдеж и какие-то шорохи.
— Присаживайся, мама,— попросил Саулюс, а сам развалился на стуле.
Матильда долго глядела на сына, на его пьяное обрюзгшее лицо, трясущиеся губы. Потом сделала несколько шагов, широко размахнулась и ударила его по щеке. Саулюс вскочил, стиснул зубы.
Мать отшатнулась, задела ногой бутылку, и та со звоном покатилась по полу.
Саулюс уселся. После долгого молчания спросил:
— Зачем ты приехала?
Матильда сидела, положив руки на колени, поглаживая одной рукой другую; гладила их ласково, с чувством. Ведь больше некому их погладить. Да и им погладить некого.
— Думала, память о родном доме тебе привезу.
— Зря ездила в такую даль.
— Ты даже и во сне его не видишь?
— Хотел бы видеть.
— Как же ты жить будешь, если родной дом?..
— Проклятый дом,— швырнул он страшные слова, как в то лето, когда ушел из дому, даже не обернувшись.— Проклят он, лучше не думать.
Матильде хотелось бы вырвать, с корнями вырвать ненависть сына. Как же она разрослась, если за столько лет не затихла! А ведь он повторил слова папаши Габрелюса, сказанные перед уходом... Саулюс не слышал их, и она ему об этом не рассказывала, но почему так сходно звучат эти слова: «Проклятьем помечен этот дом...» Неужто ее горе и кровь Казимераса не смыли это проклятье? Неужто нужна жертва больше? Кто принесет ее? Саулюс? Господи, он только грубить умеет. Бутылками мостит свою дорогу.
— Твоя эта комната?
— Пока.
— А там? — показала она головой на стенку.
— Приятель живет, Альбертас. Это его квартира.
— Он один?
— Жена бросила. Все они такие.
— А эти другие?
— Кто?
— Те, что были?
— Не спрашивай, ведь ты не за этим приехала.
— Не за этим, да.
Через минуту спросила опять:
— Эти, что на стенах, ты рисовал?
Саулюс ухмыльнулся:
— Не нравятся? Не ищи, Лепалотаса не найдешь! — отрубил словно топором, видно вспомнив разговор у богомолки в Пренае той страшной ночью.
— Лепалотас есть, сынок,— ответила Матильда.— Раз уж ты так нехорошо говоришь, скажу тебе вот что: тебя, может, и не останется, а Лепалотас будет, как был.
— Смешно мне, ха-ха-ха!..
— Грустный смех пьяного.
— Это и хотела ты мне сказать, мама? В такую даль ехала — и только ради этого?
Мать встала с продавленного дивана, постояла и, обойдя сына, широко развалившегося на стуле посреди комнаты, шагнула к двери.
— Я тебя не выгоняю, мама...
Она ничего не ответила, только еще раз поглядела из коридорчика на Саулюса.
...Те, кто ждал той ночью поезд в Ригу или Ленинград, в Симферополь или Минск, могли заметить в зале ожидания вокзала прижавшуюся к холодной цементной колонне старую женщину в надвинутом на глаза платке.
— Умер кто?
— Вещички свистнули? Бывает.
— Деньги вытащили? Много ли надо на билет?
Спрашивал и один, и другой, и третий, но она только
качала головой, не поднимая глаз.
Той ночью она не просто вспоминала прожитое, не слезы проливала, а на окровавленных коленях прошла свою голгофу.
Матильда умирать будет, не забудет, как папаша Габрелюс в унылые зимние вечера под потрескивание лучины читал вслух небольшую книжицу о портняжке Юзе, который оставил родителей да канул будто в воду, но вот однажды въехал во двор на справной телеге, запряженной гнедыми лошадьми, да с ядреной бабой под боком... Не так ли и Саулюс?.. Правда, не на телеге он въехал во двор — на легковушке небесного цвета бесшумно вкатил и остановился под кленом, в тенечке. Матильда как раз кормила на тропе цыплят и отгоняла старых кур, чтоб не клевали малышей. Теперь уже не помнит, подумала или нет, что кто-то бы мог приехать, но уж точно не чуяла, что хлопнет дверца и появится Саулюс. Сердце ее всегда все предсказывало так точно, что потом страшно становилось от вещих предчувствий, однако на сей раз оно было спокойно. И вчера, и сегодня тени предчувствия не было. Господи, неужто она не ждала? Или так устала ждать, что и не ждала?..
Из другой дверцы живо выскочила молодая женщина, встряхнула пышной прической. Матильда все еще стояла, протянув руку над стайкой цыплят, и, хотя в горсти не оставалось ни крупинки, шевелила пальцами, будто сыпала не переставая, а глаза ее перескакивали с сына на эту женщину, с женщины на сына. Поняла все, с первого взгляда поняла, и зря Саулюс объяснил:
— Жена моя. Дагна.
Легкая такая, бойкая, невысокая. Платье огромными цветами, куцее, вроде бы она выросла из него, развевал ветер, и она прижимала его рукой к бедру, видно стесняясь наготы своих длинных ног. Лицо зарделось, глаза с опаской глядели из-под густых ресниц.
— Мне так хотелось вас увидеть,— сказала Дагна, смущенно опустила голову и опять встряхнула волосами, потому что налетевший, как нарочно, ветер ерошил их и бесстыдно задирал платье.
Не спуская глаз с молодой снохи, Матильда медленно вытирала о передник руки и напряженно думала, пытаясь вызвать в памяти давно канувшие в прошлое дни.
— Ты, наверно, сердишься, мама, на меня,— растерялся от долгого молчания матери Саулюс.
Матильда поднесла руку к губам.
— Уже, уже, вспомнила... Так когда-то твой брат Людвикас привел девушку. Так похожа, что гляжу теперь...
Дагна повернулась на одной ноге, рассмеялась. Впервые прозвучал во дворе ее рассыпчатый смех.
— Мы все молодые похожие.
— Жизнь Людвикаса война поломала. Ты знаешь Людвикаса? — спросила она вдруг сноху, хотела обратиться по имени, но не вспомнила и добавила: — Как тебя звать-то?
— Дагна.
— Не слыхала. Но это ничего. Моего имени в Лепалотасе тоже никто до того не слыхал. Привыкают, если б только все... Знаешь Людвикаса?
— Почему Дагна должна знать всю родню? — вмешался Саулюс.— Ты всегда, мама, со своими вопросами...
— Людвикас — твой брат.
— Знаю. И Дагна знает.
— Мы съездим к Людвикасу, правда, Саулюс? Ведь съездим,— Дагна ласково прильнула плечом к груди Саулюса.
Матильда не спускала глаз с Дагны и когда они уже сидели в горнице и не спеша ели творожный сыр с клубничным вареньем, запивая холодным молоком. Она молчала, не зная ни о чем спрашивать, ни что говорить, а перед глазами неотступно стоял день того далекого лета и Людвикас в белой сорочке со своей девушкой Эгле. Матери противно было видеть, что эта девчонка хочет отобрать у нее сына; совсем чужая она, бог знает, кто ее родители. Матильде не хотелось отдавать Эгле своего Людвикаса, может, это ее нежелание и разлучило их. Но ведь она худа не желала, видит бог. Не желает худа и Саулюсу с этой... Дагной. Добра желает, только добра, но почему в жизни все так страшно переворачивается?
— Чтоб только вам было хорошо,— Матильда обняла Дагну за плечи, другой рукой потянулась к сидящему рядом сыну, но рука повисла, и она не смогла ее поднять, испугалась: эти самые слова сказала она
когда-то и Людвикасу с Эгле; неужто ее пожелание не от чистого сердца? Неужто у нее камень за пазухой? — Чтоб только вам...— и отвела руку от Дагны.
— На свадьбу не звали,— словно извиняясь, сказал Саулюс.
— Давно?..
— Год, уже второй.
— Мы свадьбу не играли,— объяснила Дагна.— Квартиры не было. В мастерской у Саулюса собрались друзья, и все.
— А может, мама, ты мне приглядела девушку здесь? В деревне?
Матильда проглотила горечь.
— Не посмела бы я тебя нашим сватать.
— О, слишком плох даже для доярки?
— Саулюс,— Дагна взяла его за руку, но эта рука резко оттолкнула ее.
— Не знаю, почему ты, сынок, все время ершишься против родной деревни, против родного дома.
— Нет, нет, я уважаю, даже люблю...
— Не кривляйся.
— Тогда позволь спросить: за что я должен уважать и любить?
— Бог ты мой...
Матильде было стыдно перед этой чужой женщиной... не чужой — женой Саулюса... Почему она молчит, как она это терпит? Ведь не слепая, должна видеть, что Саулюсу, ее мужу, что-то не дает покоя и все эти его речи — просто желание вывернуть себя, будто рукав, выставить себя каким-то другим.
— Вот тут, на этом месте, то дерево, тот ствол, сын, из которого ты...
— Пускай сгниет!
— Ты так говоришь? А я скажу: боюсь, чтоб ты нё засох, отделившись от ствола, от корней.
Нет, ей это не померещилось — плечи Саулюса и впрямь дрогнули. Он съежился и долго сидел, уставившись в пол.
Дагна тонкими пальцами теребила бахрому льняной скатерти.
Молчание подчас красноречивее слов. Помолчишь, помолчишь, сползает бремя, становится легче, ты начинаешь думать: не судила ли слишком строго? Или, судя других, всегда ли была права сама? Ах, Матильда,
' )
Матильда, покачала ты тогда головой, не спуская глаз с той, которую привез Саулюс и которая так остро напомнила тебе один день много-много лет назад.
— Ты пришел,— говорит Матильда.
Она звала сына. Звала по имени и фамилии, кажется,— и он пришел. Стоит у двери, словно не смея сделать шаг, словно надо перескочить широкую, разделяющую их канаву. Это Матильда вырыла эту канаву, собственными руками вырыла за многие годы, Саулюс наверняка видит ее или хотя бы чувствует и потому глядит издалека. Как сказать ему, как предупредить: «Вернись, пока не поздно, пока я не сказала своего слова, пока тягостное бремя лет давит лишь на мои плечи. Возвращайся туда, уходи подальше, куда глаза ведут, уходи опять, не оборачивайся на Лепалотас... Но и там я тебя найду, чтобы исполнить свой долг».
— Я еще ни разу тебя, мама...
Хочет что-то сказать и не говорит, только смотрит так странно, как никогда еще не смотрел на свою мать.
— Я хочу нарисовать тебя теперь... сейчас... Ты посиди так, мама, посиди вот так...
Он приваливается к дверному косяку, поднимает большой плотный бумажный лист, прижимает его одним концом к груди, а сверкающие глаза (правый карий, а левый голубой; господи, как она настрадалась из-за этого, пока он был малышом!) глядят пронзительно.
— Не люблю с натуры, но тебя, мама... Очень хорошо, посиди так. Можешь говорить, мама, можешь, ты мне не помешаешь. Я поработаю с полчасика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50