.. Сесть бы к роялю, сыграть то, что звучит в сердце. Раньше он играл, подчас с холодным сердцем, и слушали, аплодировали. И ты, Вера, аплодировала. Играл. Ничего не пережив. Не ведая открывшегося теперь.
Что он мог, что умел сказать людям?.. А когда что-то уже нарождалось в нем, изменили руки. Послушные,сильные руки, которые умели совсем по-своему, совсем особо прикоснуться к чутким клавишам рояля, которые никогда не ошибались и ничего не забывали,— эти руки изменили ему.
Прислонившись к борту, Серж смотрел в море. Там, за туманом, был берег. Берег, которого он не знал и который звал его. Звал и тогда, когда он еще не различал этого зова... И тоска, и нецельность всей жизни — разве не потому, что подсознательно всегда не хватало этого берега, встречи с ним?
Только ради этих минут долгие годы выносил он глумление над тем, что все еще оставалось для него самым дорогим. Глумление над искусством. Чего только стоили одни «музыкальные вечера» мадам Дюбуа, где расправлялись с Масне и Шопеном, где Гайдна превращали в слезливую старую деву, а Рахманинова в полкового барабанщика! А потом слушатели, эти разжиревшие буржуа, ничего не смыслившие в музыке, с чудовищным невежеством изрекали свои высокопарные суждения.
Серж вынужден был выносить эту пытку музыкой... Обдирая в кровь колени, локти, весь в ушибах, в кровоподтеках, полз он и полз только затем, чтобы стоять сейчас на этой палубе и ждать выстраданного, ждать встречи с домом, где родился, е сестрой, которую не знал и уже горячо любил. Главное — это. Единственное, что есть в его жизни.
Не замечая, Серж улыбался, и слез, навернувшихся на глаза, тоже не замечал. Ему виделось, как, уже разыскав сестру, держит ее за руки. Расскажи, какой она была, наша мама. Даже совершавшая ошибки, все равно она была нашей мамой. Ты обо всем расскажи, сестренка...
Он смотрел вдаль, словно впервые видел, как алеют облака, как плавится в огне синева неба. Десятки, сотни раз ночевал он в сквере и не замечал розовых облаков. Неужели это у него дрожат губы и он, как мальчишка, впервые взятый в море, готов плакать от восторга? Что ж это творится с ним? Голос крови? Что-то передалось от отца?..
Утром его встретит Вавилов. Встретит, если опять не уехал в какую-нибудь экспедицию. Удалось ли журналисту что-нибудь узнать? И что именно? Не забыл ли он вообще о своём обещании, о существовании некоего Сержа Кошелева...
Надо только, если Вавилов все же встретит, постараться не замечать его пренебрежительного взгляда, надменной улыбки. Ведь он Вавилову чужой и не особенно приятный человек. Больше того, человек, покинувший родину. Не своей волей, а все же предавший ее. Учитывая все это, странно было бы ждать от советского журналиста лирических излияний и приятных улыбок. Однако Вавилов достаточно корректен и ради Жюля, по всей вероятности, обещание свое сдержит.
Быть может, здесь, под защитой родных берегов, отступится хоть на время от Сержа злой рок. И дни, которые он здесь проведет, вознаградят за все, что пришлось уже пережить. В это почти веришь, вдыхая терпкий, радостный ветер...
А небо пылает. Небо Глинки, небо Бородина... Если б увидеть его таким раньше! Нет, не только увидеть, но и почувствовать то, что сейчас... Если б!.. Бесконечное, бессильное «если б». Оно так и останется с ним навсегда, что бы его ни ждало, что бы ни случилось...
Но уже сейчас он переживает минуты необычной удовлетворенности, впервые такое в его душе — вероятно, именно это люди называют счастьем. Счастье в. ожидании, в преддверии будущего. Пусть постигнут его потом новые горькие разочарования, все равно этого рассвета никогда не забыть. Не забыть розового тумана, что светится и тает, растворяясь в розовом море, вспышек желтых и сиреневых огней на пологой волне...
А там вдали... Что там появилось вдали? Показалось... Нет, нет, видна полоска. Синяя полоска, открывшаяся у горизонта за туманной далью. Полоска родного берега...
ГЛАВА 3
Все ближе причал. Над ним зеленая кипень бульвара рассечена полукружьем площади и ниспадающей от нее лестницей. А там, еще дальше, за шатрами листвы,— купола, крыши города.
Все..явственней музыка. Толпы встречающих.Серж почему-то перестал различать лица людей, не видел цветов — все слилось в яркое, пестрое пятно на просторном солнечном причале... Как встретит его берег, чужой ему и не чужой? Совсем не чужой.... Здесь он родился. И забыть об этом не дано человеку, потому что это сильней его. Так нечто властное, необоримое влечет пти-
цу с далекого юга на неприязненный север к заветной березе, к заветной сосне...Что найдет он здесь, что потеряет?.. Пусть потеряет, даже если б у него хоть что-нибудь сохранилось, что можно было бы еще потерять. Только с одним он не в силах расстаться... с надеждой увидеть сестру.
Рядом с Сержем громко говорили, что-то кричали. Но он был слишком поглощен собой, своими мыслями, своими чувствами. Ничего не замечал, ничего не слышал, стоял не шевелясь. Не выпуская планшира, словно боясь, что его оттеснят от борта, достал платок, торопливо вытер лоб, глаза...
Теперь он различает мужчин, женщин, детей, машины, киоски, цветы. Много цветов. И радостные улыбки. Бог мой, сколько улыбок! Как будто эти люди пришли сюда затем, чтобы встретить его. Даже убеленные сединами старики в чем-то похожи на детей, к которым на праздник съехались гости. Доверчивые улыбки, доверчивые лица... Нет, не такими представлялись все вы в мрачной столовой стариков. Совсем не такими, даже когда назойливые, надоевшие сетования гранд-мама вызывали реакцию, обратную той, которой добивалась старуха. С мальчишечьим упрямством думалось: «все там, наверное, не так...» Он не раздумывал — почему. И дальше сказанного из чувства противоречия «не так» он не шел...
Не так...Когда-то он родился среди этих людей и совсем не знал их.С парохода казалось, что все смотрят на него. Что-то кричат именно ему, Сержу. Всматривался в каждое лицо, искал взглядом Вавилова и словно бы не только Вавилова, словно еще кого-то знакомого, близкого ожидал увидеть на причале...
Уже спустили трап, когда Серж заметил поднятые в рукопожатии руки. Теперь, увидав Вавилова, он не поверил, что человек в светлой легкой рубашке с растрепанным ветром льняным чубом, что-то выкрикивающий, действительно тот холрдный, надменный журналист, который встретился в Марселе, Почему он так переменился, как будто даже помолодел...
Серж наклонился, пристально вглядываясь в тех, кто стоял неподалеку от Вавилова... Хоть и твердил Серж: не так-то легко отыскать сестру,— однако, не призна-
ваясь в этом самому себе, все ждал, что уже сегодня увидит ее.
Нет, Вавилов был один. В числе первых он прорвался по трапу на судно и, обхватив Сержа за плечи, воскликнул:
— Ты ли это, старик, такой шикарный?!
«Ты» вырвалось у него непосредственно и отозвалось в сердце Сержа смутной болью. Словно по ошибке адресовали ему дружеский возглас.
И снова он молчал, не умея так же просто, естественно говорить с Вавиловым и боясь произнести какую-нибудь стереотипную фразу, чтобы не нарушить неожиданной трогательной непосредственности. Внутренне он не был подготовлен к встрече с «таким» Вавиловым и растерянно улыбался.
— А как там поживает наш общий друг? — спросил Вавилов, словно догадавшись о состоянии Сержа.
— Спасибо... С Жюлем в порядке. Собирается в рейс. Меня провожал, просил передать вам самые добрые пожелания здоровья, успехов... Просил поблагодарить за письмо, за хлопоты. .
— Рад бы опять с ним встретиться...
Они спустились по трапу, и Серж первым ступил на причал. Сделал шаг, другой и остановился, задохнувшись. Ему показалось, что вместе с ним незримо ступила на берег Вера. Она, наверное, упала бы на колени, прижалась лицом к земле, за которую отдала жизнь.
Да, в эти минуты он твердо знал, что для Веры эта земля была дороже жизни, ее она любила, по ней тосковала и кровью своей искупила невольную вину и свою и... его. И он, Серж, готов упасть на колени. Только это чувство настолько его личное, что проявить это свое, святое, невозможно было на людях...
Вавилов обернулся.
— Я... вот... не знаю,—пробормотал Серж и умолк. — Да, да. После путешествия на пароходе бывает —ступишь на твердую почву и теряешься,— поспешно согласился Вавилов.— Машина здесь, в нескольких метрах. Но они не прошли этих нескольких метров. Серж вдруг увидел в стороне небольшое кирпичное строение и двинулся к нему. Какое-то непонятное чувство влекло его к маленькому, невзрачному среди огромных пакгаузов, домику. Кирпичный домик с круглыми, как иллюминаторы, окнами и башенкой был странно знаком.
Не с этого ли причала его увозили трехлетним мальчонкой? Не это ли здание было последним, что видел он на уплывавшем, отходившем от него берегу?.. Память сохранила башенку и круглые окна-иллюминаторы...
— Нам сюда,—заметил Вавилов. Но так как Серж ничего не слышал, снова взял его под руку и подвел к «Волге».
Даже сев в машину, Серж все еще не отрывал глаз от красного домика. Между тем видением и сегодняшним днем лежала целая жизнь...
Воспоминания мешали слышать, мешали воспринимать. Доходили отдельные слова Вавилова. Гостиница. Номер.. Поужинаете. Отдохнете. Завтра на розыски...
— Завтра? Почему только завтра? — слово «розыск» заставило Сержа сосредоточиться.
— Нет, нет, о вашей сестре пока ничего не известно. Но сегодня вечером приедет моя тетка.
— Да? — пробормотал Серж, не понимая, при чем тут тетка Вавилова.
— Тетя Маня целых полгода гостила у своих друзей в Сибири,—пояснил тот, — Я ей туда писал. И она ответила, что апала нашу семью и хорошо помнит капитана Ко-шелева.
— Капитана?! Как капитана?!—удивленно воскликнул Серж. Ведь гранд-мама говорила, что отец был матросом.
— Владимир Иванович Кошелев плавал капитаном на пароходе «Цесаревич Алексей»,— подтвердил Вавилов, искоса взглянув на своего спутника.— Но повремените удивляться. Я кое-что приготовил для вас. Только об этом позже. А сейчас любуйтесь городом... Да будет вам известно, что истинному одесситу доставляет огромное удовольствие знакомить приезжих с достопримечательностями Одессы. Вот на этой улице, по преданию, жил Гарибальди. А это — в прошлом — здание биржи...
«Волга» остановилась, пережидая поток машин, мчавшихся по Пушкинской улице, и Серж мог вдоволь налюбоваться порталом и витражами, мозаикой на стенах старинного здания.
Он видел и не видел того, на что указывал Вавилов, потому что в мозгу все еще звучало: капитан Кошелев... Капитан Владимир Иванович Кошелев?.. Даже этого он не знал о своем еще. Насчет «Цесаревича Алексея» Серж, правда, слышал не раз. Пароход этот дед и гранд-
мама дали в приданое своей дочери. Значит, отец плавал капитаном на пароходе свей жены? Вот уж странное, совсем странное открытие! Но почему никогда об этом не упоминали ни гранд-мама, ни дед? По-видимому, подобные разговоры не предназначались для внука, как не положено ему было знать, кем был на самом деле его отец. Какие еще открытия сделал Вавилов, что еще станет Сержу известно сегодня?
— А сейчас вы увидите памятник потемкинцам...— донесся до сознания голос Вавилова.
Серж мог бы попросить показать улицу Гоголя. Улицу, где он родился. Но нет, нет, туда он пойдет пешком и пойдет непременно один. Быть может, еще сегодня.
Однако в этот вечер побывать на улице Гоголя не довелось. Вместе с Вавиловым Серж поужинал в ресторане гостиницы, и когда подали кофе, журналист с торжественным видом извлек из папки блокнот.
— Вкратце о том, что здесь записано,— сказал он, похлопывая ладонью по объемистому блокноту.— После долгих поисков мне удалось среди морских волков разыскать кочегара, плававшего на «Цесаревиче Алексее». Однако, сколько я ни бился, человек этот никак не мог припомнить, кто в те времена был капитаном. И фамилия Кошелева ничего ему не говорила... Но... но пользу из этой встречи я извлек. Кочегар сказал, что встречал в порту матроса Кравченко, .который тоже плавал на «Це саревиче».
Не спуская с Вавилова пристального взгляда, Серж застыл с чашечкой кофе в руке. А журналист, довольный произведенным впечатлением, продолжал:
— Недели две встречался я то с одним, то с другим Кравченко. И между прочим сделал, в результате этих встреч, несколько довольно интересных заметок. Вот уж никогда бы не подумал, что на флоте столько людей с фамилией Кравченко. Но в конце концов нашелся и тот, которого я искал.
Вавилов рассказывал не спеша, с удовольствием. Кравченко, несмотря на свой преклонный возраст, продолжает работать вачманом, иначе говоря, охранником на барже.
Поговорить старик любит, и они просидели весь вечер за крепким чаем. Того, что Вавилов услышал на старой барже, хватило бы на десять блокнотов. Но здесь лишь главные, самые интересные детали. Записал он это пото-
му, что такая уж у газетчиков привычка. Чувствуешь себя гораздо спокойнее, когда все у тебя в блокноте.
— Да и признаться,—Вавилов, лукаво улыбнувшись, поднял на Сержа свои карие глаза,— если совсем честно признаться, не верилось, что вы окажетесь таким упорным и добьетесь своего— приедете.
— Просто не мог я не приехать,— негромко произнес Серж.
— Сейчас — верю, а тогда... Сомневался. Что ж, думаю, не приедет, так Жюлю блокнот перешлю...
— Я даже не знаю, как благодарить вас...
— Пустое... Наш друг Жюль тоже немало мне помог, когда я был в Марселе... К тому же материал этот — я хочу сказать, история вашей семьи— весьма и весьма интересен. Записано у меня не так уж складно, но, как говорят журналисты, документально...
Вавилов замолчал, заглянул в кофейник и, убедившись, что кофе еще есть, налил в чашечки.
— Спать не будете,— заметил Серж.
Вавилов рассмеялся, откинул со лба светлый чуб. Если бы! Но ведь засыпаешь, не успев положить голову на подушку... А сегодня предстоит еще дописать статью. Нет, нет, пусть Серж успокоится. Поработать надо часок, не больше. Вавилов привык ложиться поздно и лишь в воскресенье отсыпаться за неделю.
Беседа с Кравченко, разумеется,— только начало. Дальше они с Сержем будут действовать сообща. И он, Вавилов, будет помогать не только из альтруистических побуждений. Если Серж не имеет ничего против, то из событий прошлого подготовит очерк для толстого журнала. Газетчику непозволительно пройти мимо такого материала, если Серж, конечно, не возражает.
Нет, Серж не возражал. Он глубоко признателен за то, что Вавилов так близко к сердцу принял не только его судьбу, но и судьбу отца...
— Вернее, судьбы отцов...— задумчиво проговорил Вавилов.— Ведь и мой был капитаном. Вот почему еще в Марселе, услышав фамилию Кошелев, я заговорил с вами. Сказал, чтоб приехали, хоть и не очень-то верил в реальность вашего приез/а.
— Вы и сами догадываетсь, что значили для меня эти несколько слов: «Приезжайте и вы...»—опустив голову, глухо сказал Серж. Прошлое, которое как-то отошло, потускнело, вдруг опять стало за плечами: твоих здесь не-
сколько дней, потом снова Марсель, уроки и покровительственные улыбки месье Дюбуа...
— Ладно! Берите! — великодушно предложил Вавилов и вытащил из папки несколько сколотых скрепкой листков.— Здесь первая часть очерка. Не терпелось начать его. Как только в руки попадает интересный материал, так я уже ничего другого делать не могу, пока он не ляжет на бумагу. Некоторые газетчики, я так думаю,— тол-
ковые. Они вынашивают будущий очерк, продумывают предварительно каждую мелочь. А меня как будто бес под руку толкает. Только что-то сносное и получается, когда схватишься за перо... Берите! Я, конечно, еще подчищу очерк, наверное, кое-что потом придется добавить, но главное есть. Серж взял протянутые листки.
— Спасибо... — поднявшись, взволнованно произнес он, не умея иначе выразить глубокую признательность за откровенность Вавилова, за широту и щедрость его души.— Спасибо... — Он еще раз поклонился Вавилову...
К себе в номер Серж вернулся поздно. Положив на стол блокнот, раскрыл окно. Свежий морской воздух ворвался в душную комнату.
Внизу, в огнях, бульвар. Огни в порту, вокруг бухты. Огни на мачтах судов. Огни как звезды!.. А звезды над черным горизонтом —словно огни далеких маяков...
Вон к тому причалу подошел сегодня лайнер. Неужели это случилось только сегодня, неужели прошло всего лишь пять-шесть часов? А кажется, недели, месяцы отделяют от той минуты, когда пароход вошел в порт.
Надо успокоиться, прийти в себя. Но как успокоиться, если завтра, уже завтра он от вавиловской тети Мани, наверное, что-либо узнает о сестре. Вдруг она где-нибудь здесь, в городе, совсем близко от него. И разделяют их всего лишь несколько кварталов... Разные могут быть неожиданности...
Но это завтра. А сейчас блокнот, оставленный Вавиловым. Серж рассеянно взглянул на зеленые, блестевшие под электрическим светом листья платанов, подошел к столу, включил свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18