А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Но, мама, ведь и нашего Лепалотаса наверняка нету на карте.
Мать посмотрела на меня — как может не быть, если люди живут?
— На карте только большие города.
— Каролис, а нельзя в одном месте увидеть и Литву и Испанию?
Я снова переворачивал страницы, и мне снова повезло.
— Европа,— прочитал я крупные буквы над картой.— Здесь Европа целиком, здесь и Литва и Испания должны быть.
— Покажи, Каролис.
Одно за другим я перечислял матери государства.
— Литва!— обрадовался и положил палец; кончик моего пальца закрыл всю Литву.
— Такая маленькая,— приуныла мать.
Я снова перечислил государства.
— Испания. Вот где Испания, мама! Тут Литва, а тут Испания.
Мать уперлась пальцем в то место, где была Испания.
Мой палец показывал Литву, ее палец — Испанию. И мы долго глядели так на маленькую карту, на которой умещалась вся Европа, на которой хоть и не отмеченные, но, мы знали, находились две деревушки — Лепалотас и Санта-Мария.
— Как все близко и как страшно далеко,— наконец сказала мать и устремила взгляд в окно.
Мороз расписал стекла цветами, но мать смотрела не на них. Ее прищуренные глаза глядели далеко-далеко.
Часы пробили два раза, мать захлопнула книгу и провела взглядом по черным буквам на желтой обложке: «ВСЕМИРНАЯ ГЕОГРАФИЯ».
— Положи книги обратно в сундучок и вынеси в сени,— приказала.
Когда я аккуратно сложил все книги, мать пристроила наверху «Всемирную географию» так осторожно, словно она была из тоненького стекла,— чтоб только, упаси бог, не разбилась.
Когда я уходил, она добавила:
— Запряги кобылу в сани и слетай за Саулюсом.
Голос матери снова стал будничным, повелительным, властным.
Таким же голосом весной, еще перед севом, она сказала отцу:
— Завтра поедем в Пренай.
— Не престольный праздник, не базар.
— Пускают с молотка хутор...
— Чего-чего?— разинул рот отец.
— Ты никогда ничего не знаешь. Давно ли мы говорили, что пускают с молотка хутор Гярве?
— И что с того?— все не мог понять отец.
— Завтра видно будет.
— Вздумала на слезы человека полюбоваться?
— Не ты виноват в тех слезах. Банк.
— Когда у человека такая беда... Нет, лучше не путаться под ногами.
— Ты не будешь путаться, другие будут. Так уж заведено. Самому Гярве и не поможешь, и не повредишь. Все уже, говорят, описано, да и сам он собирает пожитки, к брату подастся, в город. Земля-то неплохая, только очень уж не везло ему, да и к рюмочке прикладывался...
— По-твоему, нам земли надо докупить?
— Все восемь гектаров не по зубам, но три или четыре... не помешают. Каролис-то жену приведет.
— Угу,— неизвестно о чем думая, промычал отец.
Съездить-то съездили...
Мать остановила лошадей под кленом — тпру! — и, по-мужски, через колесо спрыгнув наземь из возка, в сползшем на плечи клетчатом платке прошествовала в избу. Отец проехал на возке к гумну, не торопился вылезать, все еще держал в руках вожжи. Потом досадливо усмехнулся, крякнул:
— Была бы на то моя воля, Каролис... Ну, если б в один прекрасный день поставили меня всемирным президентом, живо бы я все устроил. Все богатства в один мешок бы запихал — гектары, коров, лошадей, постройки, завязал бы мешок, встряхнул да стал бы делить поровну: столько тебе, столько тебе и тебе столько же. Берите, держите — и чтоб даже во сне не посмели желать чужого добра. Вот так, Каролис. Смешно или нет? Посмейся над старым дураком.
— Я не смеюсь, отец. Дай-ка вожжи, распрягу лошадей.
— Ты-то другой. Когда я матери эту историю рассказал, она дураком меня обозвала и всю дорогу молчала. Не рассердился я на нее. На нее сердиться не надо.
— А как с Гярве?
— Банислаускас всю землю загреб. У него такой кошель... А помнишь, сын, как он на шоссе тогда говорил? Бедный, обиженный властями. Сейчас растопырил руки, будто ястреб когти... Пройдет еще десяток лет, и он половину нашей деревни загребет.
— Но ведь нам и не нужны были эти гектары.
— Знаю. И мать слишком не убивалась.
— Вылезай, отец. В избу иди.
Отец сидел не шелохнувшись.
— Еду я по улице Кястутиса, возок громыхает с горки мимо гимназии. Такая высокая она среди деревьев, покрашенная в зеленый цвет, а окна белые. Тут Людвикас учился, думаю, святое место. Снял я шапку, сижу, все вспоминаю, как было. Тебе не кажется, Каролис, что его нету в живых?
— Нет, нет, он вернется.
— Я-то пришел, хоть и без ноги, но не все с войны приходят. Сколько людей мы закопали, а сколько осталось незакопанных. Наверняка хорошо сейчас родится пшеница на австрийской земле,— он жутковато рассмеялся, еще больше сгорбился, пошатнувшись, ухватился за грядку.
Из кармана плаща отца торчал сложенный «Советник крестьянина», и большие черные буквы так и просили, чтобы их прочитали: «Кто покупает лотерейный билет, у того прекрасный случай испытать свое счастье и выиграть много денег. Не отказывайтесь от счастья. Оно так близко».
— ...Давай вслушаемся, Саулюс, вслушаемся хорошенько, как звенят, гудят липы у нас во дворе,— говорит Каролис, когда они с косами на плече возвращаются с поймы Швянтупе.— Тогда тоже был самый медонос.
Не очень широка эта дорога. Идет она от леса, петляет, взбираясь на пригорки и снова опускаясь, огибает овраги и болота, старые замшелые дубы и, перерезав деревню Лепалотас, убегает, петляя, к другим хуторам. По этой дороге ты мог добраться хоть до края света. Каждый житель Лепалотаса — старики и даже дети — знал, что, подавшись на запад, в тот же день окажешься в Мариямполе (так вот — всплывало в памяти людей — брат этого самого Йотауты... брат Казимераса Йотауты Миколас там учился, только наука его с пути сбила), а за Мариямполе и Пруссия, откуда мужики когда-то везли тайком литовские книги. Если повернешь на восток — вскоре уткнешься в мощенное булыжником шоссе; как в сказке: пойдешь направо —- до Пре- ная дойдешь, пойдешь налево — до Каунаса (и опять же, вспоминали люди, сын этого же самого Казимераса
Йотауты Людвикас и направо и налево шел, а бог весть где сейчас обретается, сами родители молчат, ничего не знают), а уж из Каунаса на гремящих поездах лети куда душа желает, если только у тебя в кармане не свистит ветер. Но вряд ли в поисках счастья или наслаждений проехал здесь человек, впервые оставив глубокие колеи в земле. Кто был этот путник? Может, охотник королевских лесов протащил убитого зубра на волокуше из еловых лап. Может, ослепленный любовью парень, убежав с любимой от родителей, нашел здесь прибежище, срубил избушку, проложил первую просеку. А может, крестоносец? Может, его дух святой привел сюда крестить литовцев? Может, этой тропой шел он разрушать литовские замки на берегу Немана? Не по этой ли дороге шагало шведское войско, а оставшиеся в живых после чумы крестьяне брели на поиски хлеба? И солдаты Наполеона здесь промчались, и царские казаки, усмирявшие повстанцев, и немцы в пятнадцатом году... Бесконечна эта дорога — повязка в засохшей крови и гное, сорванная с раны и протянутая вдоль деревень. Шли пешком, ехали на повозках... С запада на восток, с востока на запад. Так и менялась история, окутанная дорожной пылью, провонявшая конским навозом и дегтем. Давно ли прикатили сюда лязгающие русские танки? Остановился один на развилке, и бойкий солдатик, выбравшийся из «железного котла», подбежал к глазеющему на танк Клейзе и попросил прикурить. Мужики Лепалотаса обсуждали мировые проблемы и радовались, что новая власть вытащила их из налоговой петли, что большие деньги платит сейчас в городе даже за кило масла да десяток яиц. «Что я говорил тогда, когда мы бастовали?— разводил руками Банислаускас, гордо расхаживая среди мужиков.— Вот и настало это время, вот и дождались». Но когда новая власть подрезала его гектары, Банислаускас примолк, стиснул зубы и снова стал исподлобья поглядывать на дорогу. А дорога, на которой даже не успели выровнять выбоины, задымилась опять.
В понедельник после обеда окна изб Лепалотаса задребезжали от рева мотоциклов. Гул, поначалу слабый и смутный, донесся от леса, с каждой минутой он приближался к деревне. А деревня казалась вымершей. Никто не работал в поле, не выезжал на мельницу или к кузнецу, даже к соседу не пошел. Дети и те не играли
на дороге. Дорога была пустынной и мертвой. Все знали — по этой дороге придут... Уже вчера знали...
...После завтрака все Йотауты подыскали себе занятие. Хоть было воскресенье, в костел ехать не собирались — на днях храмовый праздник святого Иоанна в Ишлаужасе, большой день. Пускай сегодня лошади отдохнут. Да и сами они посидят дома.
Матильда вымыла пол в горнице, вытерла засиженные мухами окна, сняла в углах паутину —вдруг кто придет на праздник просто так или поглядеть на ребенка снохи. Потом нарвала пионов в палисаднике и поставила в глиняном кувшинчике на стол, застеленный белой скатертью.
Сноха Юлия у колодца стирала пеленки. Неплохая бабенка, только уж очень медлительная и тихая. Может, оно и хорошо, не станет порядок наводить, все по- своему перестраивать, мать бы этого не стерпела. Но с другой стороны, почти два года она в этом доме, а вроде бы вчера только порог перешагнула, все: где?., что?., как?.. Только б весь век не пришлось ее за ручку водить...
— Отец!— окликнула мать с веранды.— Погляди, чтоб коровы не убежали.
На севере пророкотал гром. Мать подняла голову — небо будто подметено, ни облачка, и такое высокое, ясное. Откуда же этот гром?
— Отец!—позвала опять, но тот не откликнулся.
Грохот на севере не прекращался. Вдруг показалось, что дрогнула вся земля. Это не гром, подумала мать.
Она спустилась по ступенькам веранды, торопливым шагом прошла по двору. Разросшиеся за хлевом липы да ивы возле ворот заслоняли ту сторону неба, где так сильно гремело.
На проселке за гумном вырос Казимерас, и ей сразу полегчало. Казимерас между тем свернул во двор и приподнял руку: то ли, пошатнувшись, припал на свою деревяшку, то ли позвал ее, она так и не поняла.
— Ты видишь?— спросил он.
Весь край неба утопал в темных клубах, которые ширились и расползались. Где-то вдалеке, тоже в той стороне, завывали самолеты.
— Война,— сказал отец голосом словно из-под земли.
— Может, еще нет...
— Я-то уж знаю — война.
Наконец-то они увидели самолеты, которые летели в голубом небе журавлиным треугольником. Черные птицы все удалялись, пока не пропали из виду.
— Каунас бомбят,— сказал Йотаута, не спуская глаз с неба, затянутого сгущающимися облаками дыма.
По тропинке через поле бежал Крувялис. Увидев возле гумна соседей, пустился напрямик.
— Сосед...— Он тяжело дышал, не в силах вымолвить слово, только глянул испуганно и растерянно.
— Война, Пятрас,— сказал отец.
— Война,— повторила мать, произнеся-таки это страшное слово, которое напомнило ей о пережитом горе.
— Да и я вижу, сосед. Я в деревню ходил, постричься... А тут сын Банислаускаса прилетает на велосипеде. Каюк, говорит, русским, мигом покажут пятки. Сегодня утром, говорит, немец войну начал. У Банислаускаса радио есть, на ушах, он все знает... Вот я и побежал. Вся наша деревня будто муравейник. Что теперь будет, сосед?
— Придется жить,— ответила мать.
— Ну, я домой побежал,— Крувялис отошел от них бочком и снова засеменил; половина головы стрижена, другая буйно заросла космами, видно, с перепугу даже шапку забыл надеть.
Отец все еще смотрел в сторону Каунаса.
— Тут, слева, где дым столбом, в аэродром метят, а там, правее, железнодорожная станция да тоннель. И казарма... Знаю,— говорил он, объясняя—все-таки старый солдат. Но мать меньше всего заботило, что да где.
— Что нам делать, лучше думай,— прикрикнула она на отца.— Каролис! Саулюс!
Каролис уже стоял рядом вместе с Юлией, держащей на руках младенца.
— Саулюс с детьми Крувялиса в саду.
— Хорошо, что все дома,— сказала мать.— Хватит стоять, пошли. Не будем ждать сложа руки. Спасибо, прошлая война научила.
— Боюсь, что эта будет похуже,— отозвался отец и уныло уставился на мать:—Где наш Людвикас-то?
Мать поджала губы. Они были тонкими и синими, без кровинки.
— Пошли,— дрогнул голос Матильды, и она первой повернула к дому.
Каролис на гумне вырыл яму. Широкую и глубокую. На дно побросал солому, расстелил ее, потом осторожно опустил сундук, принесенный из горницы, напихав в него и верхнюю и исподнюю одежду, приволок из амбара кадки, мешки с рожью и мукой, сало. Все складывал в яму, вперемежку со старыми тряпками да соломой. Отец бродил как неприкаянный, все у него валилось из рук, что-нибудь брал и тут же забывал, куда несет. Мать понукала его и ругалась. Когда яма уже была почти полна, наверх положили бревнышки, вымостили досками и завалили землей. Всю землю аккуратно раскидали, завалили старой соломой, даже несколько подсохших коровьих лепешек взяли со двора и бросили наверх. Как будто ничего и не было. Пока управились, стало смеркаться.
— Даже если подпалят постройки, голыми да без хлеба не останемся,— вздохнула мать и взяла Саулюса за плечо.— Саулюс, чтоб никому, никому ни слова,— пригрозила.
Кормили скотину, бродили по двору словно тени, вздрагивали от далеких взрывов бомб, озирались, остановившись посреди двора или у ворот.
В высоком небе то зудели тоненько, то тяжело гудели самолеты, улетая на восток.
После ужина мать снова велела копать яму, на сей раз в саду, среди кустов смородины: еще один сундук надо спрятать — с бельем, а то кто знает, как все повернется. Отец медленно покачал головой:
— Нет уж, я больше не могу.
— Не думай, что обойдет нас стороной...
— Мне-то ничего не надо.
— Глупости говоришь, отец! Ты вечно что-нибудь да сморозишь.
— Делай как знаешь. Для моей жизни и одной войны было многовато.
— Говоришь как маленький. Ложись и дрыхни,— мать сердито отвернулась.— Пошли, Каролис.
Когда за полночь мать с Каролисом вернулись из сада, отца застали все еще сидящим за столом. Подперев руками голову, он сгорбился возле побелевшего торцевого окна, за которым виднелась дорога, дрожащая от гула танков и машин.
— Русские бегут,— сказала мать.
Отец не отозвался. Долго сидел так, потом неожиданно заговорил:
— Как страшно ноют пальцы ноги, которая осталась на австрийской земле.
На рассвете дорога затихла. Изредка то тут, то там бухали взрывы бомб, гулко гремели орудия. Снова все замолкало. Только самолеты без передышки содрогали воздух, а где-то неподалеку бухали зенитки, но на рассвете все замолкло, лишь в ясном небе рассеивались облачка сизого дыма.
Деревня, так и не отдохнув, встретила день. Измученные не бессонницей — неуверенностью и страхом, отворили двери изб, распахнули хлева и торопливо вывели скотину в поле. То тут, то там из дымоходов поднялся дым; кто готовил завтрак, кто грел воду для мытья. А те, у кого был почат последний каравай, торопливо совали хлеб в печь, растопленную еще в потемках. Все понимали, что надолго не напасешься, но каждый крутился как умел. Пожалуй, самое главное и было — не сидеть без дела. Когда ходишь, шевелишься, думаешь о будничном, время бежит быстрее, глядишь — и обедать пора.
В лесу застрекотал пулемет, захлопали винтовки.
Над деревней снова воцарилась полуденная тишина, пронизанная запахом липового цвета.
Жители Лепалотаса вслушивались в эту тишину и понимали: это перед бурей.
Казимерас Йотаута хотел было пойти перевести на новое место лошадей на лугу — не держать же животину на голом поле, как бы там ни было,— но услышал стрекот мотоциклов и вернулся домой.
Первым на дороге показался из-за деревьев трехколесный мотоцикл. Словно огромный, черный, злобно жужжащий жук, полз он без всякой спешки. Солдат, налегавший на руль, глядел прямо перед собой, а другой, сидевший в коляске, поглядывал по сторонам и медленно вращал дуло пулемета. Шагах в пятнадцати за ним ехал второй мотоцикл, затем третий. От металлического лязга задрожали окна — из-за деревьев высунулось тупое, зеленое рыло танка. Вслед за ним ползли другие. «Семь танков»,— сосчитал Казимерас Йотаута.
Все Йотауты, прильнув к торцевому окну, смотрели на дорогу, лишь Юлия пыталась унять расплакавшегося в колыбели ребенка.
— Иисусе, Иисусе, не покидай нас,— вздохнула мать, набожно посмотрела на святой образ, но тут же снова уставилась на дорогу.
Злобно залаял пес у хлева. Казимерас повернулся к боковому окну и увидел во дворе трех немецких солдат.
Шумно хлопнула дверь, словно ее распахнул сквозняк, и порог перешагнул солдат с автоматом. Пронзительный взгляд пробежал по Казимерасу и Каролису, по женщинам, потом обшарил избу.
Много непрошеных гостей перешагивало этот порог, но глаза ни одного из них так не леденили хозяев.
Солдат ухмыльнулся, вроде бы подбадривая, нагнулся над колыбелью, посмотрел на плачущего ребенка, щелкнул пальцами, причмокнул и, повернувшись, ушел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50