.. И в торжественной тишине этой новой праздничной минуты Иван Николаевич раздельно, точно вырубая слова, сказал:
— Это вам от меня подарок.
И еще не стих изумленный благодарный гул, как он уже другим голосом, по-свойски веселым, выкрикнул:
— Албай, выставляй четверть!
И гудело зимовье от шумных разговоров до глубокой ночи, и пели под Тойгизину волынку, и сам Иван Николаевич топтался белыми бурками на земляном полу в марийской пляске, означающей братство лесных людей.
В полночь он сам пошел проверить коня. Ночь была серая, тихая, вокруг зимовья стоял черный лес. Падал снег, редкий, неспешный.
— Ну, что ж, Лебедев, поглядим, — сказал он отрадно. Звук волынки долетал сюда глухо, как из-под земли,
и еще глуше, утробней был плясовой топот. Но то пирующее братство уже не касалось души Ивана Николаевича. Ему ясно представлялся сейчас голубоглазый маленький старик Лебедев с белой благообразной бородой по грудь, и Булыгин говорил в эти голубые, обманчиво простодушные, детские глаза:
— На этот раз я не дамся тебе, нет, не дамся, дорогой Афанасий Семенович, старый ты лис!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Январское малиновое солнце поднялось в чистом белесом небе над куполами собора, и заснеженные крыши мещанских домиков, точно сугробы, заалели. И алые султаны дыма медленно текли вверх, а там расплывались В одно ровное, туманное облако, и это облако тоже дымчато алело. Из окон втпппгп ата-шга т*о_г»« и тысячах всегда присутствовал старше учившийся в Петербургском университете на инженера по железным дорогам, и младший сын Антон, живший с ним. Но если Лебедев и сын Николай словно подталки-
76
лучше видеть мальчика и девушку: ему очень хотелось чтобы они еще поиграли на дороге, не уходили!.. Однако Девушка решительно направилась к воротам, а мальчик последний раз сильно пнув шарик, побежал за ней.
77
над куполами и, думая свою трудную думу, машинально перекрестившись, отошел от окна. А мысли его были о предстоящем в воскресенье торге, о том, приедет ли Чернявский или жуковатый старший ревизор Силантьев, вот уже две недели шныряющий по лесничествам. Он не внушал Булыгину доверия: скользкий у него разговор, мелкие, плутоватые, какие-то свинячьи глазки на свинячьем лице. Булыгин опасался Силантьева не потому, что боялся проиграть открытые честные торги, а потому, что от Силантьева надо было ждать плутовства, махинаций, и притом мелких, постыдных для Булыгина. Тут надо было все предвидеть, все рассчитать. Коли дело ведется крупно и широко, оно как бы уже само диктует хозяину волю, и этой воле надо подчиняться. И стоит на миг хозяину не внять ей, как все здание, с таким трудом поднятое, неприметно покачнется, и тогда уже никакая сила не спасет его. Да, стоит только сделать один неверный шаг, одно противное этой воле самого дела движение...
Иван Николаевич постоял у «голландки», приложив сухие, сильные и длинные пальцы к теплым изразцам. Начищенные конфорки сияли золотом, точно отражали солнце. Но изразцы, солнечные конфорки и все прочие мелочи не касались его сознания. Он глядел на белые глазурованные изразцы, а ясно, четко видел эти хитрые маленькие глазки Силантьева, в его мозгу мелькали в только ему ведомом порядке номера лесных кварталов, и на каком из них какой лес по бонитету, и где сколько выйдет с десятины деловой, а сколько дровяной. И все эти цифры метко складывались, множились, дробились, сбиваясь как бы в промежуточный, временный итог для того, чтобы тут же соединиться с другими кварталами, десятинами, саженями и тысячами рублей. И тут, при всей этой работе, которая совершалась теперь в седой голове Ивана Николаевича, словно присутствовал и наблюдал своими голубыми наивными глазами старик Лебедев, этот вечный соперник. И это присутствие не раздражало, не гневило Булыгина, и если когда он обзывал Лебедева в душе старым лисом или черемисом, то скорее с легкой завистью и восхищением. И еще в думах о кварталах, десятинах вали его думы, подогревали их, то Антон только сбивал и путал их...
Высокие часы в углу зашипели, и первый мягкий звук прокатился по светлой солнечной комнате, по ярко блестевшему крашеному полу и угас в углу, а следом — другой: бом!.. Иван Николаевич отстранился от печки и опять подошел к высокому окну, в которое видно было белое высокое здание уездного правления.
Все печные трубы правления дымили, и оно показалось Булыгину неким пароходом, идущим на всех парах. Он улыбнулся сравнению.
— Хм, топят! — хмыкнул Иван Николаевич.— Завтра без того там будет тепло...
Внизу по дороге бежал вприскочку и подпинывал подшитым валенком конское яблоко мальчик лет десяти, а позади степенно шла девушка в заячьей шубейке и в такой же шапочке. Это были дети соседа, Дмитрия Ионо-вича, земского делопроизводителя, тихого, робкого человека с ласковыми, кроткими глазами, всегда чистого и опрятного. Сколько Булыгин помнил Ионыча, он ходил летом всегда в белом костюме, а зимой в шинели с рыжим воротником. Жили они сразу за садом Булыгина, в маленьком и уютном с виду домике с яркой геранью по окнам.
«Смотри-ка, как девка выросла у Ионыча!» — подумал Иван Николаевич, любуясь и веселым мальчиком, и степенно идущей девушкой с зарозовевшим на морозе лицом. Мысли о кварталах и десятинах как-то вмиг отступили, с неизъяснимым удовольствием он следил, как мальчик, подпинывая яблоко под ноги сестре, приглашал ее поиграть с ним. Но та что-то с напускной строгостью говорила брату и переступала яблоко. Мальчик же, смеясь пуще прежнего, всем счастливым личиком, не отставал, и было в нем столько азарта, столько ловкости, что даже у Ивана Николаевича зазудели ноги! — ах, как он любил так же играть на зимней дороге твердыми, как камни, легкими конскими яблоками! «Неужели не пнет? — подумалось ему.— Неужели стерпит?..»
Иван Николаевич странно вдруг заволновался, махнул рукой по затуманившемуся от дыхания стеклу, чтобы
— Что, Ваня, чайку иипшы
Быстрый ласковый голос матери всегда действовал на Ивана Николаевича миротворно, и, спускаясь по дубовой, не скрипнувшей ни единым приступком лестнице, он как бы погружался в этот ласковый, всегда одинаково ровный утомленному сердцу покой, исходящий от матери.
Зачем на себя наговаривать, отец? У тебя дело ?оставлено...
Дело! — воскликнул Иван Николаевич.— Какое к черту дело! Да заболей я хоть на неделю, все завалится,
Иван Николаевич больше не протирал окно и не отходил от него: со сладкой мукой в груди воображалось ему, как брат и сестра вбежали в дом, сбросили свои теплые легкие шубейки, и маленькие комнатки с чистыми полами и геранью по окнам захлестнуло счастливое детское веселье, и как счастливо, ясно заулыбался этот кроткий Дмитрий Ионыч. И странная, ни на что не похожая зависть сдавила сердце Булыгина. Он отвернулся от окна, раз-другой прошел из угла в угол, от часов до киота с лампадкой, попытался думать снова о завтрашнем дне, но ничего не шло в голову — ни торги, ни делянки, ни даже голубые, невинные глаза Лебедева. На минуту он остановился перед круглым зеркалом в простенке: запавшие глаза, длинный отвислый нос, эта пепельная козья бородка, шишковатый лоб и жидкие реденькие волосики... Попробовал улыбнуться — отразилась кривая, на левую щеку, богомерзкая ухмылка. И, отпрянув от зеркала, Иван Николаевич почти бегом выскочил из комнаты на площадку лестницы.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте — на диване возле книжного шкафа — сидел Антон с книгой, тоже обычной. Иван Николаевич иначе и не предполагал увидеть сына, а только здесь и только так. Сверху же видна была узкая, как тыква, голова Антона да раскрытая книга, которую Антон держал на колене. Вот это постоянство непонятно почему раздражало Булыгина.
На дальнем конце стола, ближнем к печке, сидела в уютном умятом по себе креслице Варвара Евлампиевна, мать Ивана Николаевича, со своим вязанием — сухонькая, маленькая старушка с живыми, умными глазами на маленьком, в мелких морщинках лице. Она взглянула поверх очков на Ивана Николаевича, и маленькое лицо ее осветилось улыбкой.
— Можно и чайку,— сказал Булыгин, искоса взглядывая на сына.— А ты все читаешь?
Антон угрюмо посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Что же ты читаешь, позволь узнать.
— Пожалуйста,— с едва скрытым презрением сказал Антон,— сочинения графа Толстого, Льва Николаевича.
— О чем же пишет твой граф? Все нравственность ищет?
— Вопрос о нравственности,— тихо, краснея, сказал Антон, — главный вопрос жизни...
— Это что же, твой граф говорит?
— Да... И с этим соглашается вся просвещенная Европа,— нетвердо добавил Антон.
— Европа! — воскликнул Иван Николаевич, вздергивая бородкой.— Европе делать нечего, вот она и читает, и соглашается. И почему бы ей не соглашаться?! Может быть, в Европе твоей все уперлось в нравственность, поскольку вещь эта хорошая, а нам, братец мой, еще много работать надо, не одну кишку порвать на этой работе.
Иван Николаевич, волнуясь все больше и бледнея лицом, заходил возле стола взад-вперед и, не глядя на Антона, говорил с горькой усмешкой:
— По всей России еще вера языческая, деревня в нищете, в лаптях, одна лошадь на двоих, а в городах — грязь по колено, воровство, взятки, грабеж казны, лень, никто делать ничего не хочет, думать об отечестве не желает, так тут, конечно, самое время нравственность поискать! А все от неумения за дело взяться, грязь разгребать. Палку нужно покрепче, вот что я тебе скажу. А то сидим у своих окошек, смотрим на лужи и о душе думаем. Красота-а. Пет, братец Антон Иванович, пускай о ней, о нравственности этой, в Петербурге думают, в Парижах разных, а нам, в таких вот Царевококшайсках, работать надо.
— Разве мы не работаем?
Иван Николаевич круто остановился, поглядел на сына тяжело, хмуро. И сказал раздельно:
Бестолково работаем, глупо, мелко, трусливо, на
все треснет по самой середке. А я не железный. Еще год, другой — и ногами вперед. Вот и все дело.
— Ну зачем так...
— А как? Ты от этого дела шарахаешься, как черт от ладана, книжечки почитываешь, купеческим званием не дорожишь...
Антон Иванович насупился, опустил голову и пробормотал:
— Из меня хозяин не получается, вы знаете...
— Да знаю, как не знать...— Иван Николаевич махнул рукой и опять заходил взад-вперед возле стола.— Вот что, читатель, скажу я тебе,— начал он спокойно и от того как-то значительно и беспрекословно, точно все давно обдумал.— Из тебя хозяин не получится, это я знаю и горько об этом сожалею. И поэтому я велю тебе немедленно жениться, родить мне наследника, чтобы я умер спокойно.
Антон блеснул глазами по сторонам, точно мышь в поисках убежища. Но убежища не было.
— Я об этом и не думал, — тихо сказал он, не поднимая головы.
— Ты не думал, мне думать приходится,— твердо сказал Иван Николаевич.— Меня отец тоже не больно спрашивал, чего я желаю. Дело Булыгиных так диктовало ему, а это поважнее всяких писаний. Ты при деле, а не оно при тебе. Оно всему голова, а ты ему служитель. И вот теперь этому делу Булыгиных нужен наследник, да не такой, как ты, а хозяин, служитель.
Антон сидел, опустив голову, и было у него такое ощущение, словно его прижали к стене.
Вошла мать с подносом, на котором стояло два стакана в кружевных серебряных подстаканниках, фарфоровая сахарница с расписными фигурками, две золотые ложечки с длинными кручеными ручками. И опять как будто просветлело лицо Булыгина. Он сразу сел за стол, взял стакан и с радостно-лукавой улыбкой сказал:
— Вот, мамаша, Антоша-то твой жениться вознаме-
рился!.. <
Николаевича и теперь согласно с ним, в один лад повела игру, да так ласково, так легко и радостно, что Антон вдруг против воли своей улыбнулся растерянной, жалкой и беззащитной улыбкой. Ему и в самом деле сейчас показалось, что отец во всем прав, что сам он жалкий, слабый человек, что жить ему придется здесь, в этом отцовском доме, в этом городке, утопающем по весне и осени в грязи, в лужах, а летом — в пыли и знойной, сонной тишине... Он вдруг почувствовал, как он сам жалок и мелок перед ним — ни своих серьезных убеждений у него нет, ни слов своих (все из книг, из книг), ни дела, которому бы он был так предан душой, как отец...
А Иван Николаевич с матерью все вели свою ласковую, неотступную игру, оставляя ему главное место в ней и как бы заманивая его на это главное место.
— Да кто же невеста-то? — с радостным изумлением воскликнула Варвара Евлампиевна.— Антоша, не томил бы душеньку мою, скажи!..
Антон покраснел лицом, опустил голову, и только уши пламенели. Иван Николаевич, подмигивая матери, сказал, точно тайну сына хранил:
— Ну, невеста хороша, хороша!.. Да пока молчок, пока не скажем, нет!..
— Да что же это вы со мной делаете?! И уже спокойно, строго сказал Булыгин:
— Погоди, мать, завтра торги проведем, тогда и скажем.
Вздохнув, Варвара Евлампиевна тоже посерьезнела лицом, морщинки на ее лице успокоились, и вскоре они с Иваном Николаевичем уже говорили о лесе, о будущих торгах, о Лебедеве, о том, как завтра поведет дело этот Силантьев, о том, у кого он сегодня обедает: у Дрягина пли у исправника.
- Я видел его сегодня с этим... как его...— сказал ¦друг Антон.
— С кем?
С этим, с Тойдемовым. С Япыком? Нашем лесничестве нет плохих лесов,— начал Митрич, ревизия подтвердила это, и ревизоры так
Лицо Ивана Николаевича помрачнело, и, машинально мешая в стакане, он о чем-то задумался, тихо говоря:
— Япык... Вон как... Чего-то они затевают, сукины дети, не иначе... Да, не иначе...
Вверху медленно, певуче тяжко пробило полдень.
— Какое число завтра? — спросил вдруг Иван Николаевич, и пристально следивший за ним Антон сказал:
— Двадцать второе, воскресенье...
В воскресенье город ожил раньше обычного. В дымном морозном свете утра по улицам сновало гораздо больше людей. С тонким скрипом полозьев проносились кошевки — это собирались деловые люди со всего уезда. И к девятому часу возле дома Корепанова уже было тесно от стоявших под попонами лошадей и кошевок, а на крыльце толпился и богатый, и бедный люд, мелькали и синие шинели городовых.
В самом помещении все как бы напоминало предстоящий какой-то важный судебный процесс. Враз вошли и поднялись к длинному столу на возвышении устроители торга. В наступившей тишине вперед выступил лесничий Царевококшайского лесничества Порфирий Петрович Ел-кин, сверху окинул взором весь зал, как бы проверяя, все ли явились.
Лицо Порфирия Петровича было носато и глазасто, как у совы. Он уже было собрался что-то сказать, как сзади к нему подошел в зеленой форме Силантьев. Елкин согласно кивнул, еще раз всмотрелся в первые ряды, увидел в центре ряда земского начальника Дрягина и едва заметно улыбнулся ему. Возле Дрягина сидели: справа исправник Умов при шашке и толстенький, розовощекий, с пышными усами вразлет воинский начальник Гуськин, отставной генерал. А по краю ряда виднелась и темная ряса отца Вонифатия, и блеснуло стеклами очков лицо мирового судьи...
Подняв взгляд, Порфирий Петрович увидел сразу белую голову старика Лебедева и черную, пышную бороду Губина. Среди множества лиц, застывших в ожидании,
— Уважаемые господа! Наступил долгожданный день. День, от которого, может быть, зависит будущее всего нашего лесного края, прогресс его и процветание. Я говорю — прогресс и процветание, потому что именно от вас зависит, как вы распорядитесь данным вам богатством нашей лесной земли.— И, скося глаз в сторону, ловя взглядом белое толстенькое лицо со свиными глазками, продолжал менее торжественным, но более радостным, теплым тоном:
— Такие события в нашем городе — явление весьма редкое. Удостоил нас вниманием сам начальник управления Чернявский и его ближайший друг и заместитель, старший ревизор господин Силантьев. Мы приветствуем в пашем городе нашего самого дорогого гостя и желаем успехов в проводимом этом государственно важном мероприятии!
По залу прокатились аплодисменты, а когда в первом ряду вдруг поднялся, хлопая в ладоши, сам Дрягин, весь зал как бы качнулся вперед и тоже стал хлопать и кланяться.
Наконец аплодисменты начали стихать, Дрягин опустился, за ним волной опустился весь зал. И Силантьев, медленно краснея и как бы надуваясь всем телом, тонким голоском воскликнул:
— Уважаемые господа! По предложению директора Петербургского лесного департамента по всему Казан-. кому управлению проводилась ревизия нашему казенному лесному богатству. В том числе была проведена ревизия ВО всех четырех лесничествах Царевококшайского уезда. II намечены делянки для оптовой продажи промышленникам. И позвольте вас всех поздравить с началом торгов!
Жидкие аплодисменты перебил резкий, дребезжащий Звук молоточка по лежащей на столе тарелке. Это ударил Порфирий Петрович. Он хозяин не только Царевококшай-ского лесничества, он исполняет еще и функцию ревизора Ю всех лесничествах уезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Это вам от меня подарок.
И еще не стих изумленный благодарный гул, как он уже другим голосом, по-свойски веселым, выкрикнул:
— Албай, выставляй четверть!
И гудело зимовье от шумных разговоров до глубокой ночи, и пели под Тойгизину волынку, и сам Иван Николаевич топтался белыми бурками на земляном полу в марийской пляске, означающей братство лесных людей.
В полночь он сам пошел проверить коня. Ночь была серая, тихая, вокруг зимовья стоял черный лес. Падал снег, редкий, неспешный.
— Ну, что ж, Лебедев, поглядим, — сказал он отрадно. Звук волынки долетал сюда глухо, как из-под земли,
и еще глуше, утробней был плясовой топот. Но то пирующее братство уже не касалось души Ивана Николаевича. Ему ясно представлялся сейчас голубоглазый маленький старик Лебедев с белой благообразной бородой по грудь, и Булыгин говорил в эти голубые, обманчиво простодушные, детские глаза:
— На этот раз я не дамся тебе, нет, не дамся, дорогой Афанасий Семенович, старый ты лис!..
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
Январское малиновое солнце поднялось в чистом белесом небе над куполами собора, и заснеженные крыши мещанских домиков, точно сугробы, заалели. И алые султаны дыма медленно текли вверх, а там расплывались В одно ровное, туманное облако, и это облако тоже дымчато алело. Из окон втпппгп ата-шга т*о_г»« и тысячах всегда присутствовал старше учившийся в Петербургском университете на инженера по железным дорогам, и младший сын Антон, живший с ним. Но если Лебедев и сын Николай словно подталки-
76
лучше видеть мальчика и девушку: ему очень хотелось чтобы они еще поиграли на дороге, не уходили!.. Однако Девушка решительно направилась к воротам, а мальчик последний раз сильно пнув шарик, побежал за ней.
77
над куполами и, думая свою трудную думу, машинально перекрестившись, отошел от окна. А мысли его были о предстоящем в воскресенье торге, о том, приедет ли Чернявский или жуковатый старший ревизор Силантьев, вот уже две недели шныряющий по лесничествам. Он не внушал Булыгину доверия: скользкий у него разговор, мелкие, плутоватые, какие-то свинячьи глазки на свинячьем лице. Булыгин опасался Силантьева не потому, что боялся проиграть открытые честные торги, а потому, что от Силантьева надо было ждать плутовства, махинаций, и притом мелких, постыдных для Булыгина. Тут надо было все предвидеть, все рассчитать. Коли дело ведется крупно и широко, оно как бы уже само диктует хозяину волю, и этой воле надо подчиняться. И стоит на миг хозяину не внять ей, как все здание, с таким трудом поднятое, неприметно покачнется, и тогда уже никакая сила не спасет его. Да, стоит только сделать один неверный шаг, одно противное этой воле самого дела движение...
Иван Николаевич постоял у «голландки», приложив сухие, сильные и длинные пальцы к теплым изразцам. Начищенные конфорки сияли золотом, точно отражали солнце. Но изразцы, солнечные конфорки и все прочие мелочи не касались его сознания. Он глядел на белые глазурованные изразцы, а ясно, четко видел эти хитрые маленькие глазки Силантьева, в его мозгу мелькали в только ему ведомом порядке номера лесных кварталов, и на каком из них какой лес по бонитету, и где сколько выйдет с десятины деловой, а сколько дровяной. И все эти цифры метко складывались, множились, дробились, сбиваясь как бы в промежуточный, временный итог для того, чтобы тут же соединиться с другими кварталами, десятинами, саженями и тысячами рублей. И тут, при всей этой работе, которая совершалась теперь в седой голове Ивана Николаевича, словно присутствовал и наблюдал своими голубыми наивными глазами старик Лебедев, этот вечный соперник. И это присутствие не раздражало, не гневило Булыгина, и если когда он обзывал Лебедева в душе старым лисом или черемисом, то скорее с легкой завистью и восхищением. И еще в думах о кварталах, десятинах вали его думы, подогревали их, то Антон только сбивал и путал их...
Высокие часы в углу зашипели, и первый мягкий звук прокатился по светлой солнечной комнате, по ярко блестевшему крашеному полу и угас в углу, а следом — другой: бом!.. Иван Николаевич отстранился от печки и опять подошел к высокому окну, в которое видно было белое высокое здание уездного правления.
Все печные трубы правления дымили, и оно показалось Булыгину неким пароходом, идущим на всех парах. Он улыбнулся сравнению.
— Хм, топят! — хмыкнул Иван Николаевич.— Завтра без того там будет тепло...
Внизу по дороге бежал вприскочку и подпинывал подшитым валенком конское яблоко мальчик лет десяти, а позади степенно шла девушка в заячьей шубейке и в такой же шапочке. Это были дети соседа, Дмитрия Ионо-вича, земского делопроизводителя, тихого, робкого человека с ласковыми, кроткими глазами, всегда чистого и опрятного. Сколько Булыгин помнил Ионыча, он ходил летом всегда в белом костюме, а зимой в шинели с рыжим воротником. Жили они сразу за садом Булыгина, в маленьком и уютном с виду домике с яркой геранью по окнам.
«Смотри-ка, как девка выросла у Ионыча!» — подумал Иван Николаевич, любуясь и веселым мальчиком, и степенно идущей девушкой с зарозовевшим на морозе лицом. Мысли о кварталах и десятинах как-то вмиг отступили, с неизъяснимым удовольствием он следил, как мальчик, подпинывая яблоко под ноги сестре, приглашал ее поиграть с ним. Но та что-то с напускной строгостью говорила брату и переступала яблоко. Мальчик же, смеясь пуще прежнего, всем счастливым личиком, не отставал, и было в нем столько азарта, столько ловкости, что даже у Ивана Николаевича зазудели ноги! — ах, как он любил так же играть на зимней дороге твердыми, как камни, легкими конскими яблоками! «Неужели не пнет? — подумалось ему.— Неужели стерпит?..»
Иван Николаевич странно вдруг заволновался, махнул рукой по затуманившемуся от дыхания стеклу, чтобы
— Что, Ваня, чайку иипшы
Быстрый ласковый голос матери всегда действовал на Ивана Николаевича миротворно, и, спускаясь по дубовой, не скрипнувшей ни единым приступком лестнице, он как бы погружался в этот ласковый, всегда одинаково ровный утомленному сердцу покой, исходящий от матери.
Зачем на себя наговаривать, отец? У тебя дело ?оставлено...
Дело! — воскликнул Иван Николаевич.— Какое к черту дело! Да заболей я хоть на неделю, все завалится,
Иван Николаевич больше не протирал окно и не отходил от него: со сладкой мукой в груди воображалось ему, как брат и сестра вбежали в дом, сбросили свои теплые легкие шубейки, и маленькие комнатки с чистыми полами и геранью по окнам захлестнуло счастливое детское веселье, и как счастливо, ясно заулыбался этот кроткий Дмитрий Ионыч. И странная, ни на что не похожая зависть сдавила сердце Булыгина. Он отвернулся от окна, раз-другой прошел из угла в угол, от часов до киота с лампадкой, попытался думать снова о завтрашнем дне, но ничего не шло в голову — ни торги, ни делянки, ни даже голубые, невинные глаза Лебедева. На минуту он остановился перед круглым зеркалом в простенке: запавшие глаза, длинный отвислый нос, эта пепельная козья бородка, шишковатый лоб и жидкие реденькие волосики... Попробовал улыбнуться — отразилась кривая, на левую щеку, богомерзкая ухмылка. И, отпрянув от зеркала, Иван Николаевич почти бегом выскочил из комнаты на площадку лестницы.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте — на диване возле книжного шкафа — сидел Антон с книгой, тоже обычной. Иван Николаевич иначе и не предполагал увидеть сына, а только здесь и только так. Сверху же видна была узкая, как тыква, голова Антона да раскрытая книга, которую Антон держал на колене. Вот это постоянство непонятно почему раздражало Булыгина.
На дальнем конце стола, ближнем к печке, сидела в уютном умятом по себе креслице Варвара Евлампиевна, мать Ивана Николаевича, со своим вязанием — сухонькая, маленькая старушка с живыми, умными глазами на маленьком, в мелких морщинках лице. Она взглянула поверх очков на Ивана Николаевича, и маленькое лицо ее осветилось улыбкой.
— Можно и чайку,— сказал Булыгин, искоса взглядывая на сына.— А ты все читаешь?
Антон угрюмо посмотрел на отца и ничего не ответил.
— Что же ты читаешь, позволь узнать.
— Пожалуйста,— с едва скрытым презрением сказал Антон,— сочинения графа Толстого, Льва Николаевича.
— О чем же пишет твой граф? Все нравственность ищет?
— Вопрос о нравственности,— тихо, краснея, сказал Антон, — главный вопрос жизни...
— Это что же, твой граф говорит?
— Да... И с этим соглашается вся просвещенная Европа,— нетвердо добавил Антон.
— Европа! — воскликнул Иван Николаевич, вздергивая бородкой.— Европе делать нечего, вот она и читает, и соглашается. И почему бы ей не соглашаться?! Может быть, в Европе твоей все уперлось в нравственность, поскольку вещь эта хорошая, а нам, братец мой, еще много работать надо, не одну кишку порвать на этой работе.
Иван Николаевич, волнуясь все больше и бледнея лицом, заходил возле стола взад-вперед и, не глядя на Антона, говорил с горькой усмешкой:
— По всей России еще вера языческая, деревня в нищете, в лаптях, одна лошадь на двоих, а в городах — грязь по колено, воровство, взятки, грабеж казны, лень, никто делать ничего не хочет, думать об отечестве не желает, так тут, конечно, самое время нравственность поискать! А все от неумения за дело взяться, грязь разгребать. Палку нужно покрепче, вот что я тебе скажу. А то сидим у своих окошек, смотрим на лужи и о душе думаем. Красота-а. Пет, братец Антон Иванович, пускай о ней, о нравственности этой, в Петербурге думают, в Парижах разных, а нам, в таких вот Царевококшайсках, работать надо.
— Разве мы не работаем?
Иван Николаевич круто остановился, поглядел на сына тяжело, хмуро. И сказал раздельно:
Бестолково работаем, глупо, мелко, трусливо, на
все треснет по самой середке. А я не железный. Еще год, другой — и ногами вперед. Вот и все дело.
— Ну зачем так...
— А как? Ты от этого дела шарахаешься, как черт от ладана, книжечки почитываешь, купеческим званием не дорожишь...
Антон Иванович насупился, опустил голову и пробормотал:
— Из меня хозяин не получается, вы знаете...
— Да знаю, как не знать...— Иван Николаевич махнул рукой и опять заходил взад-вперед возле стола.— Вот что, читатель, скажу я тебе,— начал он спокойно и от того как-то значительно и беспрекословно, точно все давно обдумал.— Из тебя хозяин не получится, это я знаю и горько об этом сожалею. И поэтому я велю тебе немедленно жениться, родить мне наследника, чтобы я умер спокойно.
Антон блеснул глазами по сторонам, точно мышь в поисках убежища. Но убежища не было.
— Я об этом и не думал, — тихо сказал он, не поднимая головы.
— Ты не думал, мне думать приходится,— твердо сказал Иван Николаевич.— Меня отец тоже не больно спрашивал, чего я желаю. Дело Булыгиных так диктовало ему, а это поважнее всяких писаний. Ты при деле, а не оно при тебе. Оно всему голова, а ты ему служитель. И вот теперь этому делу Булыгиных нужен наследник, да не такой, как ты, а хозяин, служитель.
Антон сидел, опустив голову, и было у него такое ощущение, словно его прижали к стене.
Вошла мать с подносом, на котором стояло два стакана в кружевных серебряных подстаканниках, фарфоровая сахарница с расписными фигурками, две золотые ложечки с длинными кручеными ручками. И опять как будто просветлело лицо Булыгина. Он сразу сел за стол, взял стакан и с радостно-лукавой улыбкой сказал:
— Вот, мамаша, Антоша-то твой жениться вознаме-
рился!.. <
Николаевича и теперь согласно с ним, в один лад повела игру, да так ласково, так легко и радостно, что Антон вдруг против воли своей улыбнулся растерянной, жалкой и беззащитной улыбкой. Ему и в самом деле сейчас показалось, что отец во всем прав, что сам он жалкий, слабый человек, что жить ему придется здесь, в этом отцовском доме, в этом городке, утопающем по весне и осени в грязи, в лужах, а летом — в пыли и знойной, сонной тишине... Он вдруг почувствовал, как он сам жалок и мелок перед ним — ни своих серьезных убеждений у него нет, ни слов своих (все из книг, из книг), ни дела, которому бы он был так предан душой, как отец...
А Иван Николаевич с матерью все вели свою ласковую, неотступную игру, оставляя ему главное место в ней и как бы заманивая его на это главное место.
— Да кто же невеста-то? — с радостным изумлением воскликнула Варвара Евлампиевна.— Антоша, не томил бы душеньку мою, скажи!..
Антон покраснел лицом, опустил голову, и только уши пламенели. Иван Николаевич, подмигивая матери, сказал, точно тайну сына хранил:
— Ну, невеста хороша, хороша!.. Да пока молчок, пока не скажем, нет!..
— Да что же это вы со мной делаете?! И уже спокойно, строго сказал Булыгин:
— Погоди, мать, завтра торги проведем, тогда и скажем.
Вздохнув, Варвара Евлампиевна тоже посерьезнела лицом, морщинки на ее лице успокоились, и вскоре они с Иваном Николаевичем уже говорили о лесе, о будущих торгах, о Лебедеве, о том, как завтра поведет дело этот Силантьев, о том, у кого он сегодня обедает: у Дрягина пли у исправника.
- Я видел его сегодня с этим... как его...— сказал ¦друг Антон.
— С кем?
С этим, с Тойдемовым. С Япыком? Нашем лесничестве нет плохих лесов,— начал Митрич, ревизия подтвердила это, и ревизоры так
Лицо Ивана Николаевича помрачнело, и, машинально мешая в стакане, он о чем-то задумался, тихо говоря:
— Япык... Вон как... Чего-то они затевают, сукины дети, не иначе... Да, не иначе...
Вверху медленно, певуче тяжко пробило полдень.
— Какое число завтра? — спросил вдруг Иван Николаевич, и пристально следивший за ним Антон сказал:
— Двадцать второе, воскресенье...
В воскресенье город ожил раньше обычного. В дымном морозном свете утра по улицам сновало гораздо больше людей. С тонким скрипом полозьев проносились кошевки — это собирались деловые люди со всего уезда. И к девятому часу возле дома Корепанова уже было тесно от стоявших под попонами лошадей и кошевок, а на крыльце толпился и богатый, и бедный люд, мелькали и синие шинели городовых.
В самом помещении все как бы напоминало предстоящий какой-то важный судебный процесс. Враз вошли и поднялись к длинному столу на возвышении устроители торга. В наступившей тишине вперед выступил лесничий Царевококшайского лесничества Порфирий Петрович Ел-кин, сверху окинул взором весь зал, как бы проверяя, все ли явились.
Лицо Порфирия Петровича было носато и глазасто, как у совы. Он уже было собрался что-то сказать, как сзади к нему подошел в зеленой форме Силантьев. Елкин согласно кивнул, еще раз всмотрелся в первые ряды, увидел в центре ряда земского начальника Дрягина и едва заметно улыбнулся ему. Возле Дрягина сидели: справа исправник Умов при шашке и толстенький, розовощекий, с пышными усами вразлет воинский начальник Гуськин, отставной генерал. А по краю ряда виднелась и темная ряса отца Вонифатия, и блеснуло стеклами очков лицо мирового судьи...
Подняв взгляд, Порфирий Петрович увидел сразу белую голову старика Лебедева и черную, пышную бороду Губина. Среди множества лиц, застывших в ожидании,
— Уважаемые господа! Наступил долгожданный день. День, от которого, может быть, зависит будущее всего нашего лесного края, прогресс его и процветание. Я говорю — прогресс и процветание, потому что именно от вас зависит, как вы распорядитесь данным вам богатством нашей лесной земли.— И, скося глаз в сторону, ловя взглядом белое толстенькое лицо со свиными глазками, продолжал менее торжественным, но более радостным, теплым тоном:
— Такие события в нашем городе — явление весьма редкое. Удостоил нас вниманием сам начальник управления Чернявский и его ближайший друг и заместитель, старший ревизор господин Силантьев. Мы приветствуем в пашем городе нашего самого дорогого гостя и желаем успехов в проводимом этом государственно важном мероприятии!
По залу прокатились аплодисменты, а когда в первом ряду вдруг поднялся, хлопая в ладоши, сам Дрягин, весь зал как бы качнулся вперед и тоже стал хлопать и кланяться.
Наконец аплодисменты начали стихать, Дрягин опустился, за ним волной опустился весь зал. И Силантьев, медленно краснея и как бы надуваясь всем телом, тонким голоском воскликнул:
— Уважаемые господа! По предложению директора Петербургского лесного департамента по всему Казан-. кому управлению проводилась ревизия нашему казенному лесному богатству. В том числе была проведена ревизия ВО всех четырех лесничествах Царевококшайского уезда. II намечены делянки для оптовой продажи промышленникам. И позвольте вас всех поздравить с началом торгов!
Жидкие аплодисменты перебил резкий, дребезжащий Звук молоточка по лежащей на столе тарелке. Это ударил Порфирий Петрович. Он хозяин не только Царевококшай-ского лесничества, он исполняет еще и функцию ревизора Ю всех лесничествах уезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34