—радостно согласился Петруха.
Девочка передала ему щипцы. Петруха живо подбежал к печке и потянулся через шесток к углям, но они были слишком далеко.
— Мать, принеси-ка табуретку,— сказал Опанас. Мальчик сам забрался на табуретку и взял щипцами
уголек. Отец опустил Петруху на пол.
Теперь опять все встали вокруг лохани, с надеждой глядя на Петруху,— только он может принести счастье в дом.
Алый уголек упал на воду, зашипел, волчком кружась в середине лохани, потом, словно кто его толкнул, поплыл по кругу и, внезапно замерев и дрогнув, ушел на дно. И мать, и девочки разом вздохнули и засмеялись, а отец похлопал Петруху по спине и прижал к себе.
— Легкая у тебя рука,— сказал Опанас— И ты сегодня наш хозяин на полосе — будем сеять овес. Как ты думаешь, мать,— спросил Опанас с едва уловимой лукавой улыбкой в глазах,— хороший будет овес?..
Что же, они ничем не рассердили ни великого бога Кугу-юмо и его ангелов, ни саму матушку-землю. Они с Опанасом все сделали по обычаю предков... Вчера, когда зашло солнце и на землю опустилась теплая ночь, они с Опанасом, взяв еды и питья, ходили на свою полосу, сами ели и пили и потчевали этой же едой и кормилицу-землю. А потом, лаская друг друга, они примером любви пробуждали и в земле желание к богатому потомству, к щедрым колосьям — своим детям...
И ответила Опанасиха, блеснув глазами:
— Разве не видел отец, какая у сына рука?..
— Ну и ладно. Теперь слезай и ешь — все на столе, тебя ждет, а мы пойдем на полосу.
— Да и я пойду с вами,— сказал Йыван.
— Пойдем, если хочешь... Да ты не спеши, мы пока еще соберемся...
Опанас приделывал к своей лыковой шляпе веревочную петлю.
— Видишь, какой у нас сегодня большой сеятель,— сказал он Йывану,—это будет ему лукошко. Ну-ка, подойди сюда, Петруха, ладно ли?
Опанас примерил Петрухе лукошко — шляпа висела у колена. Он подвязал веревку и примерил снова.
— Ну вот, теперь в самый рдз, можно ехать.
Когда Йыван поел оставленных ему овсяных блинов и вышел на улицу, Опанас уже запряг в телегу свою лошадь — вислопузую кобылу. Потом посадил на тугой мешок овса в телегу Петруху, подал ему вожжи. Петруха, подражая, видимо, отцу, крикнул:
— Но, пошла-а!— И процессия тронулась через деревню в поле: кобыла, телега, на телеге Петруха, за телегой две девочки и Опанасиха, а сам Опанас подождал Йывана, и они двинулись следом. Стая собак увязалась за ними.
— Дядя Опанас, все хочу тебя спросить,— сказал Йыван.— Почему в вашей деревне так много собак?
— Да, у нас собак уважают,— сказал Опанас.
— Уважают? Почему же?
— Видишь ли,— сказал Опанас,— дело давнее, а старики так говорят. В прежние времена небо было только на высоте крыши, и люди жили, не зная горя и нужды, не сеяли, не пахали, а чего хотели, то пили-ели, ведь в поле сама росла трехглавая рожь. Словом, люди жили беспечно, никто не знал цены хлебу. И до того дошло дело, что однажды женщина вытерла куском хлеба понос своего сына, и потом, не зная, куда этот хлеб выбросить, сунула его в небо. Видишь, какая глупая была та женщина. И рассердилось небо, гром прокатился, сотряслась земля, засверкала молния. Небо начало подниматься вверх все ~тттттл ,r T,TTTTTrk r rwnTTcxv глгллсх^ чякяцдттйгтк и с каждого стеб
совсем без колосьев, а люди — без хлеба. Но тут завыла собака. Она первая почуяла приближение страшного горя. Бог услышал этот горький вой и остановил небо. С тех пор оно так высоко над землей, а на ржи — по одному колосу — бог оставил его на счастье собаки...— И, помолчав, Опанас добавил: — Вот почему в нашей деревне уважают собак...
Приехали к вспаханной полосе, которая начиналась сразу от дороги, а другим концом подходила к лесу.
Опанас повесил «лукошко» на шею Петрухе, насыпал туда несколько горстей овса, а Опанасиха положила в овес три вареных яйца.
— Ну, начинай,— сказал Опанас, подталкивая Пет-РУху.
Мальчик несмело шагнул на пахоту, забрал из шляпы горсть и бросил зерна на землю.
— Так,— сказал Опанас— Давай дальше. Петруха неловко переступил в мягкой земле и бросил
еще горсть.
— Молодец! — похвалил Опанас, и эта похвала придала Петрухе смелости.— И яйца кинь подальше!
Петруха уже рассыпал горсти овса с яйцом во все стороны. Вскоре его лукошко стало пустым.
— Спасибо, сынок,— сказал Опанас— Теперь можно и нам начинать.
3
Йыван сидел на берегу под липой и смотрел, как плывут по разлившейся Кокшаге льдины. Вода свежо и щедро блестела под солнцем, а льдины были похожи на сахарные головы — вверху прорвало затор, и ломаный торосистый лед несло густо.
Скоро должны будут пойти и плоты. Каждое дерево в них клеймено, на каждом торце поставлен керосиновой сажей знак. Те, что оклеймил Йыван, поплывут под черными буквами «С. А. Л.». Но не один он клеймил деревья, много таких Йыванов ходило от пристани к пристани по берегам Кокшаги и ставило на белых торцах знаки своих хозяев.
шин, без ветвей, и каждое затесано, и на затесе клеймо — «С. А. Л.». Словно деревья в плотах взбунтовались, порвали все заповоры и разбежались по бору, по своим местам.
Но Йыван опять смотрит на вольную воду Кокшаги, на плывущие по стрежню льдины, и тягостное беспокойство от этого странного наваждения мало-помалу проходит. Как широко разливается весной Кокшага — другой ее лесистый берег еле виден, он за разлившейся по лугу водой, и только по луговым ветлам можно догадаться, как будет здесь летом...
Сверкающими на солнце кусочками льда летят над рекой два лебедя — первый поменьше второго. Наверно, первой летит лебедушка — так бела она, розово-нежна ее грудь от солнечных лучей. Лебедь чуть потемней, бока его отливают желтоватым. И легкое, чуть слышное переливчатое курлыкание дрожит в весенних берегах Кокшаги.
Но вот пролетели, скрылись, погасла песня в разноголосом звоне мелких пичужек.
И опять померк день, опять этот странный клейменый лес... И даже синичка не мелькнет, не вспоет, не прокукует кукушка. Сколько ни идет Йыван, все те же деревья без вершин, без сучьев — как почерневшие от губительного пожара колонны, и только на белых затесах, в каплях янтарной смолы черные клейма. И страшно делается Йывану, он шарит за спиной топор, а его нет за поясом. Где же он его потерял?
— Ха-ха-ха!.. — вдруг звенит дробный, леденящий душу хохот.
— Овда?..— Йыван останавливается, прячется за толстую сосновую колонну, оглядывается, ищет среди ровных срезанных вершин солнышко, но солнышка нет, и он не знает, как выйти из этого леса. Туда? И он бежит от дерева к дереву. Но впереди опять кто-то невидимый:
— Ха-ха-ха!..
И жуткое эхо бьется и звенит в обугленных клейменых деревьях.
— Ха-ха-ха-ха!..
вающей травке протянулись долгие тени.
Сначала Йывану показалось, что это льдина — грязная, где-нибудь терлась о песчаный обрыв, и на нее на-па козлах, тупо смотря вперед,
сидел ямщик, толстый, с белым отечным лицом, на котором голубели маленькие глазки. В коляске Йыван еще издали увидел двух женщин.
— Овда?..
— Разве ты не узнаешь меня, Йыван? Разве я похожа на Овду?
— Нет,— отвечает Йыван.— Ты похожа на одну девушку... Сандай.
— Может быть, я и есть Сандай? Посмотри внимательнее, Йыван.
— Да, пожалуй, только у нее не такой голос...
— Это из-за деревьев, Йыван.
— Да, странный лес, я и своего голоса не узнаю.
— А что это за знаки, Йыван?
— Это маркировочные знаки...
— Что обозначают эти буквы, Йыван?
— Это имя хозяина.
— Вот оно что! А где же сам хозяин?
— Не знаю, может быть, дома...
— Но чья рука наставила эти черные знаки, Йыван?.. Ты не знаешь?
— Видишь ли...
— Почему ты опустил глаза, Йыван? Тебе нравится такой лес?
— Нет, но хозяин... Видишь ли, ведь надо как-то жить, приходится у хозяина просить работу. А он дает клеймо, сажу и керосин и говорит... Постой, куда ты уходишь? Я расскажу тебе про дядю Опанаса. Он тоже говорит, что, не будь этой работы, он бы не знал, чем кормить свою семью, они бы все погибли с голоду, и маленький Петруха — тоже... Подожди!.. Ведь хозяин платит только за эту работу. Если бы платили за посадку деревьев, я бы за меньшие деньги пошел бы на эту работу... Постой, подожди, куда ты уходишь, Сандай?!
Но только дробный, леденящий душу хохот из-за клейменых деревьев:
— Сандай!
Первые плоты показались на Кокшаге тогда, когда солнце золотилр голую верхушку липы с набухшими до предела почками на ветках, а по земле, по первой осыпалась земля. Но это был плот. Когда его развернуло, ясно стал виден верхний ряд клейменых торцов.
Когда на плес из-за поворота выплыл второй плот, Йыван поднялся и пошел к деревне — полверсты было лесной дорожкой до Юж-кювар, до первых вспаханных полос.
В мелком сквозном березняке гомонили птицы, перекрикивая, перепевая друг друга. Уже зацветала черемуха, и от кустов ее душисто веяло в вечернем посвежевшем воздухе.
Йыван пересек уже край поля, проходящий зимник на Кокшайск, когда внезапно его окликнули:
— Эй, любезный!..
На дороге с каким-то потерянным и беспомощным видом стоял длинный, нескладный человек в пальто, в грязных сапогах и низкой шляпе. В руках он держал галоши.
— Поди сюда, братец,—позвал человек, и Йыван подошел. У человека было желтое лицо с тяжелой челюстью, с болезненным блеском глаз.
— Послушай, — сказал человек сиплым голосом,— где тут дорога на Кокшайск? Эта?
— Эта зимняя дорога, здесь зимой ездят, а сейчас тут не проехать,— сказал Йыван.
— Ах, этот Албай,— как-то несмело, робко сказал человек.— А где же можно проехать?
— Можно проехать по летней дороге, но это не здесь, это выше, бором.
— Это далеко?
— Далеко,— сказал Йыван.
— Что же делать, братец? Мы вон застряли в том перелеске, там ручей...
— Можно как-нибудь и здесь проехать, только это место надо объезжать берегом — тут овраг.
— Слушай, братец, помоги, а?— взмолился обрадованный мужчина.— Я тебе заплачу...
— Помочь можно, пойдемте,— сказал Йыван.
В березняке, в ложбине, где бурлил весенний мутный ручей, увязла до самых осей четырехместная рессорная коляска, запряженная парой. Лошади понуро стояли.
— Видишь, голубчик, что получилось, — растерянно говорил человек, шагавший впереди прямо по грязи, не выбирая места посуше.— А ты все сидишь, Албай? — укоризненно сказал он ямщику.
— Сижу, да, — с состраданием к самому себе отвечал ямщик, помаргивая глазками.
— Что же ты летом поехал по зимней дороге?— начал выговаривать высокий мужчина.— Ведь эта зимняя дорога, здесь только зимой ездят!..
— Зимой, да,— согласился ямщик.— Только вы велели ближе к реке, чтобы смотреть сплав...
Человек махнул галошами, которые нес в руке, и сказал Йывану:
— Помоги, любезный, этому Фальстафу.
Йыван уже видел, что передние колеса попали между бревешек, брошенных в болотину, и теперь, если выворачивать на обочину, может поломаться рессора или ось, а то и левая постромка лопнет.
— Надо бы освободить коляску,— сказал Йыван, избегая смотреть на женщин — он чувствовал, что они обе не спускают с него удивленных взглядов.
— Всем?— спросил мужчина.
— Да пусть хоть он один слезет.
— Слезай, Албай, ну, давай,— не то приказал, не то попросил мужчина.
— Слезай, да,— сказал Албай и заворочался, запыхтел, полез вперед толстым, в белых портках, задом, долго примерялся, как ступить.
— Ну!
Наконец ступил и увяз лаптем и белой чистой онучей до колена в коричневой жиже.
— Вожжи возьми,— сказал Йыван.
— Вожжи, да...
Когда Албай вылез, Йыван взял из его рук вожжи и с ободряющей властной решительностью крикнул на лошадей. И те как-то сразу подобрались, напружинились, послушно заперебирали ногами в сторону, разбрызгивая копытами гтрязь. И колеса поднялись легко, потом оба шел?— весело хохоча, спросила Серафима Васильевна.
— А тут недалеко деревня,— сказал мужчина, бросая свои галоши в коляску.
— Повезло тебе на этот раз, Антон Иванович! Лошади, громко отфыркиваясь, уже шли по сухому
месту, и Йыван передал вожжи Албаю.
Антон уже сидел в коляске, напротив женщин, и смущенно улыбался Серафиме Васильевне.
Йыван стал объяснять Албаю, как ехать: версту низом по берегу, прямо луговиной, а потом будет дорога — зимой лес возили, по той дороге на зимник — там сухо.
— Молодой человек,— звала Серафима Васильевна.— Молодой человек!
Йыван оглянулся и впервые посмотрел на нее прямо. И к удивлению своему, он спокойно выдержал ее значительно-усмешливый взгляд: все такие же быстрые, живые глаза, полные губы, ямочка на круглом подбородке, светлые волосы из-под шапочки...
— Может, вы нас проводите, а?
Йыван молчал, поддаваясь странной влекущей силе этих глаз, этого голоса, этой ямочки на подбородке...
— А то ведь этот Албай нас где-нибудь вывалит! — И, срываясь в смех, показывая белые мелкие зубы: — Право, вывалит! Ночевать нам в лесу!..
Мельком взглянул на Анну Дмитриевну: все те же толстые косы по плечам, тонкое красивое лицо, побледневшее в раздражении,— даже видно, как стиснула зубы...
— Мне некогда,— говорит Йыван, останавливаясь, а коляска, качаясь на рессорах, плывет мимо. И она оборачивается — внезапное горькое удивление мелькает в ее веселых глазах.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
Стоит отцу заговорить о женитьбе, что молод еще, пусть погуляет, хоть потом не будет сожалеть о своей молодости? В амбаре уже не достигали Мигыты и угрозы отца, которые с каждым годом как бы глохнули, тупели, говорились по привычке:
— Отдам в солдаты! Женю киямата на косоглазой марийке из Кожлаял!..
Мигыта давно приучил отца не полагаться особенно на него в своих торговых делах: то вдруг, дурачась, загибал за мыло такую бешеную цену, словно это был не вонючий кусок, а золото, и люди только пожимали плечами, то вдруг чай отдаст за полцены, что, правда, бывало очень редко. Нет, Шем Каврий давно с болью в сердце махнул рукой на Мигыту. А сейчас бы помощник был очень кстати — ведь что удумали мужики: торговый кооператив учредить! Ты, мол, Каврий, торгуешь дороже против города... А как бы нужен Каврию в это смутное время надежный, умный помощник! Одному тяжко, даже по душе поговорить не с кем. Янлык Андрий — темный, грубый мужик, он только мастер на кулак да на горло брать. Но не то время теперь, не то, и хоть нет смуты никакой после того самовольничания с лесом, хоть притих мужик по деревням, но тишина эта нехорошая, чего-то в ней копится, чего-то зреет,— это сердцем чует Каврий. Особенно когда приходят мужики из бора, со сплава. Деньги-то приносят прежние, какие то деньги — так, подать только заткнуть, до петровок протянуть, а до нови опять к нему, Каврию. Но ведь наберутся там на сплавах своих всякой лешачины — не пеньку же, правда, молиться, наслушаются от проезжих всяких слов, да по зимовьям, живя месяцами, вовсе слесеют, вот и смотрят зверями, будто Каврий — первая им помеха... Кооператив, видишь ты, торговый... И как бы помощник теперь нужен, но ведь не срывать же Яндывая с дела, у него своя торговля в Цареве. Мигыта, Мигыта... Ружье на плечо, да в лес, а не в лес, так гулянки — совсем ошалел малый. Где он теперь, в амбаре спит или в Нырьяле гуляет?..
Повернувшись на перине, Каврий глядит в окно: уже помутнело небо, уже ночь переломилась на утро, а он еще и глаз не сомкнул — все эта беспокойная мысль: что
и все они были там: и Мигыта, и Унай, и Пинай... Да и Сандай тоже утянулась с ними... Тоже вот забота — эта Сандай. Правда, девка исполнительная, небалованная, как эти две вертихвостки, но нет-нет да так зыркнет своими черными глазами, что хоть за вицу хватайся. Да ведь не зря и сказано: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Раньше то и дело к бабке бегала, да теперь бабки нет — умерла, но все бы это ладно, все бы ничего, да вот шалопай тот амбарный покою не дает. Куда ехать, тут он еще сноровистый, бойкий, кого заговорит, кому по-улыбается, чего надо — увидит — глаз все-таки цепкий, ухватка есть, да уж что-то мелковато берет, поверху, а так и. сорваться можно на пустяке... Женить, верно, надо, да и дело с концом... У Данилы Епия в Нырьяле вроде подходящая девка, да и породниться с Данилом неплохо бы было... Ой, как бы неплохо!..
Хорошо Мигыте в амбаре спать, хорошо. Когда хочешь — уйдешь, когда хочешь — придешь, да и утром нет той колготы домашней, от которой просыпаешься раньше срока и злой, как черт, особенно когда тяжелая похмельная голова. А когда она гудит от недавно выпитой браги — тоже хорошо. Лежишь в прохладе, покуриваешь папироски, а если сна нет, лезут всякие шальные, сладкие видения...
Скучная, однако, свадьба сегодня была у Полата: изба тесная, душная, толкотня, гвалт, а невеста какая-то напуганная, пришибленная, сидит, как рюха,— даже и смотреть в ту сторону не хотелось... Браги, правда, подавали хорошо, вдоволь, да и добрая брага у рыжего Полата. И хороводы во дворе были веселые — соскучились девки за долгую зиму по хороводам, по гармошке: наряды из своих сундуков повытаскивали, лент в косы наплели, лапти у всех новые, на колодках, постукивают — и сами себя не узнают, каждая сама себе кажется чуть ли не королевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Девочка передала ему щипцы. Петруха живо подбежал к печке и потянулся через шесток к углям, но они были слишком далеко.
— Мать, принеси-ка табуретку,— сказал Опанас. Мальчик сам забрался на табуретку и взял щипцами
уголек. Отец опустил Петруху на пол.
Теперь опять все встали вокруг лохани, с надеждой глядя на Петруху,— только он может принести счастье в дом.
Алый уголек упал на воду, зашипел, волчком кружась в середине лохани, потом, словно кто его толкнул, поплыл по кругу и, внезапно замерев и дрогнув, ушел на дно. И мать, и девочки разом вздохнули и засмеялись, а отец похлопал Петруху по спине и прижал к себе.
— Легкая у тебя рука,— сказал Опанас— И ты сегодня наш хозяин на полосе — будем сеять овес. Как ты думаешь, мать,— спросил Опанас с едва уловимой лукавой улыбкой в глазах,— хороший будет овес?..
Что же, они ничем не рассердили ни великого бога Кугу-юмо и его ангелов, ни саму матушку-землю. Они с Опанасом все сделали по обычаю предков... Вчера, когда зашло солнце и на землю опустилась теплая ночь, они с Опанасом, взяв еды и питья, ходили на свою полосу, сами ели и пили и потчевали этой же едой и кормилицу-землю. А потом, лаская друг друга, они примером любви пробуждали и в земле желание к богатому потомству, к щедрым колосьям — своим детям...
И ответила Опанасиха, блеснув глазами:
— Разве не видел отец, какая у сына рука?..
— Ну и ладно. Теперь слезай и ешь — все на столе, тебя ждет, а мы пойдем на полосу.
— Да и я пойду с вами,— сказал Йыван.
— Пойдем, если хочешь... Да ты не спеши, мы пока еще соберемся...
Опанас приделывал к своей лыковой шляпе веревочную петлю.
— Видишь, какой у нас сегодня большой сеятель,— сказал он Йывану,—это будет ему лукошко. Ну-ка, подойди сюда, Петруха, ладно ли?
Опанас примерил Петрухе лукошко — шляпа висела у колена. Он подвязал веревку и примерил снова.
— Ну вот, теперь в самый рдз, можно ехать.
Когда Йыван поел оставленных ему овсяных блинов и вышел на улицу, Опанас уже запряг в телегу свою лошадь — вислопузую кобылу. Потом посадил на тугой мешок овса в телегу Петруху, подал ему вожжи. Петруха, подражая, видимо, отцу, крикнул:
— Но, пошла-а!— И процессия тронулась через деревню в поле: кобыла, телега, на телеге Петруха, за телегой две девочки и Опанасиха, а сам Опанас подождал Йывана, и они двинулись следом. Стая собак увязалась за ними.
— Дядя Опанас, все хочу тебя спросить,— сказал Йыван.— Почему в вашей деревне так много собак?
— Да, у нас собак уважают,— сказал Опанас.
— Уважают? Почему же?
— Видишь ли,— сказал Опанас,— дело давнее, а старики так говорят. В прежние времена небо было только на высоте крыши, и люди жили, не зная горя и нужды, не сеяли, не пахали, а чего хотели, то пили-ели, ведь в поле сама росла трехглавая рожь. Словом, люди жили беспечно, никто не знал цены хлебу. И до того дошло дело, что однажды женщина вытерла куском хлеба понос своего сына, и потом, не зная, куда этот хлеб выбросить, сунула его в небо. Видишь, какая глупая была та женщина. И рассердилось небо, гром прокатился, сотряслась земля, засверкала молния. Небо начало подниматься вверх все ~тттттл ,r T,TTTTTrk r rwnTTcxv глгллсх^ чякяцдттйгтк и с каждого стеб
совсем без колосьев, а люди — без хлеба. Но тут завыла собака. Она первая почуяла приближение страшного горя. Бог услышал этот горький вой и остановил небо. С тех пор оно так высоко над землей, а на ржи — по одному колосу — бог оставил его на счастье собаки...— И, помолчав, Опанас добавил: — Вот почему в нашей деревне уважают собак...
Приехали к вспаханной полосе, которая начиналась сразу от дороги, а другим концом подходила к лесу.
Опанас повесил «лукошко» на шею Петрухе, насыпал туда несколько горстей овса, а Опанасиха положила в овес три вареных яйца.
— Ну, начинай,— сказал Опанас, подталкивая Пет-РУху.
Мальчик несмело шагнул на пахоту, забрал из шляпы горсть и бросил зерна на землю.
— Так,— сказал Опанас— Давай дальше. Петруха неловко переступил в мягкой земле и бросил
еще горсть.
— Молодец! — похвалил Опанас, и эта похвала придала Петрухе смелости.— И яйца кинь подальше!
Петруха уже рассыпал горсти овса с яйцом во все стороны. Вскоре его лукошко стало пустым.
— Спасибо, сынок,— сказал Опанас— Теперь можно и нам начинать.
3
Йыван сидел на берегу под липой и смотрел, как плывут по разлившейся Кокшаге льдины. Вода свежо и щедро блестела под солнцем, а льдины были похожи на сахарные головы — вверху прорвало затор, и ломаный торосистый лед несло густо.
Скоро должны будут пойти и плоты. Каждое дерево в них клеймено, на каждом торце поставлен керосиновой сажей знак. Те, что оклеймил Йыван, поплывут под черными буквами «С. А. Л.». Но не один он клеймил деревья, много таких Йыванов ходило от пристани к пристани по берегам Кокшаги и ставило на белых торцах знаки своих хозяев.
шин, без ветвей, и каждое затесано, и на затесе клеймо — «С. А. Л.». Словно деревья в плотах взбунтовались, порвали все заповоры и разбежались по бору, по своим местам.
Но Йыван опять смотрит на вольную воду Кокшаги, на плывущие по стрежню льдины, и тягостное беспокойство от этого странного наваждения мало-помалу проходит. Как широко разливается весной Кокшага — другой ее лесистый берег еле виден, он за разлившейся по лугу водой, и только по луговым ветлам можно догадаться, как будет здесь летом...
Сверкающими на солнце кусочками льда летят над рекой два лебедя — первый поменьше второго. Наверно, первой летит лебедушка — так бела она, розово-нежна ее грудь от солнечных лучей. Лебедь чуть потемней, бока его отливают желтоватым. И легкое, чуть слышное переливчатое курлыкание дрожит в весенних берегах Кокшаги.
Но вот пролетели, скрылись, погасла песня в разноголосом звоне мелких пичужек.
И опять померк день, опять этот странный клейменый лес... И даже синичка не мелькнет, не вспоет, не прокукует кукушка. Сколько ни идет Йыван, все те же деревья без вершин, без сучьев — как почерневшие от губительного пожара колонны, и только на белых затесах, в каплях янтарной смолы черные клейма. И страшно делается Йывану, он шарит за спиной топор, а его нет за поясом. Где же он его потерял?
— Ха-ха-ха!.. — вдруг звенит дробный, леденящий душу хохот.
— Овда?..— Йыван останавливается, прячется за толстую сосновую колонну, оглядывается, ищет среди ровных срезанных вершин солнышко, но солнышка нет, и он не знает, как выйти из этого леса. Туда? И он бежит от дерева к дереву. Но впереди опять кто-то невидимый:
— Ха-ха-ха!..
И жуткое эхо бьется и звенит в обугленных клейменых деревьях.
— Ха-ха-ха-ха!..
вающей травке протянулись долгие тени.
Сначала Йывану показалось, что это льдина — грязная, где-нибудь терлась о песчаный обрыв, и на нее на-па козлах, тупо смотря вперед,
сидел ямщик, толстый, с белым отечным лицом, на котором голубели маленькие глазки. В коляске Йыван еще издали увидел двух женщин.
— Овда?..
— Разве ты не узнаешь меня, Йыван? Разве я похожа на Овду?
— Нет,— отвечает Йыван.— Ты похожа на одну девушку... Сандай.
— Может быть, я и есть Сандай? Посмотри внимательнее, Йыван.
— Да, пожалуй, только у нее не такой голос...
— Это из-за деревьев, Йыван.
— Да, странный лес, я и своего голоса не узнаю.
— А что это за знаки, Йыван?
— Это маркировочные знаки...
— Что обозначают эти буквы, Йыван?
— Это имя хозяина.
— Вот оно что! А где же сам хозяин?
— Не знаю, может быть, дома...
— Но чья рука наставила эти черные знаки, Йыван?.. Ты не знаешь?
— Видишь ли...
— Почему ты опустил глаза, Йыван? Тебе нравится такой лес?
— Нет, но хозяин... Видишь ли, ведь надо как-то жить, приходится у хозяина просить работу. А он дает клеймо, сажу и керосин и говорит... Постой, куда ты уходишь? Я расскажу тебе про дядю Опанаса. Он тоже говорит, что, не будь этой работы, он бы не знал, чем кормить свою семью, они бы все погибли с голоду, и маленький Петруха — тоже... Подожди!.. Ведь хозяин платит только за эту работу. Если бы платили за посадку деревьев, я бы за меньшие деньги пошел бы на эту работу... Постой, подожди, куда ты уходишь, Сандай?!
Но только дробный, леденящий душу хохот из-за клейменых деревьев:
— Сандай!
Первые плоты показались на Кокшаге тогда, когда солнце золотилр голую верхушку липы с набухшими до предела почками на ветках, а по земле, по первой осыпалась земля. Но это был плот. Когда его развернуло, ясно стал виден верхний ряд клейменых торцов.
Когда на плес из-за поворота выплыл второй плот, Йыван поднялся и пошел к деревне — полверсты было лесной дорожкой до Юж-кювар, до первых вспаханных полос.
В мелком сквозном березняке гомонили птицы, перекрикивая, перепевая друг друга. Уже зацветала черемуха, и от кустов ее душисто веяло в вечернем посвежевшем воздухе.
Йыван пересек уже край поля, проходящий зимник на Кокшайск, когда внезапно его окликнули:
— Эй, любезный!..
На дороге с каким-то потерянным и беспомощным видом стоял длинный, нескладный человек в пальто, в грязных сапогах и низкой шляпе. В руках он держал галоши.
— Поди сюда, братец,—позвал человек, и Йыван подошел. У человека было желтое лицо с тяжелой челюстью, с болезненным блеском глаз.
— Послушай, — сказал человек сиплым голосом,— где тут дорога на Кокшайск? Эта?
— Эта зимняя дорога, здесь зимой ездят, а сейчас тут не проехать,— сказал Йыван.
— Ах, этот Албай,— как-то несмело, робко сказал человек.— А где же можно проехать?
— Можно проехать по летней дороге, но это не здесь, это выше, бором.
— Это далеко?
— Далеко,— сказал Йыван.
— Что же делать, братец? Мы вон застряли в том перелеске, там ручей...
— Можно как-нибудь и здесь проехать, только это место надо объезжать берегом — тут овраг.
— Слушай, братец, помоги, а?— взмолился обрадованный мужчина.— Я тебе заплачу...
— Помочь можно, пойдемте,— сказал Йыван.
В березняке, в ложбине, где бурлил весенний мутный ручей, увязла до самых осей четырехместная рессорная коляска, запряженная парой. Лошади понуро стояли.
— Видишь, голубчик, что получилось, — растерянно говорил человек, шагавший впереди прямо по грязи, не выбирая места посуше.— А ты все сидишь, Албай? — укоризненно сказал он ямщику.
— Сижу, да, — с состраданием к самому себе отвечал ямщик, помаргивая глазками.
— Что же ты летом поехал по зимней дороге?— начал выговаривать высокий мужчина.— Ведь эта зимняя дорога, здесь только зимой ездят!..
— Зимой, да,— согласился ямщик.— Только вы велели ближе к реке, чтобы смотреть сплав...
Человек махнул галошами, которые нес в руке, и сказал Йывану:
— Помоги, любезный, этому Фальстафу.
Йыван уже видел, что передние колеса попали между бревешек, брошенных в болотину, и теперь, если выворачивать на обочину, может поломаться рессора или ось, а то и левая постромка лопнет.
— Надо бы освободить коляску,— сказал Йыван, избегая смотреть на женщин — он чувствовал, что они обе не спускают с него удивленных взглядов.
— Всем?— спросил мужчина.
— Да пусть хоть он один слезет.
— Слезай, Албай, ну, давай,— не то приказал, не то попросил мужчина.
— Слезай, да,— сказал Албай и заворочался, запыхтел, полез вперед толстым, в белых портках, задом, долго примерялся, как ступить.
— Ну!
Наконец ступил и увяз лаптем и белой чистой онучей до колена в коричневой жиже.
— Вожжи возьми,— сказал Йыван.
— Вожжи, да...
Когда Албай вылез, Йыван взял из его рук вожжи и с ободряющей властной решительностью крикнул на лошадей. И те как-то сразу подобрались, напружинились, послушно заперебирали ногами в сторону, разбрызгивая копытами гтрязь. И колеса поднялись легко, потом оба шел?— весело хохоча, спросила Серафима Васильевна.
— А тут недалеко деревня,— сказал мужчина, бросая свои галоши в коляску.
— Повезло тебе на этот раз, Антон Иванович! Лошади, громко отфыркиваясь, уже шли по сухому
месту, и Йыван передал вожжи Албаю.
Антон уже сидел в коляске, напротив женщин, и смущенно улыбался Серафиме Васильевне.
Йыван стал объяснять Албаю, как ехать: версту низом по берегу, прямо луговиной, а потом будет дорога — зимой лес возили, по той дороге на зимник — там сухо.
— Молодой человек,— звала Серафима Васильевна.— Молодой человек!
Йыван оглянулся и впервые посмотрел на нее прямо. И к удивлению своему, он спокойно выдержал ее значительно-усмешливый взгляд: все такие же быстрые, живые глаза, полные губы, ямочка на круглом подбородке, светлые волосы из-под шапочки...
— Может, вы нас проводите, а?
Йыван молчал, поддаваясь странной влекущей силе этих глаз, этого голоса, этой ямочки на подбородке...
— А то ведь этот Албай нас где-нибудь вывалит! — И, срываясь в смех, показывая белые мелкие зубы: — Право, вывалит! Ночевать нам в лесу!..
Мельком взглянул на Анну Дмитриевну: все те же толстые косы по плечам, тонкое красивое лицо, побледневшее в раздражении,— даже видно, как стиснула зубы...
— Мне некогда,— говорит Йыван, останавливаясь, а коляска, качаясь на рессорах, плывет мимо. И она оборачивается — внезапное горькое удивление мелькает в ее веселых глазах.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ 1
Стоит отцу заговорить о женитьбе, что молод еще, пусть погуляет, хоть потом не будет сожалеть о своей молодости? В амбаре уже не достигали Мигыты и угрозы отца, которые с каждым годом как бы глохнули, тупели, говорились по привычке:
— Отдам в солдаты! Женю киямата на косоглазой марийке из Кожлаял!..
Мигыта давно приучил отца не полагаться особенно на него в своих торговых делах: то вдруг, дурачась, загибал за мыло такую бешеную цену, словно это был не вонючий кусок, а золото, и люди только пожимали плечами, то вдруг чай отдаст за полцены, что, правда, бывало очень редко. Нет, Шем Каврий давно с болью в сердце махнул рукой на Мигыту. А сейчас бы помощник был очень кстати — ведь что удумали мужики: торговый кооператив учредить! Ты, мол, Каврий, торгуешь дороже против города... А как бы нужен Каврию в это смутное время надежный, умный помощник! Одному тяжко, даже по душе поговорить не с кем. Янлык Андрий — темный, грубый мужик, он только мастер на кулак да на горло брать. Но не то время теперь, не то, и хоть нет смуты никакой после того самовольничания с лесом, хоть притих мужик по деревням, но тишина эта нехорошая, чего-то в ней копится, чего-то зреет,— это сердцем чует Каврий. Особенно когда приходят мужики из бора, со сплава. Деньги-то приносят прежние, какие то деньги — так, подать только заткнуть, до петровок протянуть, а до нови опять к нему, Каврию. Но ведь наберутся там на сплавах своих всякой лешачины — не пеньку же, правда, молиться, наслушаются от проезжих всяких слов, да по зимовьям, живя месяцами, вовсе слесеют, вот и смотрят зверями, будто Каврий — первая им помеха... Кооператив, видишь ты, торговый... И как бы помощник теперь нужен, но ведь не срывать же Яндывая с дела, у него своя торговля в Цареве. Мигыта, Мигыта... Ружье на плечо, да в лес, а не в лес, так гулянки — совсем ошалел малый. Где он теперь, в амбаре спит или в Нырьяле гуляет?..
Повернувшись на перине, Каврий глядит в окно: уже помутнело небо, уже ночь переломилась на утро, а он еще и глаз не сомкнул — все эта беспокойная мысль: что
и все они были там: и Мигыта, и Унай, и Пинай... Да и Сандай тоже утянулась с ними... Тоже вот забота — эта Сандай. Правда, девка исполнительная, небалованная, как эти две вертихвостки, но нет-нет да так зыркнет своими черными глазами, что хоть за вицу хватайся. Да ведь не зря и сказано: сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Раньше то и дело к бабке бегала, да теперь бабки нет — умерла, но все бы это ладно, все бы ничего, да вот шалопай тот амбарный покою не дает. Куда ехать, тут он еще сноровистый, бойкий, кого заговорит, кому по-улыбается, чего надо — увидит — глаз все-таки цепкий, ухватка есть, да уж что-то мелковато берет, поверху, а так и. сорваться можно на пустяке... Женить, верно, надо, да и дело с концом... У Данилы Епия в Нырьяле вроде подходящая девка, да и породниться с Данилом неплохо бы было... Ой, как бы неплохо!..
Хорошо Мигыте в амбаре спать, хорошо. Когда хочешь — уйдешь, когда хочешь — придешь, да и утром нет той колготы домашней, от которой просыпаешься раньше срока и злой, как черт, особенно когда тяжелая похмельная голова. А когда она гудит от недавно выпитой браги — тоже хорошо. Лежишь в прохладе, покуриваешь папироски, а если сна нет, лезут всякие шальные, сладкие видения...
Скучная, однако, свадьба сегодня была у Полата: изба тесная, душная, толкотня, гвалт, а невеста какая-то напуганная, пришибленная, сидит, как рюха,— даже и смотреть в ту сторону не хотелось... Браги, правда, подавали хорошо, вдоволь, да и добрая брага у рыжего Полата. И хороводы во дворе были веселые — соскучились девки за долгую зиму по хороводам, по гармошке: наряды из своих сундуков повытаскивали, лент в косы наплели, лапти у всех новые, на колодках, постукивают — и сами себя не узнают, каждая сама себе кажется чуть ли не королевой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34