— Пойдем? — негромко спросила она.
Он кивнул и вышел за ней на лестницу. Странно, что она ни разу не спросила ни о его жизни в Марселе, ни о том, что он делает здесь. Зачем он приехал, вероятно, Юрий сказал. Но, видно, из деликатности Галина Степановна не задавала ему никаких вопросов. Зная, что он пианист, осторожно начала беседу о музыке. Ну, конечно, она заговорила первая о Рахманинове, а потом незаметно предоставила ему возможность говорить, высказывать свои взгляды на искусство.
Откуда у нее, у дочери рабочего, не успевшей получить образования, такой такт, такая деликатность?!
Уже когда они ехали в такси, он несколько неожиданно спросил:
— Юра сказал, что война помешала вам закончить консерваторию... А медицинский институт?.. — Он запнулся, заметив, как порозовело ее лицо, и, проклиная себя за бесцеремонность, добавил: —Вы мне простите этот праздный вопрос и... и считайте, что я его не задавал...
— Почему же...— Она помолчала, внимательно разглядывая свои руки.— Я привыкла, за много-много лет привыкла быть совсем рядом с больными.— Она изучающе взглянула на Кошелева, словно проверяя, можно ли ему доверить сокровенное, и, еще больше покраснев, прр-
должала: —У меня нет детей. А больные — они такие беспомощные... Сестры им гораздо, гораздо ближе... Это трудно объяснить...
— Объяснить —да. Но понять — нетрудно, Галина Степановна...— И он бережно коснулся ее руки с коротко срезанными ногтями. Видно, вся жизнь Галины проходит там, в стенах больницы. Там ждут ее доброго взгляда, ласковых слов, заботливых рук. И она, конечно, права, у постели тяжелобольного бессонные ночи проводит сестра. Разве непременно надо быть врачом, чтоб облегчить страдание, успокоить, утешить, помочь...
— Вот мы и приехали. Матросский клуб,— сказала Галина Степановна, указывая на серое здание.— Вы обещали прийти,— напомнила она так просто, словно и не было тех нескольких секунд замешательства, когда она укрылась в другой комнате от его пристального взгляда. А может, их действительно не было, тех взволновавших его мгновений?
...Вавилов встретил Кошелева в вестибюле.
— Вам здорово повезло! — оживленно начал он. — Сегодня здесь важное событие.Собрались старые большевики, ветераны войны. Всех увидите!
— А Фомичов придет?
— Вряд ли. Собрались одесситы. Защитники Брестской крепости прислали нашему городу-герою свою землю. Вам будет интересно поглядеть и послушать. А я сделаю репортаж для своей газеты,— говорил Вавилов, вместе с Кошелевым поднимаясь на второй этаж.
— Удобно ли мне, постороннему человеку?..
— Удобно! Удобно! — решительно объявил Вавилов и осторожно приоткрыл крайнюю дверь.
Они оказались в последних рядах полутемного зала. Синие форменки впереди, по бокам, на сцене. Кители офицеров в боевых орденах. Цветы у рампы, цветы на столе и подсвеченные рефлектором слова: «Земля, омытая кровью героев».
— Перед вами сама история...—зашептал Вавилов.— Крайний, сухощавый, седой — Реснянский, он встречался с Лениным, доставил голодающим хлеб, участвовал в подавлении мятежа эсеров. Рядом с ним — голубоглазый Романов, тоже участник гражданской войны...
Кошелев впервые видел столько орденов, столько наград за мужество. Люди эти были, вероятно, ровесниками отца и сражались в те годы, о которых ему так много
нужно узнать. Что если кто-нибудь из них встречался с капитаном Кошелевым?
А Вавилов все перечислял и перечислял имена сидевших под этой скупой и емкой надписью над сценой.
— ...Герой Константиновского равелина, уходя, взорвал его вместе с фашистами. Через все концлагеря пронес партийный билет... С его сыном я был в партизанском отряде. А этого с батальоном... отрезали от моря. Захватили израненных. Его, умирающего, матросы несли от Херсонеса до Пятихаток... Дальше командир подлодки... шесть суток лежал на грунте во вражеском порту... потопил...
Обычные люди, встречавшиеся Кошелеву в эти последние дни, не отличимые от них, сидели в президиуме.
«Сама история»... и Кравченко такой же, и Фомичов, и Мария Ивановна...
В Марселе таким был Жюль, его товарищи... А остальные?..
И вдруг неповторимый баритон... До боли знакомый баритон, от которого мурашки по телу... Он звучал в годы войны. Конечно, именно этот диктор по нескольку раз в день передавал сводки Совинформбюро, которые ловил на коротких волнах своим приемником Жюль.
И как тогда, когда доносился голос далекой России, тревожно забилось сердце. Мог ли он, Сергей Кошелев, сидя у приемника в подвале покоренного города, без волнения слушать: «Наши части после ожесточенных боев...» — полные боли и горечи сводки. А потом: «Наши части сломили упорное сопротивление врага, перешли в наступление и захватили...»
Рука дрожала, когда он, сразу же, «на слух» переводил эти сводки с русского на французский язык для Жюля, для его друзей, для всех тех, кому они предназначались. Неровные строки ложились на бумагу. Жюль за его спиной прочитывал их... «Что бы мы делали без тебя, Серж?!» — самая большая благодарность. Иной ему и не нужно было.
И сейчас с душевным трепетом Кошелев слышал в замершем зале знакомый, когда-то далекий голос:
— Наши части сломили ожесточенное сопротивление врага и овладели Брестской крепостью...
И когда кто-либо из друзей Жюля произносил: «У те-бя на родине, Серж...» — его ранили эти слова. Сам себе он их не смел повторить. Не он распорядился своей судьбой, а гранд-мама, бежавшая с ним из России. Не он распорядился, но он был в ответе, в ответе за проступок, совершенный воспитывавшими его людьми, которых он любил и осудить не мог.
— ...победа будет за нами!..— е последними словами сводки раздались звуки гимна.
Весь зал поднялся. И Кошелев поднялся вместе со всеми. В первый раз вместе со всеми!.. Поплыл перед глазами плакат... Не понимал, что с ним происходит, потому что самое сокровенное не укладывается ни в какие слова, ни в какие понятия...
Он только чувствовал, что в эту минуту и он слушает гимн, стоя плечом к плечу с Юрием. Совесть ему это позволила...
Трудно, очень трудно достался ему приезд, но эти минуты искупили все. И, возвращаясь в прошлое, он увезет их в своем сердце. Тогда умирать одинокому там уже не страшно.
Через зал несли флаг, военно-морской, голубой, и на бархатной подушке — в земле, с землей — отстрелянную гильзу.
Преклонив колено и коснувшись губами флага, старый ветеран принял землю у другого ветерана, чья рота под Брестом на смерть стояла, преградив путь врагу...
В ушах Кошелева все еще звучал голос диктора, который невозможно спутать ни с чьим другим, и траурные, и победные звуки гимна...
— Пойдем, Сергей Владимирович,— словно издалека донесся до него голос Вавилова.— Посмотрим комнату ветеранов.
В фойе плескалось море человеческих голосов. Кошелев различал густые басы нижних октав и дисканты совсем юных мальчишек. Мальчиков в синих форменках с голубыми матросскими воротниками.
И вдруг тишина в комнате ветеранов, куда они с Вавиловым вошли. Лишь за дверьми глухой говор, гулом далекого прибоя.
Тишина... Скромно названная «Комната ветеранов» уже была музеем. Музеем подвигов, мужества и самоотверженности.
Тетради со скупыми записями, фронтовые газеты, снимки времен гражданской войны, мемуары... И фото — тех, кого уже давно не было в живых, и тех, о ком только что говорил Вавилов, кто стоял вокруг.
У Кошелева было такое ощущение, будто именно здесь с неразрывной последовательностью сплавилось великое прошлое с сегодняшней встречей, с мальчишками в гюйсах...
И вдруг, словно толчок в грудь, как удар в самое сердце: глаза в глаза на него с фотографии смотрел командир в реглане... Отец... Его отец...
ГЛАВА 9
Тихий отдаленный причал одной из многочисленных бухт Севастополя. Бухты с поэтическим названием — Омега. Уходило к горизонту багровое солнце, расколотое в море зеленоватыми буграми зыби, и волны перекатывали с горба на горб горячие солнечные осколки:
Остро пахло смолой, водорослями, солью и разогретыми травами раскинувшейся за причалами степи. На фоне синего неба четкими контурами выступили полуразвалившиеся стены Херсонеса.
Они с Фомичовым сидели на байке свежеокрашенной видавшей виды шлюпки, которая устало выползла на пологий песчаный берег и, отдыхая, лениво покачивалась с борта на борт.
Да, перед Кошелевым был тот самый Фомичов, о котором рассказывал Кравченко, о котором упоминали в матросском клубе. Фомичов — боцман парохода «Цесаревич Алексей», он же «головорез Сарган» и комиссар лоцдистанции, в которой служил лоцманом капитан Ко шелев.
С той минуты, как Сергей увидел портрет отца и до встречи с Фомичовым, он был в смятении. Фомичов найден. Фомичов, который, конечно, знал о сестре; ведь отец до последнего дня своего служил вместе с ним. Это странное состояние усиливалось еще тем, что «Пчелка» «дяди» Паши летела в Севастополь так, словно участвовала в автомобильных гонках.
Очень, очень вовремя за Вавиловым и Кошелевым заехал в матросский клуб «дядя» Паша. Был он в самом благодушном настроении. «Домочадцы истекают слюной», глядя на вареники с вишнями, приготовленные «самоотверженной Галиной»...
Но «дяде» Паше не удалось закончить тираду. Вавилов прервал его, сообщив о том, что стал известен адрес Фомичова.
Посвященный, как, впрочем, и все окружающие, в дела Кошелева, «дядя» Паша, тут же забыв о варениках, объявил, что это именно тот самый случай, когда их выручит «Пчелка».
— Едем в Севастополь! — не раздумывая, сказал он.
Даже деятельный, экспансивный Вавилов воскликнул: «Без обеда?! Лучше с утра...» «Дядя» Паша хмыкнул, потрогал шины, и сказал: «Тебе лучше, а гостю нашему и обед, и ужин поперек горла станут. Моя «Пчелка» туда мигом долетит...»
Сбегав через дорогу в буфет и запасшись пирожками, он сел в машину, послал воздушный поцелуй Вавилову и нажал на акселератор.
По пути «дядя» Паша сообщил, что «Пчелку» собрал он своими руками. Лона ни за что не хотела покупать машину. Она, как подавляющее большинство женщин, считает, что какие-то там шкафы и буфеты важнее машины. А ездить на «Пчелке» она, опять-таки, как подавляющее большинство женщин, любит. Потом шел обстоятельный рассказ о том, как «дядя» Паша обнаружил в горах разбитую, покореженную «Пчелку», как два отпуска возился с оформлением и ремонтом, как самолично перебрал и заменил все железо, и теперь «Пчелку» он не променял бы ни на одну, пусть даже новую машину.
Рассказа о достоинствах «Пчелки» хватило до,самого Херсона, где они заправились бензином. К Джанкою подъехали глубокой ночью. Передохнули и, едва занялся рассвет, двинулись дальше.
Мелькали встречные грузовики, самосвалы, легковые машины... Повороты, подъемы, спуски...
Соседи Фомичова, которого дома не оказалось, сообщили, где и как его разыскать. С вечера уезжает он рыбачить в бухту Омега, где у него небольшой курень. Там летом и искать его надо. Днем он обычно варит уху и отсыпается. И, действительно, Фомичова они нашли, но не в курене, а в шлюпке.
Убедившись, что это именно тот человек, который им нужен, «дядя» Паша повалился возле своей запыленной «Пчелки», прикрыл голову газетой и уснул. Его богатырский храп доносился даже к причалу, у которого сидели Кошелев и Фомичов.
Видимо, старик только что плотно пообедал. Об этом свидетельствовали рыбьи кости в казанке, стоявшем на банке.
Фомичов посетовал на то, что гости не приехали чуть раньше и не отведали его знатной ухи. Однако, услышав, кто к нему приехал, старик некоторе время пристально вглядывался в Кошелева, потом крепко, по-мужски обнял, прокашлялся, но все еще не мог заговорить.
Они разместились в шлюпке и, только закурив самодельную трубочку, Фомичов немного успокоился. И так же, как в первую свою беседу с Марией Ивановной, Кошелев не задавал вопросов. Он попросил, чтобы Фомичов сам ему все по порядку рассказал.
Многое из того, что услышал Кошелев, было ему известно из воспоминаний Кравченко.
Не торопясь, обстоятельно говорил Фомичов о том, как затопили в порту «Цесаревича», о «Чайке», которую он со своими хлопцами привел в такое состояние, что выйти из Севастополя ей было совершенно невозможно. И было совершенно ясно, что не случайно белогвардейцы явились на «Цесаревич». Сарган действительно был на судне. Но никому, даже Тарасу Кравченко, и в голову не приходило, что гуляка-боцман и Сарган — одно и то же лицо.
Спокойный ровный голос несколько не вязался с внешним видом рассказчика. Старик был живым, подвижным. Узкие карие глаза временами загорались былым лукавством. Смуглый высокий лоб, прямой тонкий нос, твердый, несколько выдающийся подбородок и густая шевелюра совершенно белых волос — даже теперь Фомичов был красив.
Он заметно оживился, вспоминая, как через несколько лет «Цесаревич» был поднят с грунта, как восстанавливали «Чайку».
— Вот как раз в тех восстановительных работах принимал участие Евграф Кириллович Вавилов, о семье которого вы упоминали,— попутно сообщил Фомичов.
— Мария Ивановна, сестра его жены, говорила нам, как капитана приняли за графа и арестовали,— сказал Кошелев, очень довольный, что уже сам как-то дополняет рассказ старика.
— В ЧК его поволокли. Я тогда уже был комиссаром у лоцманов. А Евграфа Кирилловича я отлично знал. Вот после того случая и подняли мы бучу. Что ж это такое делается?! Ведь они не военные, не капитаны всяких там рангов. Торговые моряки. Их нанимают, им платят,
а что не так — выгонят, иди боцманом, матросом. Какие они буржуи, если с нами в штормы, попадают, на мостике мерзнут, по двое суток не спят, аж глаза на лоб лезут от напряжения, чтоб на берег не выскочить да на меляку не сесть. Правда, в политике не очень-то разбираются. Но тут уже дело другое... Вот тогда-то мы и попросили капитанов, тех, кому доверяли, помогать флот восстанавливать...— Фомичов выбил свою короткую трубочку, старательно прочистил ее, аккуратно сдул с борта пепел. И даже в этой детали чувствовался прирожденный боцман, хозяин судна, у которого боцманских привычек не стерли никакие начальнические кресла.
Набив трубку и придавив табак огрубевшим пальцем с широким крепким ногтем, продолжал:
- Ну, и первым делом Евграфа Кирилловича попросили па флот вернуться. Владимир Иванович Кошелев тогда уже служил у нас в лоцдистанции. Надо сказать, что очень это стариков наших за сердце взяло, что пришли, мол, попросили. Не наняли их — раньше-то господа Сабинины нанимали...— Фомичов приостановился, бросил лукавый взгляд на Кошелева.
Тот усмехнулся, кивнул:
— Продолжайте, Григорий Семенович. Если б вам бьгл'а известна моя жизнь, вы поняли бы, что слова эти не могут меня задеть. Если б вы только приблизительно знали...
— Догадываюсь... Я самолично к капитану Вавилову явился. Так, мол, и так, просим... Понадобился, да еще попросили! Как тут не порадоваться, не погордиться. Уважение! И положиться на такого, как Вавилов, уже во всем можно.
И мне приятно было идти к нему. Он прежде и ко мне, ко всем нам тоже уважительно относился. И Владимир Иванович у него службу свою начинал. Совсем мальчонкой пришел к нам. Вовка-юнга... Все его так звали — Вовка-юнга. Куда ни повернешься — везде он. Все что-то мастерит, драит, швабрит. А уж как, помню, просился: поставьте на руль!.. Хоть немного бы мне за штурвал подержаться...
Мальчонка—он мальчонка и есть. Не откажешь. Захудалую собачонку в море с собой прихватишь, и то матросы в ней души не чают. А тут паренек, да такой шустрый, смышленый. Услышал как-то случайно Евграф Кириллович, позвал меня: пусть, мол, этот постре-
ленок иной раз на руле постоит. Я старшего штурмана предупредил... Вот и допустили к штурвалу Вовку-юнгу... Смотрим мы, юнга наш как по ниточке корабль ведет. Нужно конец оплести, петлю, огон сделать, флаги сигнальные выпустить — все, как нельзя лучше, умеет. Все матросские науки превзошел. С иного и к сорока годам хороший матрос не получается, флаги спутает, концы не свяжет. А этот поднимет флаги расцвечивания. Они, знаете, пучком связаны. И вот уже высоко над судном рассыпятся этаким веером. Особый шик так флаги поднять. На других судах только рты поразевают на такое художество. Помню, Вовке-юнге тогда и семнадцати не было... Как-то в шторм... Каждая пара крепких рук нужна... А тут топовые огни погасли, никто и не приказывал, да и не заметил, а наш Вовка уже на мачте. Скажу вам, не каждый решится, не каждый сумеет вскарабкаться на мачту, когда судно то на один, то на другой борт положит... Вот тогда и порешило матросское братство — помочь нашему юнге пойти на капитана учиться. Шапка по кругу. Кто пятак, кто гривенник. А кто и полжалования отдал. Не жаль на доброе дело...— Тень улыбки скользнула по темным обветренным губам старого моряка.— Ну, а я человек холостой. Довольствие имел полное на судне. Вполне мог и Вовке-юнге на время экзаменов помощь оказывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18