Доклад был не очень интересным, обыкновенным, хотя и деловым.
— А ну вас! — махнула на Кретова рукой Татьяна Васильевна.— Я не люблю серьезных мужчин. Интересный доклад, ах, ах! — передразнила она Кретова, хорошо понимая, конечно, что его упрек ей — всего лишь ответная шпилька, но он дал ей повод поговорить, и она не могла этим не воспользоваться: — Разве можно всерьез относиться к совещаниям, к собраниям? Мне одни умный товарищ сказал, что совещания и собрания — это форма общения для таких, как мы. На танцы мы не ходим, в рестораны тоже, на работе — работаем. А где же нам общаться? Именно на совещаниях. А вы мне про Доклад!... Да я сама могу вам прочесть доклад не хуже. Не верите?
— Верю,— ответил Кретов.
— О-хо-хо,— вздохнула Татьяна Васильевна.— Так вы не сядете рядом со мной?
— Зачем, Татьяна Васильевна? Мне скоро выступать — и я пристроился у прохода... Иначе — придется беспокоить людей.
— Вежливый такой? Понятно. А вежливо ли отказываться от приглашения женщины?
— Ваша взяла,— сказал Кретов, хотя ему очень не хотелось садиться рядом с Татьяной Васильевной, вести с ней пустые разговоры.
Прозвенел звонок, известивший об окончании перерыва. Татьяна Васильевна взяла Кретова под руку и повела в зал, опасаясь, должно быть, что он может от нее улизнуть.
— А как вас объявят? — спросила Татьяна Васильевна, когда они сели.— Скажут, что вы писатель?
«Ах, вот в чем дело,— подумал Кретов,— вот почему она посадила меня рядом!» — и ответил:
— Нет, не скажут. Ведь я такой же пропагандист, как и все.
— Как это не скажут?! — возмутилась Татьяна Васильевна.— Л мы сейчас увидим. Я сейчас же напишу в президиум,— она порылась в сумочке, достала блокнот и ручку и принялась что-то писать.
— Не надо,— попросил ее Кретов,— вы поставите меня в неловкое положение...
— В неловкое? — удивилась Татьяна Васильевна.— Вам неловко, что вы писатель? Да если б я была писательницей, я бы заявляла об этом на каждом шагу, чтоб все знали!..— она закончила писать и передала записку сидящему впереди, шепнув: — В президиум! — потом повернулась к Кретову и,
виновато улыбаясь, объяснила: — Как вы не понимаете, что мне будет очень приятно, когда вы после выступления сядете рядом со мной. Все бабы от зависти лопнут: тут добрая сотня мужиков, но писатель только один, возле меня, мой знакомый... Ведь звучит-то как: мой знакомый писатель!
Записка Татьяны Васильевны попала к Капустину. Он ее прочел и передал секретарю, выступавшему с докладом. Тот утвердительно кивнул головой.
— Ясно? — обрадовалась Татьяна Васильевна.
Кретов злился на Татьяну Васильевну. И на себя тоже злился. За то, что позволил Татьяне Васильевне, этой взбалмошной бабенке, сыграть с ним шутку. Он действительно не любил объявлять себя по всякому поводу писателем: писатель — редкая профессия, ко многому обязывает, люди ждут от писателя всегда умных разговоров, мудрых ответов, а они не всегда получаются и не всегда достает сил взнуздывать себя во время случайных и необязательных встреч. К тому же часто оказывается, что собеседники не читали твоих книг и тайно подозревают, что ты самозванец, пытаются экзаменовать тебя, придумывают изощренные способы разоблачения. Но никто не пытается разоблачать тебя, если ты, скажем, объявишь себя бухгалтером, агрономом или даже инженером. Кретов, особенно в поездах, любил выдавать себя за агронома, толковать про рожь, про овсы, про кукурузу, про озимые и яровые — словом, вести простые крестьянские разговоры. А про Кафку, про Маркеса, про Михаила Булгакова и «Альтиста Данилова» — не любил. И еще про то, за что и сколько писателям платят...
Татьяна Васильевна легонько толкнула Кретова плечом и спросила, почти касаясь щекой его щеки:
— Говорят, что хорошие писатели — хорошо зарабатывают, что они богатые люди. Но о вас ведь этого не скажешь? Вы что — плохой писатель?
— Очень плохой,— ответил Кретов.
— Я так и думала,— вздохнув, сказала Татьяна Васильевна.— Но, как говорится, на безрыбье и рак рыба. Верно?
Было бы наивным предположить, что Татьяна Васильевна говорила все это всерьез. Нет, она продолжала играть и, играя, атаковать Кретова.
— А правда ли, что жена вас бросила? — спросила она все тем же полушепотом.
— Правда,— ответил Кретов.— Вы узнали об этом от Махова или от его жены?
— А, и вы туда же,— проговорила Татьяна Васильевна, отстранясь.— Вы, как и все. А я-то думала, что писателей
Сплетни не интересуют. Нет, вы не кавалер,— вздохнула она огорченно.— Не кавалер...
Трибуну покинул третий выступающий, и председательствующий объявил:
— Писатель Кретов Николай Николаевич, руководитель кружка, село Широкое.— Добавил во внезапно наступившей тишине: — Писатель Кретов находится в Широком в творческой командировке, работает над книгой, одновременно руководит политкружком.
Кретов поднялся на сцену, стал к трибуне, надел очки. Собирался вынуть из кармана листок с наброском плана выступления, но в последний момент передумал, начал речь без бумажки.
Нельзя сказать, что ему дружно аплодировали, когда он закончил выступление. Но аплодисменты были. Больше всех старалась Татьяна Васильевна. А Капустин сказал:
— Теперь мне хочется, чтоб все последующие ораторы сосредоточились именно па этой стороне проблемы: слово и дело, мысль и поступок, знание и поведение. Спасибо вам, товарищ Кретов.
Татьяна Васильевна встретила Кретова как героя: трясла за руку, счастливо улыбалась, прижалась к нему плечом, когда он сел, и даже погладила его по голове. Словом, сделала все возможное, чтобы обратить на себя внимание, вернее, на то, что она сидит рядом с писателем Кретовым, с которым находится в тесных дружеских отношениях.
К двенадцати совещание закончилось. Директорская «Волга» ждала их на площади перед Домом культуры.
— Обедать будем в ресторане,— сказала Кошелеву Татьяна Васильевна и, не дожидаясь согласия, приказала водителю ехать к ресторану.
— Никаких ресторанов,— возразил Кошелев.— У меня на три часа назначено заседание парткома. Пообедаем дома.
— Так кого слушать? — спросил водитель.
— Скучные вы люди,— сказала Татьяна Васильевна.— И не кавалеры. Товарищ писатель,— повернулась она к Кре-тову,— давайте-ка без них? А домой как-нибудь доберемся.
— Не могу,— ответил Кретов.— Ко мне приехал отец, он ждет меня. К тому же я не люблю ресторанное веселье.
— Боже мой, боже мой! — всплеснула руками Татьяна Васильевна.— Поехали, Куликов!
— Куда? — спросил Куликов.
— Домой, Куликов, домой! Куда же еще можно ехать с такими кавалерами?
Всю обратную дорогу Татьяна Васильевна молчала.
И лишь у совхозной конторы, куда довез их Куликов, сказала Кретову, выходя из машины:
— Уголь на днях завезли. Если надо, зайдите, я вам выпишу.
— Спасибо, зайду,— ответил Кретов, хотя уголь у него еще был и его, по расчетам Кретова, должно было хватить до наступления тепла.
— Чертова баба,— сказал на прощанье Кретову Кошелев, пожимая ему руку.— Не связывайтесь с ней.
Отца дома не было. Кудашиха сказала, что он еще не возвращался. Сообщила новость про свою дочь Татьяну: что у Татьяны дело пошло на поправку и что на днях ее выпишут из больницы.
Времянка остыла. Пахло холодной золой. И плесенью, которая завелась у пола на северной стене.
Кретов затопил печь. Дрова разгорались плохо: была плохая тяга. Пришлось плеснуть на них керосину. Керосин загасил огонь. Из-под кругов на плите повалил дым. Потом в печи ухнуло вдруг так, что из всех щелей полетела сажа — это вспыхнули пары керосина. Сажей запорошило Кретову глаза. Протерев глаза, Кретов взглянул на себя в зеркало, вставленное в футляр электрической бритвы. Чертыхнулся, увидев перепачканную сажей рожу. Умываться пошел на улицу, к водопроводному крану. Из дому вышла Кудашиха и сказала, что приходила почтальонша, приносила ему заказное письмо, не захотела оставить.
Дрова разгорелись. Кретов засыпал в печь угля, принялся чистить картошку. Картошку он покупал в городе, ездил за нею с рюкзаком два — три раза в месяц, брал по десять килограммов. Последний раз был в городе на прошлой неделе, тогда же и привез очередной рюкзак картошки. «Теперь придется ездить за картошкой чаще»,— подумал он. Это была первая мысль о том, как ему придется изменить свой быт в связи с приездом отца.
Картошки он начистил вдвое больше, чем обычно. Жа- рил ее на сале в большой сковороде, жарил с луком. Жа-
реная картошка с луком — не самое изысканное блюдо, но Кретову оно никогда не приедалось. К тому же детская память сохранила о нем представление как о блюде не только исключительно вкусном, но и роскошном. Это была память голодных военных лет, когда жареная на сале с луком картошка появлялась на столе лишь в счастливые дни.
Кретову пришлось есть одному: отец не приехал и к обеду. Он мало спал ночью, и теперь его стало клонить ко
сну от усталости, от сытости, от тепла. Он прилег на кровать и тут же уснул.
Разбудил его отец. Стукнула наружная дверь, и Кретов вскочил на ноги прежде, чем отец успел войти в комнату. Должно быть, у него был очень взъерошенный вид, потому что отец спросил, ставя на пол чемодан:
— Ты что? Испугался чего-то?
— Да нет,— ответил Кретов.— Уснул перед твоим приходом.
— Уснул? — отец неодобрительно взглянул на него.— Спал днем?
Вероятно, Кретов, собираясь прикорнуть, вспомнил о том, что отец строго осуждал послеобеденный сон, считая его вредным для здоровья и безнравственным, и теперь это отцовское внушение вдруг сработало, заставило Кретова с такой поспешностью вскочить на ноги.
— Устал...— хотел было оправдаться Кретов, но отец строго сказал:
— Никогда не спи днем: погубишь здоровье и волю. Кретов решил не продолжать этот разговор, спросил:
— Есть хочешь?
— А то как же! — ответил отец.— Пахнет тут у тебя очень аппетитно!
На почте ему вручили письмо от Федры. Первым желанием Кретова было порвать письмо, но читая, так ему не хотелось ворошить неприятные воспоминания, связанные с Федрой, Но письмо Федры, оставаясь даже непрочитанным, уже успело всколыхнуть их, поднять волну, которая, набирая силу, покатилась по уснувшим просторам памяти. Опять он услышал плач Федры, ее мольбы, ее упреки, крики и проклятия, увидел ее искаженное горем и злобой лицо. Не хотел слышать и видеть, по слышал и видел и даже ощутил запах ее духов с горьковатым привкусом гвоздики, прикосновение ее горячих рук и мокрой от слез щеки... Он не знал, как избавиться теперь от этих воспоминаний, не хотел тащить их домой. Решил, что будет, наверное, лучше, если он переболеет ими в степи, на курганах, если там же оставит клочки разорванного письма.
«А отец отдохнет,— сказал он себе,— приглядится к новому для него жилью».
Дождь унялся, и ветер к вечеру приутих. Но туман стал гуще. Кретов не успел еще пересечь площадь, а здание почты и Дом культуры уже пропали в тумане. И курган с вышкой он увидел, когда до него оставалось шагов тридцать.
Это было первое письмо от Федры. Кретова мучило любопытство: как она могла узнать его адрес. Не у Зои же спросила? И что ей теперь надо от него? Мелькнула тревожная мысль: а вдруг она собирается приехать к нему.
Все это привело его к решению прочесть письмо.
«Кретов! — писала Федра.— Хвалю тебя за то, что ты отважился прочесть мое письмо. Не бойся, я не собираюсь к тебе приезжать. Но ты поступил бы разумно, если бы приехал ко мне. Ведь ты погубишь себя там, в этой дыре, испортишь плохой пищей желудок и отупеешь. Погубишь свой талант, который, как известно, принадлежит не только тебе. Я прощу тебе твое безобразное бегство. И твое свинское молчание. Я по-прежнему люблю тебя, Кретов. Возвращайся! Твоя Федора».
Она так и написала: не Федра, а Федора. Федорой называл ее Кретов в веселые минуты.
Ответа на то, как она узнала его адрес, не было. Да это показалось теперь Кретову и не столь уж важным. Важно было узнать лишь то, что она не приедет к нему. Не приедет — и это счастье...
Он не стал рвать письмо. Он решил, что сожжет его в пещере, разжигая им костерок из стеблей болиголова. И таким образом отпразднует освобождение от нахлынувшего было на пего беспокойства. И, может быть, в огне этого костра сгорят воспоминания, разбуженные письмом.
Спустившись к пещере и помня о вчерашней встрече с Голосом, Кретов не сразу вошел в нее. Не то чтоб он боялся новой встречи с ним — ведь никакой встречи не было, потому что Голос был в нем, в Кретове, он ему придумался, пока дремала его сознательная воля,— он просто повременил, чтобы собраться с мыслями и не дать Голосу возникнуть вновь. Потом заглянул в пещеру и спросил:
— Я никому не помешаю?
Спросил на тот случай, если вдруг кто-то пришел в пещеру раньше него, что было почти невероятно: близился вечер, когда мальчишки уже сидят перед телевизорами в ожидании мультиков.
Никто на его вопрос не отозвался. Пахло отсыревшим кострищем и каменным мхом. Кретов поднял с земли кусок плитняка и швырнул его в пещеру. Камень ударился в глубине о стену, покатился по полу и затих. Зачем Кретов это сделал? Наверное, затем, чтобы разогнать всякую живность, которая могла собраться у кострища в поисках поживы—мышей, ежей... Впрочем, он не был уверен, что в это время года могут быть ежи и мыши.
— Если боишься, не входи,— сказал Голос.— Зачем же швыряться камнями?
Туман, неподвижно стоявший у входа в пещеру, вдруг бесшумно заклубился и извивающимися струями, словно нити из кудели, потек в ее темную глубину. Это длилось секунды три или четыре. Затем пещера медленно выдохнула туман, он успокоился и замер. По склону балки, сброшенный ветром, прямо к ногам Кретова скатился шар верблю-жей колючки, следом за ним с легким шорохом посыпалась каменная крошка. Запахло гнилой травой.
«Зачем я здесь?» — с тоской подумал Кретов, озираясь и чувствуя, что он совершил нечто недозволенное, спустившись сюда, в балку, к пещере, в промозглый холод тумана, в покинутое жизнью пространство, в некое прошлое, где уже никого нет.
— Ночью будет мороз,— произнес глухо Голос.— Разожги костер, погреемся.
— Я тороплюсь,— ответил Кретов, едва разжав зубы, которые вдруг свело холодом. Ему почудилось, будто с этими словами из него ушли все силы. Холодные мурашки поползли по всему телу, отнимая последнее тепло. Теряя волю, Кретов прислонился к камням и закрыл глаза. И в этот миг ему показалось, будто он увидел кого-то: некто маленький, похожий на тряпичную куклу, сделанную из зеленых лоскутков, прихрамывая, вышел из пещеры и остановился от него в двух шагах.
— Все-таки ты хромой? — спросил Кретов и открыл глаза.
Перед ним никого не было. Он ощутил нарастающую тошноту под сердцем, вспомнил, что валидол остался в пиджаке от костюма, в котором он ездил на совещание, принялся глубоко и часто дышать, надеясь таким образом предотвратить сердечный спазм. Прежде ему это удавалось. Но теперь тошнота не отпускала его. И оп подумал, что, наверное, умрет здесь. Подумал без страха, озабоченный лишь тем, что его, возможно, не скоро найдут: ведь кому придет в голову искать его в балке у пещеры... И при нем обнаружат письмо Федры. Прочтут и подумают, что именно оно убило его. Она когда-нибудь узнает об этом и обрадуется...
— Никогда! — сказал Кретов.— Никогда!
— Все же сожги его,— напомнил о себе Голос— И мы погреемся перед морозной ночью.
Кретов расстегнул на груди пальто, просунул руку под рубашку, растер ладонью грудь. Спазм ослабел, освобожден-
ные силы разлились по телу. Ему стало тепло и спокойно. Кретов взглянул на часы, вспомнив о назначенном на сегодня занятии политкружка. Часы показывали начало шестого. Таким образом, у него было еще около двух часов свободного времени: занятия его политкружка традиционно начинались в семь.
Кретов вошел в пещеру, сел у кострища на камень, возле которого, как и в прошлый его приход, лежала добрая охапка сухих стеблей болиголова. Он сломал несколько стеблей о колено, положил их у ног на кострище, потом подсунул под них скомканное письмо Федры, достал из кармана пальто спички.
— Ты бы оставил мне коробок спичек,— сказал Голос.— У меня всегда со спичками проблема.
— Хорошо,— ответил Кретов, улыбаясь. Голос теперь, совсем не пугал и даже не удивлял его. Страшен был сердечный приступ, который так счастливо миновал — сейчас Кретов понимал, какую опасность приступ таил для его жизни. А Голос, кому бы он ни принадлежал, означал лишь то, что он, Николай Кретов, жив, что опасность смерти миновала, а с нею и все страхи. Он давно заметил, что в нем заметно прибавлялось смелости после сердечных приступов. К тому же Голос — теперь Кретов был совершенно убежден в этом — был отчасти следствием его профессиональной, писательской болезни, которая нисколько не беспокоила его, как, скажем, не беспокоят живописцев цветные сны, отчасти следствием игры, которая придумалась сама собой от одиночества, наиболее сильно ощущаемого им здесь, в пещере.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42