Разве что Зоя иногда, в связи с предстоящим разводом. Впрочем, суд будет слушать дело об их разводе без него — так, оказывается, можно. И это очень хорошо, потому что он больше не хочет видеть Зою. И сына не хочет видеть. Сын ни разу не написал ему, не поинтересовался, где и как он теперь живет. Ведь для будущего бога все тленное — ничто... Хотел
бы, конечно, увидеть отца. Но как можно это сделать, не встретившись с мачехой? Отец думает о нем, потому что он был его гордостью, его славой, примером, на который он указывал другим своим детям, оправданием всех его неудач и несбывшихся возможностей, а теперь стал самым горьким его несчастьем... Он-то уж, конечно, думал, что сын его погиб, упал со светлой высоты, сошел с ума, пропал для всех и для себя. Кто же скажет, что это не так, если сын бросил семью, бросил работу, бросил большой красивый город, в котором жил в славе и богатстве, бросил все, к чему шел с трудами целую жизнь из былой деревенской дикости и нищеты. Бросил ради одинокой жизни в чужой времянке в неуютном степном селе...
Случались минуты, когда Кретов смотрел на себя глазами отца. И помышлял о возможностях возвращения к прежней жизни. А такие возможности у него были. Он мог, например, попроситься на прежнюю должность в свою газету — редактор, помнится, обещал взять его обратно, если он вздумает вернуться. Мог даже, поборов в себе гордость, претендовать на прежнюю квартиру, потеснить сына. Но можно было и не делать этого, а, скажем, добиться через редакцию газеты или через Союз писателей предоставления новой квартиры. А еще можно было жениться на Федре, если, конечно, побороть в себе все ту же гордость и вступить в сделку с совестью. Впрочем, почему именно на Федре? Мало ли невест с квартирами? И разве он не может в какую-нибудь из них по-настоящему влюбиться? Правда, женишок он уже не ахти какой.
Возможности, подобные этим, открылись бы перед ним и здесь, в областном центре, если бы он согласился на шаг, который предлагал ему ответственный секретарь местной газеты. Областной центр, конечно, не столица республики, но и не Широкое, разумеется.
Да, бывали минуты, когда он таким образом жалел себя. Но потом всякий раз стыдился этого чувства и злился на себя, будучи убежденным в том, что в его возрасте нужно уже располагать запасом внутренних ценностей, достаточным для того, чтобы не желать ценностей иных. У кого пустая душа, тот набивает карман,— этот афоризм он некогда придумал сам. Кто беден духом, тот боится себя, тот вынужден все время подключаться к престижным источникам питания, беспрерывно потреблять чужие мысли, вещи, втискиваться в отношения, карабкаться по лестнице карьеры, иначе — гибель, потому что в душе ничего не посеяно и вне себя нечем сеять. Такая беда.
Надо сеять самому, а не пожинать чужое поле. В этом видели смысл и радость жизни многие мудрецы мира. И борозду взрыхлять самому. И жать на ней не для себя, а для других.
Он все бросил? Неправда. Он только отряхнулся от ненужных связей и дел. Он совершил поступок. И стыдно хныкать...
Кретов оделся, чтобы идти в библиотеку. Заглянул в печь и, убедившись в том, что угли уже не полыхают огнем, не дымят, а мирно тлеют, прикрыл печную задвижку, чтобы к его возвращению все тепло не вылетело в трубу. Дверь времянки запиралась только на засов: ни врезного замка, ни колец для замка висячего на ней не было. Сначала Кретов собирался купить замок и вбить кольца, но потом махнул на это дело рукой, потому что, во-первых, в широковском магазине не было замков, а во-вторых, потому что ворам у него нечем было поживиться, разве что кто-нибудь из них позарился бы па его старую пишущую машинку. Кретов запер дверь на засов и нырнул в морось, в холод, в темноту. Выбравшись на асфальтированную дорогу, притащил на ногах по пуду грязи. Подрыгал ногами, избавляясь от нее, прошелся по луже в ледяной колдобине, освещенной лампочкой со столба, потом нагнулся и помыл ботинки сверху, как это делали многие широковцы, отряхнул от воды руки, сунул их в карманы пальто и зашагал дальше, довольный тем, что асфальт приведет его к самому Дому культуры, где размещалась библиотека.
Площадь перед Домом культуры была щедро освещена. Не только ради Дома культуры, по и ради совхозной конторы, ради магазина, почты и детского сада, расположенных по ее краям. Контора, магазин, почта и детский сад уже были закрыты. И на той части площади, которая примыкала к ним, было пусто. Только у входа в Дом культуры, прячась от мороси, стояла группка парней и девчат, которые пришли то ли в кино, то ли на танцы. Кретов, проходя мимо них, поздоровался. Кто-то ответил ему. Другие почему-то засмеялись. Должно быть, кто-то из парней отпустил по его адресу шутку. «Интересно бы узнать, какую»,— подумал Кретов и сам попытался придумать такую шутку. Ну что они могли сказать после того, как он поздоровался с ними? Привет от старых штиблет? Будь здоров, Иван Петров? Здрасте да свет не засте? Наверное, что-то в этом роде. Хотя, конечно, могли придумать и что-нибудь обидное. Ведь рядом были девчонки, а чего только ради девчонок не скажешь о другом человеке, чтобы обратить их внимание на собственные ис-
ключителъные достоинства?.. Кретов знал это по своему опыту.
Библиотекарша Надежда Кондратьевна встретила его приветливой улыбкой. Она уже привыкла к его вечерним посещениям. И, кажется, даже радовалась ему. Наверное, радовалась, ведь сидеть одной скучно. А сидеть ей приходилось по преимуществу одной: читателей у библиотеки было немного, и книги они обменивали не часто. Газеты же и журналы почти никто не листал: кому были нужны, тот их выписывал домой.
На этот раз, кроме самой Надежды Кондратьевны, в библиотеке никого не было.
— Скверная погода,— сказал Кретов, отряхивая на пороге шапку.— В такую погоду только на печи сидеть. С книгой, разумеется. С хорошей книгой.
— А вам не сидится? — с готовностью поддержала начатый Кретовым разговор Надежда Кондратьевна.— Или печь холодна? Или нет интересной книги?
— Есть и горячая печь, и хорошая книга. А еще есть одна пословица, которую я когда-то прочел у Даля: до тридцати лет греет жена, после тридцати — рюмка вина, а старика и горячая печь не согревает.
— Значит, в старики записались, Николай Николаевич? Кретов промолчал, улыбаясь.
Надежда Кондратьевна была женщиной некрасивой. Совсем некрасивой. Бельмо испортило ей один глаз, да и черты лица у нее были грубые, мужские, скучные даже для мужского лица, Надежда Кондратьевна, должно быть, от всего этого страдала, когда была молода, и это страдание, запечатлевшись на ее лице частыми морщинами, лишь усугубило его некрасивость. Впрочем, у нее была семья, муж и дети. Конечно, уже взрослые дети, которые не жили с ней, и старый безрукий муж, инвалид войны, которого Кретов часто видел у магазина в компании подвыпивших мужиков. Звали его Петром, иногда Петром Безруким, когда он не слышал. Надежда же Кондратьевна называла его только по имени-отчеству: Петром Самойловичем.
Пока Кретов делал для себя выписки, в читальном зале появились, но через несколько минут упорхнули две девчушки — приходили, чтобы полистать журнал мод. Вслед за ними заглянул в дверь незнакомый Кретову парень и громко спросил с порога, не входя в читальный зал:
— Новые правила движения есть?
— На руках,— ответила Надежда Кондратьевна.
— У кого? У Жохова, наверное?
— Да, у Жохова. Вчера взял.
— Вот паразит,— раздосадованно сказал парень,— всюду меня обогнал: первым получил квартиру, хотя приехал в совхоз позже меня, первым купил машину и тут, в библиотеке, тоже обскакал. Разве не паразит?
— Зачем же так грубо? — пристыдила парня Надежда Кондратьевна.— Нельзя так.
— А! — махнул рукой парень.— Лучше б завезли в библиотеку необходимое количество книг о правилах движения. Всякой муры горы, а самой нужной книги нет.
— Вот,— рассердилась Надежда Копдратьевна, хотя парень тут же ушел.— Самая нужная книга — о правилах движения! Теперь это самая нужная книга! А остальное — «мура»... И как только язык на такое поворачивается?!... Десятилетку, наверное, закончил, чтоб ему пусто было!..
— Успокойтесь,— сказал Кретов.— Кто не знает правил движения, тот подвергает себя смертельной опасности! Я видел однажды такой плакат. Совершенно справедливый плакат. А чему подвергает себя человек, который, скажем, не прочел Толстого?
— Духовному невежеству,— не задумываясь, ответила Надежда Копдратьевна.
Разговор пришлось прервать, так как пришел Кошелев — секретарь парткома.
— Здравствуйте, Сергей Павлович! — поприветствовала его первой Надежда Копдратьевна.— Давненько вы к нам не заглядывали! Редкий вы наш и дорогой гость...
— Надежда Копдратьевна, да что ж вы такое говорите? — улыбаясь, развел руками Кошелев.— И при ком говорите? — он посмотрел па Кретова.— При писателе! А он потом отразит этот факт в какой-нибудь своей книге. Ведь отразите, Николай Николаевич? — Кошелев подошел к Кретову и пожал ему руку.
— Да уж постараюсь,— ответил Кретов.— Ведь факт-то вопиющий.
— Вопиющий! — согласился Кошелев, перестал улыбаться, сказал: — А я к вам, Николай Николаевич. Хотел застать вас дома, но не вышло. Кудашиха навела на след — и вот я пашел вас здесь.
— Объясните, зачем я вам понадобился.
— Райком проводит завтра совещание пропагандистов района. Приказано привезти вас. И уговорить выступить. Ска-вали: поскольку вы человек новый, то и ваша точка зрения может быть интересной, новой. А это теперь важно, так как
идет интенсивный поиск новых форм и методов пропаганды. Впрочем, не мне вам рассказывать...
— Хорошо,— ответил Кретов.— Пойдет машина?
— Я заеду за вами часиков в семь. Не рано?
— Я просыпаюсь раньше.
— Значит, договорились.
С секретарем парткома Кошелевым Кретов познакомился в доме у Махова еще в те дни, когда писал о Махове очерк для газеты. Ему необходимо было это знакомство с секретарем парткома, и Махов пригласил его к себе на ужин, где и представил его Кретову.
— Мой комиссар,— сказал о Кошелеве Махов.— Знает обо мне больше, чем я сам. И вообще знает больше, хотя и моложе меня. На сколько ты меня моложе, Сергей Павлович?
— На десять лет,— ответил Кошелев.
— Вот, на десять лет. Учитель. Всеми уважаемый человек.
За ужином Кошелев большей частью молчал. Во всяком случае не говорил ни о чем важном, не умничал. И Кретову понравился. Прежде всего Кретову понравилось его лицо: тонкое, чуткое, открытое, спокойные и по-женски красивые карие глаза. Понравился голос, который легко передавал его настроение, руки с длинными пальцами музыканта и даже его привычка прижимать руки ладонь к ладони, словно для молитвы, и так подолгу держать их перед собой. Должно быть, это помогало ему сосредоточиться.
Надежда Копдратьевна, видя, что Кошелев собирается уже уходить, спросила:
— Разве вы, Сергей Павлович, не выберете для себя какую-нибудь книгу?
— Ах, Надежда Копдратьевна,— снова заулыбался Кошелев,— вы опять ставите меня в неловкое положение! Возьму, конечно. И даже знаю какую.
— Интересно, интересно. Какую же? Вот сейчас мы и определим, чем вы, как говорится, дышите. Тут в последние дни все время требуют книгу о правилах движения. Не нужна ли и вам эта книга? Говорят, что самая необходимая книга из всех книг, какие здесь есть...
— Ничего удивительного,— сказал Кошелев.— Мы только что продали нашим рабочим партию «Жигулей». Я же хочу взять у вас Корлисса Ламонта. Видел список книг, которые вы на днях получили. Так что этот Корлисс Ламонт должен у вас быть. А называется его книга,— Кошелев перевел взгляд на Кретова,— «Иллюзия бессмертия».
Копте лев, вероятно, хотел поразить Кретова, ждал, что тот удивится, услышав, как называется книга, но Кретов даже не поднял головы. И лишь потом, когда Когаелев отвернулся и снова заговорил с Надеждой Кондратьевной, заговорщицки подмигнул ей: книга Корлисса Ламонта была уже у него, он даже успел ее прочесть, но возвращать в библиотеку пока не собирался, так как хотел сделать из нее кое-какие выписки.
— Что ж вы не торопитесь выдать мне эту книгу, Надежда Кондратьевна? — спросил Кошелев.— Или у вас требуют ее наравне с книгой о правилах движения?
— Представьте себе, да,— ответила Надежда Копдратьевна, охотно включаясь в игру, предложенную Кретовым.— Книга, которую вы назвали, пользуется большим спросом, и она сейчас па руках.
— Неужели? — искренне удивился Когаелев.
— А чему вы удивляетесь? — продолжала Надежда Кон-дратьевна.— Или вы думаете, что только вас интересует проблема бессмертия? Может быть, вы даже полагаете, что бессмертия в этом мире заслуживают лишь избранные и причисляете себя к этим избранным?
— Бог с вами, Надежда Кондратьевпа! Вы все время на меня нападаете сегодня, будто я чем-то перед вами провинился. И приписываете мне невероятные мысли,— Кошелев обернулся к Кретову, ища у него поддержки, по Кретов снова не поднял головы, сделал вид, что очень увлечен чтением газеты, хотя не читал.— Так у кого же теперь эта книга? — спросил Кошелев.
Надежда Копдратьевна взглянула на Кретова. Кретов отрицательно покачал головой, и Надежда Кондратьевпа, поняв его, сказала Кошелеву:
— Кажется, у Анатолия Пичугина.
— У Пичугина?! У Анатолия?! — удивлению Кошелева пе было предела.— У этого бабника и пьяницы?! Да вы шутите, Надежда Кондратьевпа?
— Что вас поразило? — включился в разговор Кретов.— Разве бабники и пьяницы не хотят бессмертия? Еще как хотят! Особенно им хочется, чтобы там, на том свете, как и на этом, были красивые женщины и крепкое вино. А вы чего хотите, Сергей Павлович? Чтобы там была партийная организация?
— И у шуток должна быть мера,— серьезно сказал Кошелев.
— Извините. К слову пришлось,— Кретов встал из-за стола, захлопнул подшивку газет и подошел к Кошелеву.—
Книга Ламонта у меня. Могу вам ее отдать. Сегодня, если пойдете со мной. Или завтра, если проблема бессмертия терпит.
— Хорошо,— сказал Кошелев.— Пойду с вами.— Взглянул на Надежду Кондратьевну, осуждающе покачал головой, вздохнул. Надежда Копдратьевна не придала этому никакого значения, протянула Кошелеву руку для прощания, сказала:
— Заходите чаще, Сергей Павлович. Тогда и интересные книги будут доставаться вам первому, не придется шлепать за ними по грязи на самый край села.
Пока добирались до дома Кудашихи, ни о чем не разговаривали, только ругали погоду, скользя на ледяных буграх и увязая в грязи. Да еще Кошелев сказал:
— Не могли поселиться где-нибудь поближе. На что Кретов ему ничего не ответил.
То, что во времянке включен свет, он обнаружил лишь у калитки, хотя мог бы и раньше, когда миновали угол дома Кудашихи.
— Ха! — проговорил Кретов.— Кто-то пожаловал.
— Я не помешаю? — спросил Кошелев.
— Думаете, что у меня женщина?
— Ничего я не думаю. Спросил на всякий случай.
— В любом случае не помешаете. Я никого не ждал. Дверь была отперта, хотя Кретов хорошо помнил, что,
уходя, запер ее на засов, свет включен, но во времянке никого не было.
— Наверное, Кудашиха заходила,— предположил Кретов.— Что-нибудь ей понадобилось здесь. Возможно, проверяла печь: не выпал ли на пол уголек, не закрыл ли я трубу... Потом спрошу. Посидите немного? — спросил он у Кошелева.
— Приглашаете?
— Приглашаю. Угощу кофе. Кофе хороший.
— Не откажусь.
— В таком случае раздевайтесь, садитесь к столу, вот, кстати, искомая книга, а я займусь в кладовке керогазом, потому что на плите вода унте не закипит.
Свое пальто он бросил на кровать, а пальто Кошелева, из уважения к гостю, разумеется, повесил на гвоздь, вбитый у двери в стену, которая была оклеена газетой, чтобы к одежде не бралась известка. Предложил Кошелеву свои дорожные тапочки, а сам, сняв ботинки, надел еще одни носки, шерстяные, почти лапотки, купленные зимой за пятерку на городском рынке. Пока разгорался керогаз, пока за-
кипал кофе, Кретов сидел в кладовке на тарном ящике, давая возможность Кошелеву во всех деталях разглядеть свое жилье.
Кофе вскипел. Кретов погасил керогаз и вернулся с кофейником в комнату. Кошелев поднял лицо от книги, улыбнулся.
— Ну как? — спросил Кретов о книге Ламонта.
— Занимательно,— ответил Кошелев.— Человек всерьез исследует то, что каждому здравомыслящему человеку давным-давно ясно.
— Так ли уж и ясно?
— Разве нет?
Кретов разлил кофе по чашкам, втиснулся между кроватью и столом, сел, отодвинув к стене подушку, нагнулся над кофейной чашкой, подул в нее. Подул в чашку и Кошелев. Потом с наслаждением вдохнул ароматный пар, откинулся на спинку стула, спросил:
— Не надоело, Николай Николаевич? Не надоело вам вот так жить? Все-таки это не нормально: человек вы в некотором роде известный, писатель, по представлениям простых людей — обеспеченный, а живете во времянке, среди скудной обстановки. Так у нас в совхозе никто не живет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
бы, конечно, увидеть отца. Но как можно это сделать, не встретившись с мачехой? Отец думает о нем, потому что он был его гордостью, его славой, примером, на который он указывал другим своим детям, оправданием всех его неудач и несбывшихся возможностей, а теперь стал самым горьким его несчастьем... Он-то уж, конечно, думал, что сын его погиб, упал со светлой высоты, сошел с ума, пропал для всех и для себя. Кто же скажет, что это не так, если сын бросил семью, бросил работу, бросил большой красивый город, в котором жил в славе и богатстве, бросил все, к чему шел с трудами целую жизнь из былой деревенской дикости и нищеты. Бросил ради одинокой жизни в чужой времянке в неуютном степном селе...
Случались минуты, когда Кретов смотрел на себя глазами отца. И помышлял о возможностях возвращения к прежней жизни. А такие возможности у него были. Он мог, например, попроситься на прежнюю должность в свою газету — редактор, помнится, обещал взять его обратно, если он вздумает вернуться. Мог даже, поборов в себе гордость, претендовать на прежнюю квартиру, потеснить сына. Но можно было и не делать этого, а, скажем, добиться через редакцию газеты или через Союз писателей предоставления новой квартиры. А еще можно было жениться на Федре, если, конечно, побороть в себе все ту же гордость и вступить в сделку с совестью. Впрочем, почему именно на Федре? Мало ли невест с квартирами? И разве он не может в какую-нибудь из них по-настоящему влюбиться? Правда, женишок он уже не ахти какой.
Возможности, подобные этим, открылись бы перед ним и здесь, в областном центре, если бы он согласился на шаг, который предлагал ему ответственный секретарь местной газеты. Областной центр, конечно, не столица республики, но и не Широкое, разумеется.
Да, бывали минуты, когда он таким образом жалел себя. Но потом всякий раз стыдился этого чувства и злился на себя, будучи убежденным в том, что в его возрасте нужно уже располагать запасом внутренних ценностей, достаточным для того, чтобы не желать ценностей иных. У кого пустая душа, тот набивает карман,— этот афоризм он некогда придумал сам. Кто беден духом, тот боится себя, тот вынужден все время подключаться к престижным источникам питания, беспрерывно потреблять чужие мысли, вещи, втискиваться в отношения, карабкаться по лестнице карьеры, иначе — гибель, потому что в душе ничего не посеяно и вне себя нечем сеять. Такая беда.
Надо сеять самому, а не пожинать чужое поле. В этом видели смысл и радость жизни многие мудрецы мира. И борозду взрыхлять самому. И жать на ней не для себя, а для других.
Он все бросил? Неправда. Он только отряхнулся от ненужных связей и дел. Он совершил поступок. И стыдно хныкать...
Кретов оделся, чтобы идти в библиотеку. Заглянул в печь и, убедившись в том, что угли уже не полыхают огнем, не дымят, а мирно тлеют, прикрыл печную задвижку, чтобы к его возвращению все тепло не вылетело в трубу. Дверь времянки запиралась только на засов: ни врезного замка, ни колец для замка висячего на ней не было. Сначала Кретов собирался купить замок и вбить кольца, но потом махнул на это дело рукой, потому что, во-первых, в широковском магазине не было замков, а во-вторых, потому что ворам у него нечем было поживиться, разве что кто-нибудь из них позарился бы па его старую пишущую машинку. Кретов запер дверь на засов и нырнул в морось, в холод, в темноту. Выбравшись на асфальтированную дорогу, притащил на ногах по пуду грязи. Подрыгал ногами, избавляясь от нее, прошелся по луже в ледяной колдобине, освещенной лампочкой со столба, потом нагнулся и помыл ботинки сверху, как это делали многие широковцы, отряхнул от воды руки, сунул их в карманы пальто и зашагал дальше, довольный тем, что асфальт приведет его к самому Дому культуры, где размещалась библиотека.
Площадь перед Домом культуры была щедро освещена. Не только ради Дома культуры, по и ради совхозной конторы, ради магазина, почты и детского сада, расположенных по ее краям. Контора, магазин, почта и детский сад уже были закрыты. И на той части площади, которая примыкала к ним, было пусто. Только у входа в Дом культуры, прячась от мороси, стояла группка парней и девчат, которые пришли то ли в кино, то ли на танцы. Кретов, проходя мимо них, поздоровался. Кто-то ответил ему. Другие почему-то засмеялись. Должно быть, кто-то из парней отпустил по его адресу шутку. «Интересно бы узнать, какую»,— подумал Кретов и сам попытался придумать такую шутку. Ну что они могли сказать после того, как он поздоровался с ними? Привет от старых штиблет? Будь здоров, Иван Петров? Здрасте да свет не засте? Наверное, что-то в этом роде. Хотя, конечно, могли придумать и что-нибудь обидное. Ведь рядом были девчонки, а чего только ради девчонок не скажешь о другом человеке, чтобы обратить их внимание на собственные ис-
ключителъные достоинства?.. Кретов знал это по своему опыту.
Библиотекарша Надежда Кондратьевна встретила его приветливой улыбкой. Она уже привыкла к его вечерним посещениям. И, кажется, даже радовалась ему. Наверное, радовалась, ведь сидеть одной скучно. А сидеть ей приходилось по преимуществу одной: читателей у библиотеки было немного, и книги они обменивали не часто. Газеты же и журналы почти никто не листал: кому были нужны, тот их выписывал домой.
На этот раз, кроме самой Надежды Кондратьевны, в библиотеке никого не было.
— Скверная погода,— сказал Кретов, отряхивая на пороге шапку.— В такую погоду только на печи сидеть. С книгой, разумеется. С хорошей книгой.
— А вам не сидится? — с готовностью поддержала начатый Кретовым разговор Надежда Кондратьевна.— Или печь холодна? Или нет интересной книги?
— Есть и горячая печь, и хорошая книга. А еще есть одна пословица, которую я когда-то прочел у Даля: до тридцати лет греет жена, после тридцати — рюмка вина, а старика и горячая печь не согревает.
— Значит, в старики записались, Николай Николаевич? Кретов промолчал, улыбаясь.
Надежда Кондратьевна была женщиной некрасивой. Совсем некрасивой. Бельмо испортило ей один глаз, да и черты лица у нее были грубые, мужские, скучные даже для мужского лица, Надежда Кондратьевна, должно быть, от всего этого страдала, когда была молода, и это страдание, запечатлевшись на ее лице частыми морщинами, лишь усугубило его некрасивость. Впрочем, у нее была семья, муж и дети. Конечно, уже взрослые дети, которые не жили с ней, и старый безрукий муж, инвалид войны, которого Кретов часто видел у магазина в компании подвыпивших мужиков. Звали его Петром, иногда Петром Безруким, когда он не слышал. Надежда же Кондратьевна называла его только по имени-отчеству: Петром Самойловичем.
Пока Кретов делал для себя выписки, в читальном зале появились, но через несколько минут упорхнули две девчушки — приходили, чтобы полистать журнал мод. Вслед за ними заглянул в дверь незнакомый Кретову парень и громко спросил с порога, не входя в читальный зал:
— Новые правила движения есть?
— На руках,— ответила Надежда Кондратьевна.
— У кого? У Жохова, наверное?
— Да, у Жохова. Вчера взял.
— Вот паразит,— раздосадованно сказал парень,— всюду меня обогнал: первым получил квартиру, хотя приехал в совхоз позже меня, первым купил машину и тут, в библиотеке, тоже обскакал. Разве не паразит?
— Зачем же так грубо? — пристыдила парня Надежда Кондратьевна.— Нельзя так.
— А! — махнул рукой парень.— Лучше б завезли в библиотеку необходимое количество книг о правилах движения. Всякой муры горы, а самой нужной книги нет.
— Вот,— рассердилась Надежда Копдратьевна, хотя парень тут же ушел.— Самая нужная книга — о правилах движения! Теперь это самая нужная книга! А остальное — «мура»... И как только язык на такое поворачивается?!... Десятилетку, наверное, закончил, чтоб ему пусто было!..
— Успокойтесь,— сказал Кретов.— Кто не знает правил движения, тот подвергает себя смертельной опасности! Я видел однажды такой плакат. Совершенно справедливый плакат. А чему подвергает себя человек, который, скажем, не прочел Толстого?
— Духовному невежеству,— не задумываясь, ответила Надежда Копдратьевна.
Разговор пришлось прервать, так как пришел Кошелев — секретарь парткома.
— Здравствуйте, Сергей Павлович! — поприветствовала его первой Надежда Копдратьевна.— Давненько вы к нам не заглядывали! Редкий вы наш и дорогой гость...
— Надежда Копдратьевна, да что ж вы такое говорите? — улыбаясь, развел руками Кошелев.— И при ком говорите? — он посмотрел па Кретова.— При писателе! А он потом отразит этот факт в какой-нибудь своей книге. Ведь отразите, Николай Николаевич? — Кошелев подошел к Кретову и пожал ему руку.
— Да уж постараюсь,— ответил Кретов.— Ведь факт-то вопиющий.
— Вопиющий! — согласился Кошелев, перестал улыбаться, сказал: — А я к вам, Николай Николаевич. Хотел застать вас дома, но не вышло. Кудашиха навела на след — и вот я пашел вас здесь.
— Объясните, зачем я вам понадобился.
— Райком проводит завтра совещание пропагандистов района. Приказано привезти вас. И уговорить выступить. Ска-вали: поскольку вы человек новый, то и ваша точка зрения может быть интересной, новой. А это теперь важно, так как
идет интенсивный поиск новых форм и методов пропаганды. Впрочем, не мне вам рассказывать...
— Хорошо,— ответил Кретов.— Пойдет машина?
— Я заеду за вами часиков в семь. Не рано?
— Я просыпаюсь раньше.
— Значит, договорились.
С секретарем парткома Кошелевым Кретов познакомился в доме у Махова еще в те дни, когда писал о Махове очерк для газеты. Ему необходимо было это знакомство с секретарем парткома, и Махов пригласил его к себе на ужин, где и представил его Кретову.
— Мой комиссар,— сказал о Кошелеве Махов.— Знает обо мне больше, чем я сам. И вообще знает больше, хотя и моложе меня. На сколько ты меня моложе, Сергей Павлович?
— На десять лет,— ответил Кошелев.
— Вот, на десять лет. Учитель. Всеми уважаемый человек.
За ужином Кошелев большей частью молчал. Во всяком случае не говорил ни о чем важном, не умничал. И Кретову понравился. Прежде всего Кретову понравилось его лицо: тонкое, чуткое, открытое, спокойные и по-женски красивые карие глаза. Понравился голос, который легко передавал его настроение, руки с длинными пальцами музыканта и даже его привычка прижимать руки ладонь к ладони, словно для молитвы, и так подолгу держать их перед собой. Должно быть, это помогало ему сосредоточиться.
Надежда Копдратьевна, видя, что Кошелев собирается уже уходить, спросила:
— Разве вы, Сергей Павлович, не выберете для себя какую-нибудь книгу?
— Ах, Надежда Копдратьевна,— снова заулыбался Кошелев,— вы опять ставите меня в неловкое положение! Возьму, конечно. И даже знаю какую.
— Интересно, интересно. Какую же? Вот сейчас мы и определим, чем вы, как говорится, дышите. Тут в последние дни все время требуют книгу о правилах движения. Не нужна ли и вам эта книга? Говорят, что самая необходимая книга из всех книг, какие здесь есть...
— Ничего удивительного,— сказал Кошелев.— Мы только что продали нашим рабочим партию «Жигулей». Я же хочу взять у вас Корлисса Ламонта. Видел список книг, которые вы на днях получили. Так что этот Корлисс Ламонт должен у вас быть. А называется его книга,— Кошелев перевел взгляд на Кретова,— «Иллюзия бессмертия».
Копте лев, вероятно, хотел поразить Кретова, ждал, что тот удивится, услышав, как называется книга, но Кретов даже не поднял головы. И лишь потом, когда Когаелев отвернулся и снова заговорил с Надеждой Кондратьевной, заговорщицки подмигнул ей: книга Корлисса Ламонта была уже у него, он даже успел ее прочесть, но возвращать в библиотеку пока не собирался, так как хотел сделать из нее кое-какие выписки.
— Что ж вы не торопитесь выдать мне эту книгу, Надежда Кондратьевна? — спросил Кошелев.— Или у вас требуют ее наравне с книгой о правилах движения?
— Представьте себе, да,— ответила Надежда Копдратьевна, охотно включаясь в игру, предложенную Кретовым.— Книга, которую вы назвали, пользуется большим спросом, и она сейчас па руках.
— Неужели? — искренне удивился Когаелев.
— А чему вы удивляетесь? — продолжала Надежда Кон-дратьевна.— Или вы думаете, что только вас интересует проблема бессмертия? Может быть, вы даже полагаете, что бессмертия в этом мире заслуживают лишь избранные и причисляете себя к этим избранным?
— Бог с вами, Надежда Кондратьевпа! Вы все время на меня нападаете сегодня, будто я чем-то перед вами провинился. И приписываете мне невероятные мысли,— Кошелев обернулся к Кретову, ища у него поддержки, по Кретов снова не поднял головы, сделал вид, что очень увлечен чтением газеты, хотя не читал.— Так у кого же теперь эта книга? — спросил Кошелев.
Надежда Копдратьевна взглянула на Кретова. Кретов отрицательно покачал головой, и Надежда Кондратьевпа, поняв его, сказала Кошелеву:
— Кажется, у Анатолия Пичугина.
— У Пичугина?! У Анатолия?! — удивлению Кошелева пе было предела.— У этого бабника и пьяницы?! Да вы шутите, Надежда Кондратьевпа?
— Что вас поразило? — включился в разговор Кретов.— Разве бабники и пьяницы не хотят бессмертия? Еще как хотят! Особенно им хочется, чтобы там, на том свете, как и на этом, были красивые женщины и крепкое вино. А вы чего хотите, Сергей Павлович? Чтобы там была партийная организация?
— И у шуток должна быть мера,— серьезно сказал Кошелев.
— Извините. К слову пришлось,— Кретов встал из-за стола, захлопнул подшивку газет и подошел к Кошелеву.—
Книга Ламонта у меня. Могу вам ее отдать. Сегодня, если пойдете со мной. Или завтра, если проблема бессмертия терпит.
— Хорошо,— сказал Кошелев.— Пойду с вами.— Взглянул на Надежду Кондратьевну, осуждающе покачал головой, вздохнул. Надежда Копдратьевна не придала этому никакого значения, протянула Кошелеву руку для прощания, сказала:
— Заходите чаще, Сергей Павлович. Тогда и интересные книги будут доставаться вам первому, не придется шлепать за ними по грязи на самый край села.
Пока добирались до дома Кудашихи, ни о чем не разговаривали, только ругали погоду, скользя на ледяных буграх и увязая в грязи. Да еще Кошелев сказал:
— Не могли поселиться где-нибудь поближе. На что Кретов ему ничего не ответил.
То, что во времянке включен свет, он обнаружил лишь у калитки, хотя мог бы и раньше, когда миновали угол дома Кудашихи.
— Ха! — проговорил Кретов.— Кто-то пожаловал.
— Я не помешаю? — спросил Кошелев.
— Думаете, что у меня женщина?
— Ничего я не думаю. Спросил на всякий случай.
— В любом случае не помешаете. Я никого не ждал. Дверь была отперта, хотя Кретов хорошо помнил, что,
уходя, запер ее на засов, свет включен, но во времянке никого не было.
— Наверное, Кудашиха заходила,— предположил Кретов.— Что-нибудь ей понадобилось здесь. Возможно, проверяла печь: не выпал ли на пол уголек, не закрыл ли я трубу... Потом спрошу. Посидите немного? — спросил он у Кошелева.
— Приглашаете?
— Приглашаю. Угощу кофе. Кофе хороший.
— Не откажусь.
— В таком случае раздевайтесь, садитесь к столу, вот, кстати, искомая книга, а я займусь в кладовке керогазом, потому что на плите вода унте не закипит.
Свое пальто он бросил на кровать, а пальто Кошелева, из уважения к гостю, разумеется, повесил на гвоздь, вбитый у двери в стену, которая была оклеена газетой, чтобы к одежде не бралась известка. Предложил Кошелеву свои дорожные тапочки, а сам, сняв ботинки, надел еще одни носки, шерстяные, почти лапотки, купленные зимой за пятерку на городском рынке. Пока разгорался керогаз, пока за-
кипал кофе, Кретов сидел в кладовке на тарном ящике, давая возможность Кошелеву во всех деталях разглядеть свое жилье.
Кофе вскипел. Кретов погасил керогаз и вернулся с кофейником в комнату. Кошелев поднял лицо от книги, улыбнулся.
— Ну как? — спросил Кретов о книге Ламонта.
— Занимательно,— ответил Кошелев.— Человек всерьез исследует то, что каждому здравомыслящему человеку давным-давно ясно.
— Так ли уж и ясно?
— Разве нет?
Кретов разлил кофе по чашкам, втиснулся между кроватью и столом, сел, отодвинув к стене подушку, нагнулся над кофейной чашкой, подул в нее. Подул в чашку и Кошелев. Потом с наслаждением вдохнул ароматный пар, откинулся на спинку стула, спросил:
— Не надоело, Николай Николаевич? Не надоело вам вот так жить? Все-таки это не нормально: человек вы в некотором роде известный, писатель, по представлениям простых людей — обеспеченный, а живете во времянке, среди скудной обстановки. Так у нас в совхозе никто не живет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42