Но губы ее шевельнулись, и он скорее понял, чем услышал:
— Ванюша...
Иван Николаевич уже и забыл, что это его имя, и до внезапной, отрадно-саднящей боли в груди почувствовал себя маленьким, одиноким и слабым человечком, тем шестилетним мальчиком, который когда-то весенним утром бегал в рощу за березовым соком для больного деда, а на обратном пути, у самых ворот своего дома на него с лаем бросилась чужая собака, он побежал, запнулся и разбил шкалик. И, сдерживая дрожь, он подошел на ослабевших ногах к высокой кровати. Одеяло лежало ровно, будто ничего не было под ним, и только желтое, морщинистое, словно мелким, узким лыком сплетенное личико, провалившееся в подушку.
— Ваня,— прошелестел чуть внятный шепот.— Не обижай Антошу...
Просьба умирающей матери была такой неожиданно-будничной и далекой от него самого, что Иван Николаевич растерялся.
чего-то ждал, каких-то значительных и важных слов, которые может сказать только она одна, но Варвара Евлам пиевна так и не открыла глаз.
Он вздохнул и, неловко пятясь, тихо вышел из душной темной комнаты. «Вот так,— подумал он, выходя на террасу, уже сухую, чистую от снега,— живем громко, а умираем тихо, незаметно...» Из сада свежо и терпко пахло ожившими деревьями...
3
Хоронили Варвару Евлампиевну в тот день, когда на Кокшаге тронулся лед.
Дроги были увиты черным сатином, гробик утопал в мягких сосновых ветвях и бумажно-восковых цветах. Щедро сияло солнце, сверкали кресты на соборе.
Блестя начищенной гремящей медью, тяжело и неуклюже играла пожарная команда, собирая праздную толпу, и процессия получилась многолюдная, торжественная.
Иван Николаевич шел за дрогами рядом с Антоном, глядел на сосновые лапы, скрывавшие красный гроб, и думал о том, пройдут ли соленый перекат по нынешней воде большегрузные плоты, которых на одной Мишенинской пристани двадцать. И еще тревожно было на душе за Черепанова: сумеет ли он распорядиться на пристанях отправкой плотов — ведь он мастак по конторским делам, по ловкому составлению договоров с черемисами, по всяким штрафам, да как бы теперь эти штрафы не наделали беды, ведь на сплаве все зависит от радения и сноровки Мужиков... Правда, взял с собой Черепанов десять четвертей водки для сплавщиков...
Выехали за город. До кладбищенской рощи долетели, Видимо, звуки музыки, и грачи заклубились темной стаей над верхушками пышных сосен. По обочинам дороги веленела травка, далеко в поле какой-то мужик пахал. Музыка, видно, долетела и до него, потому что он остановился и с минуту смотрел на похороны, приставив руку.
Когда гроб поставили на бугорок вынутой земли, Антон вдруг упал, как подрубленный, ткнулся лицом в ворох из бумажных цветов и бархата на груди покойной бабушки, затрясся плечами. Иван Николаевич поспешно достал платок и вытер заслезившиеся глаза. Потом Антона оттащили, Иван Николаевич приложился губами к холодному восковому лобику матери...
Два мужика в белых портках и рубахах, простоволосые, с готовыми гвоздями стояли рядом, держа обитую бархатом крышку, на которой лежали два молотка.
Кто-то торопливо прощался с покойной, какие-то плачущие старухи, какие-то мужчины в черном — Иван Николаевич словно и не узнавал никого. Вдруг увидел он в толпе белую голову Афанасия Лебедева, удивленно и благодарно посмотрел на него, а когда встретились взглядами, улыбнулись друг другу печально и просто.
Наконец раздался стук молотков, пожарники, приложившиеся к трубам, вывели нестерпимо тягучую, заунывную, заглушающую стук молотков и вспыхнувшие рыдания мелодию. И, глядя на этих посторонних плачущих людей, Ивану Николаевичу подумалось, что оплакивают они сами себя, предвидя свою смерть и боясь ее...
Когда в могилу посыпалась земля, Иван Николаевич, перекрестившись, отошел от могилы.
— Наша семья соболезнует вам,— сказал Дмитрий Ионыч, и кроткие глаза земского делопроизводителя были полны искренней печали. Рядом с ним стояла и дочь его Аня, высокая, тонколицая, с двумя толстыми косами за спиной. И пристально поглядев на нее, Иван Николаевич сказал:
— Побудьте с Антошей, Дмитрий Ионыч...
Булыгин, нарушая какое-то удивительно легкое молчание.
— Да вся орава моя перебралась, один я тут задержался,— ответил с готовностью к разговору Лебедев, и в голосе его Иван Николаевич не услышал обычной настороженности. — За садом надо присмотреть, да и внучек Петрушка что-то приболел, вот мы с ним и остались, старый да малый.— Лебедев улыбнулся ясно и спокойно.
— Да тебе что, — сказал Булыгин. — У тебя сын...
— Семен-то?..— торжествующая улыбка осветила лицо Лебедева.— За Семена я спокоен, у него дело из рук не выпадет.
Колеса застучали по булыжной улице, и Лебедев велел парнишке везти их на Набережную.
По талой Кокшаге несло лед. Уже не сплошь, как утром, а редко, и разлившаяся вода широко блестела под солнцем.
— Вода нынче хорошо поднялась, — сказал Лебедев, думая, видимо, о том же, о чем и Булыгин, — о сплаве, о Соленом перекате, о большегрузных плотах.
— После такой зимы не грех быть и хорошему сплаву,— отозвался Булыгин.
— Да, зимушка была хлопотливая. Сказать тебе, я даже растерялся маленько, когда начались эти сходбища да листовки, — признался Лебедев.
И, затаенно вздохнув, Иван Николаевич подумал, что впервые они едут с Лебедевым в одной коляске, спросил:
— Как думаешь, чем это может обернуться?
— Тяжелый ты мне, старику, вопрос задаешь, Иван Николаевич, с моим Семеном поговори, а я уж свое обдумал...— с детской простодушной улыбкой сказал Лебедев, по Булыгин знал, что скрывается за ней: осторожное ожидание.
Но ему нечего было сказать на это ожидание, и он замолчал, глядя на могучее освобожденное течение реки, па которой льдины казались ветхими и напрасными заплатами.
Молча повернули с Набережной на Вознесенскую, про
двух лошадях и доставил машину. Вот только когда сгружали с подводы, что-то сделалось в животе. Думал, пройдет, да вот всю дорогу терпел эту муку, света белого не
136
плотной калиткой. Но тут же калитка отворилась, и раз-дался испуганный, высокий голос Антона: Отец!
— К старому времечко не повернет, я так думаю, Иван Николаевич, игра пошла крупная. Пишут, видишь, объединяйся.
Да, пишут,— отозвался Булыгин.
— Раз пишут, скоро и делать станут. Вот я и думаю, что вам это дело надо опередить...
— Кому это — вам?
— Да вам с Семеном моим и со всеми другими — я-то ведь свое отжил, Иван Николаевич, мое время прошло...
— Да и мое — тоже...
— Ну, ты не говори так, тебе еще трудиться да трудиться, дай тебе бог. Только, говорю, что время нынче такое наступает, что силу надо в один кулак стягивать, чтобы и щепки не было...
— Надо,— согласился Иван Николаевич.
— Вот и давайте живите. Время бросаться каменьями друг в друга прошло, надо каменья в кучу собирать, да не только крупные, а и всю мелочь, какая может сгодиться. Такое мое тебе последнее сказание, Иван Николаевич...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1
До Царева оставалось не больше версты, когда боль в животе опять скрутила Очандра, и он, натянув вожжи, повалился с тряской телеги на спокойную землю. Холодный пот выступил на лбу, на спине, и он, согнувшись, тихо постанывал и переваливался с боку на бок возле колеса.
Июльский день медленно гас, ярко блестели купола на соборе, темным, плотным облаком висели грачиные стаи над базарными тополями — все так хорошо и пронзительно ясно видели глаза Очандра...
Как он не хотел ехать после сплава в этот Яранск, отвозить на винный завод какую-то машину в ящике, да Булыгин упросил, по пятьдесят копеек на день обещал положить. Никому, говорит, не доверяю этого дела, только тебе ловеояю!.. И так уговорил, и Очандр поехал на видел: то отпустит маленько, то с новой силой резанет, да так, будто кто ковыряет в животе.
Полежал, постонал, глядя на меркнущие царевские купола, и боль притупилась маленько. Поднялся на колени, схватился за телегу. Руки дрожат, силы в них нет никакой. Встал кое-как, огляделся мутными глазами кругом.
Белая дорога уходила вперед широкой полосой, огибая сосновую рощу кладбища — по краю видны были голубые кресты... И тут подумалось Очандру, что ведь и он умереть может. Подумалось спокойно, даже с какой-то незнакомой тихой радостью: умру и не больно будет!.. Но тут же кольнула мысль об Овыче, об Йыване, как они останутся без него.
Слабой рукой Очандр нашарил в телеге свой мешок, развязал пеньковую веревочку и достал купленную в Яран-ске новую тетрадку с карандашом. В тетрадке той еще ничего не было записано, и, отвернув зеленую обложку, он вывел неровными буквами:
«С хозяина получить за пять дней по 50 копеек...»
Рука дрожала, строчка сваливалась вниз. Поправив на доске тетрадку, стараясь опередить тихо обозначавшуюся боль в животе, приставив дрожащий карандаш, он записал:
«Долги платить...»
Карандаш выпал из пальцев. Очандр, собрав последние силы, нашарил его в сене между досок, чтобы не пропал, вложил в тетрадку, а тетрадку сунул в мешок...
2
Уже в сумерках, когда пили чай на веранде, к воротам подошли лошади. Иван Николаевич отставил чашку и, вскинув бородку, выжидательно поглядел на ворота. Но никто не стучал в них, никто не входил и в калитку.
— Антон,— сказал Иван Николаевич,— погляди-ка, что там такое.
Антон прошел мимо цветника, на котором резко белели темноте чашки желтых тюльпанов, и стукнул высокой,
Когда Булыгин вышел за ворота, Антон поднимал голову поперек телеги лежавшего Очандра.
— Живой?
— Живой, стонет,— сказал Антон.— За доктором послать надо.
Очандр вдруг скорчился, стон его перешел в крик, и на крик этот выскочил из калитки Албай, в белых портках, в исподней рубахе, босой.
— Албай, бегом за доктором! — крикнул Антон.
— За доктором, да!..
— Стой, куда! — осадил Иван Николаевич бросившегося было на улицу работника.— В больницу вези.
Албай подскочил к телеге, подобрал вожжи и, косясь на вскрикивающего и корчащегося в телеге Очандра, тронул.
— Стой! — опять крикнул Булыгин, догоняя крупным шагом телегу. Он наклонился к Очандру и громко, внятно спросил: — Где машина? Увез?
Очандр, не прерывая раздирающего душу крика, утвердительно дернул головой.
— Пошел, — сказал тихо, спокойно Булыгин и отступил в сторону. Телега покатилась, мягко застучала по пыльной дороге и скоро скрылась в темноте улицы, и только долго еще слышался все слабеющий, удаляющийся крик. Но потом и он прекратился, точно его и не было.
— Ладно, пошли,— сказал Иван Николаевич, подталкивая в костлявую, худую спину понуро стоявшего Антона.— Пошли, чего стоять...
3
Над больничным крыльцом горел фонарь, и сбоку светилось окно. В него и постучал Албай. Долго за марлевой занавеской не видно было никакого движения, потом зашевелилась большая тень, окно распахнулось.
— Кто такой? — спросил сонный мужской голос.— Чего надо?
Глпп! пат ППИИРЯ.— сказал Албай.— Вон кричит...
— Надо взять на лечение, — опять просительно сказал Албай.
— Да куда я его возьму, все койки заняты.
— Лечить надо, лекарство дать...
— Лечить!..— презрительно сказал санитар.— Лекарство...— Он почесал под халатом грудь и зевнул с хрустом, точно раздавил огурец.
— Во, замолчал! — радостно сообщил Албай, прислушиваясь.
— Чего у него болит? — спросил санитар.
— Не знаю, корчится, за живот хватается...
— Тогда худо его дело.
— Помрет?
— Да уж, наверно, помрет. У нас с животом почти все помирают.
— Пошто так?
— А шут его знает. Кого доктор режет — помирают, кого не режет — тоже помирают...
Помолчали. Албай незаметно потрогал свой живот — не болит ли? В открытое окно на свет лампы летели ночные мотыльки и комары.
Очандр на телеге за палисадом опять закричал. Албаю стало страшновато — ему почудилось, что болезнь Очандра может передаться ему и тогда он тоже умрет.
— Иван Николаевич велел взять,— нашелся вдруг Албай.
— Какой Иван Николаевич?
— Булыгин, какой еще,— уже тверже сказал Албай. Санитар тяжело вздохнул.
— Ладно, вези к новому корпусу, пускай там лежит, а здесь местов нет.
Пока Албай заводил лошадь с телегой в ворота, санитар тоже вышел на улицу, и они, ведя с обеих сторон лошадь за узду, приехали к мутно белевшему в темноте крестовинами рам кирпичному строению.
— Первым твой пассажир будет,— сказал санитар.
Они подняли Очандра с телеги. Он был тяжел, корчился, однако крепко держал в руках свою котомку. Албай с санитаром, пыхтя, волоком протащили Очандра по что Албаю уже казалось, что это пустое здание сплошь заполнено несчастными страдальцами.
— Сюда,— сказал санитар, ногой толкая какую-то дверь. Здесь было посветлее, чем в коридоре, тускло блеснули железные спинки кроватей. Но на них не было ни матрасов, ни подушек.
— Погоди, — сказал санитар, — чего-нибудь принесу... Положили Очандра на пол. Он сразу притих, застонал
глухо, стиснув зубы. Албай, не зная, что делать, присел на корточки и спросил:
— Больно, да?
— М-м-м...— глухо застонал Очандр.— Режет...
— Скоро доктор придет, — сказал Албай, чтобы не молчать.
— Сыну скажите,— еле внятно попросил Очандр.— Йывану...
— Ладно, придет к тебе сын, я его знаю... Наконец санитар чего-то приволок и постелил. Они
опять подняли Очандра и завалили его на койку.
— Ну, вот,— с облегченным вздохом сказал санитар,— теперь лежи, утром фельдшер придет, даст порошков.
Они еще постояли немного, глядя на вытянувшегося Очандра, и друг за другом, боком вышли из темной палаты. Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя. У медведя тлели ухо, он стучал по нему лапой и умоляюще посмотрел на человека, как будто прося о помощи.
- Правда, правда, у него глаза, как у человека. "Медведь не мог просто сказать слова! .. Я даже забыл! ..
до сих пор пламя, которое вспыхнуло время от времени с особой силой - это стихает, должны быть высушены кроны поваленных деревьев. Но в самом ближайшем плещутся в воде ручья - это самая надежная защита людей, и усталые души притупляется геенну огненную. И тогда он услышал слова: дом, деревня ...
И лишь те, кто помнил, как земля лесной чаще бросился к реке людей. Брюки и рубашки он носил горели, волосы подписал, и лицо его, глаза его дико сверкали.
- Соседи, милые! - Он закричал, когда он увидел людей в огне .- помоги мне ..
Так ругались, кричали, проклиная все опять прижавшись друг к другу, как если бы это было, готовый растерзать эту несчастную посла, и он просто дико вопили:
- Ой, жги! Помогите! ..- И бросил от одного к другому.
Наконец, все двигались в направлении . Первый пришел лесу, потом начал газы, Земля была еще дымились во всех местах, на дороге лежали обугленные тлеющие деревья. Кто-то предложил подняться на деревне на реке.
Никогда не забывал Очандр теперь горящей деревни. Всю жизнь слово "ад" она вспоминает, что ее глаза были открыты для резкого изгиба реки. Она не стала опорой в воде.
Он небольшой деревне в том же порядке, нажал лес к реке, сожгли все сразу, как если бы он был одним из чудовищных огня. И, что огонь горел не только дома, сараи и амбары, а сжег все живое, и он жив, хотя он силы, дал отчаянным голосом. Ревела в огне зверя, кричать, как сумасшедших, подбрасывая в пожар, жуткий вопль женщин, плач детей, нажал на огонь воду. Толстый, жирный дым облаков на безоблачное, ясное небо утром. Господи, как при виде человеческого горя, а не страх ваши высокие жилья? ..Господи, мало с ними бесконечные трудом лесного хозяйства в деревне, в целом зеленоватая ночь 1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Ванюша...
Иван Николаевич уже и забыл, что это его имя, и до внезапной, отрадно-саднящей боли в груди почувствовал себя маленьким, одиноким и слабым человечком, тем шестилетним мальчиком, который когда-то весенним утром бегал в рощу за березовым соком для больного деда, а на обратном пути, у самых ворот своего дома на него с лаем бросилась чужая собака, он побежал, запнулся и разбил шкалик. И, сдерживая дрожь, он подошел на ослабевших ногах к высокой кровати. Одеяло лежало ровно, будто ничего не было под ним, и только желтое, морщинистое, словно мелким, узким лыком сплетенное личико, провалившееся в подушку.
— Ваня,— прошелестел чуть внятный шепот.— Не обижай Антошу...
Просьба умирающей матери была такой неожиданно-будничной и далекой от него самого, что Иван Николаевич растерялся.
чего-то ждал, каких-то значительных и важных слов, которые может сказать только она одна, но Варвара Евлам пиевна так и не открыла глаз.
Он вздохнул и, неловко пятясь, тихо вышел из душной темной комнаты. «Вот так,— подумал он, выходя на террасу, уже сухую, чистую от снега,— живем громко, а умираем тихо, незаметно...» Из сада свежо и терпко пахло ожившими деревьями...
3
Хоронили Варвару Евлампиевну в тот день, когда на Кокшаге тронулся лед.
Дроги были увиты черным сатином, гробик утопал в мягких сосновых ветвях и бумажно-восковых цветах. Щедро сияло солнце, сверкали кресты на соборе.
Блестя начищенной гремящей медью, тяжело и неуклюже играла пожарная команда, собирая праздную толпу, и процессия получилась многолюдная, торжественная.
Иван Николаевич шел за дрогами рядом с Антоном, глядел на сосновые лапы, скрывавшие красный гроб, и думал о том, пройдут ли соленый перекат по нынешней воде большегрузные плоты, которых на одной Мишенинской пристани двадцать. И еще тревожно было на душе за Черепанова: сумеет ли он распорядиться на пристанях отправкой плотов — ведь он мастак по конторским делам, по ловкому составлению договоров с черемисами, по всяким штрафам, да как бы теперь эти штрафы не наделали беды, ведь на сплаве все зависит от радения и сноровки Мужиков... Правда, взял с собой Черепанов десять четвертей водки для сплавщиков...
Выехали за город. До кладбищенской рощи долетели, Видимо, звуки музыки, и грачи заклубились темной стаей над верхушками пышных сосен. По обочинам дороги веленела травка, далеко в поле какой-то мужик пахал. Музыка, видно, долетела и до него, потому что он остановился и с минуту смотрел на похороны, приставив руку.
Когда гроб поставили на бугорок вынутой земли, Антон вдруг упал, как подрубленный, ткнулся лицом в ворох из бумажных цветов и бархата на груди покойной бабушки, затрясся плечами. Иван Николаевич поспешно достал платок и вытер заслезившиеся глаза. Потом Антона оттащили, Иван Николаевич приложился губами к холодному восковому лобику матери...
Два мужика в белых портках и рубахах, простоволосые, с готовыми гвоздями стояли рядом, держа обитую бархатом крышку, на которой лежали два молотка.
Кто-то торопливо прощался с покойной, какие-то плачущие старухи, какие-то мужчины в черном — Иван Николаевич словно и не узнавал никого. Вдруг увидел он в толпе белую голову Афанасия Лебедева, удивленно и благодарно посмотрел на него, а когда встретились взглядами, улыбнулись друг другу печально и просто.
Наконец раздался стук молотков, пожарники, приложившиеся к трубам, вывели нестерпимо тягучую, заунывную, заглушающую стук молотков и вспыхнувшие рыдания мелодию. И, глядя на этих посторонних плачущих людей, Ивану Николаевичу подумалось, что оплакивают они сами себя, предвидя свою смерть и боясь ее...
Когда в могилу посыпалась земля, Иван Николаевич, перекрестившись, отошел от могилы.
— Наша семья соболезнует вам,— сказал Дмитрий Ионыч, и кроткие глаза земского делопроизводителя были полны искренней печали. Рядом с ним стояла и дочь его Аня, высокая, тонколицая, с двумя толстыми косами за спиной. И пристально поглядев на нее, Иван Николаевич сказал:
— Побудьте с Антошей, Дмитрий Ионыч...
Булыгин, нарушая какое-то удивительно легкое молчание.
— Да вся орава моя перебралась, один я тут задержался,— ответил с готовностью к разговору Лебедев, и в голосе его Иван Николаевич не услышал обычной настороженности. — За садом надо присмотреть, да и внучек Петрушка что-то приболел, вот мы с ним и остались, старый да малый.— Лебедев улыбнулся ясно и спокойно.
— Да тебе что, — сказал Булыгин. — У тебя сын...
— Семен-то?..— торжествующая улыбка осветила лицо Лебедева.— За Семена я спокоен, у него дело из рук не выпадет.
Колеса застучали по булыжной улице, и Лебедев велел парнишке везти их на Набережную.
По талой Кокшаге несло лед. Уже не сплошь, как утром, а редко, и разлившаяся вода широко блестела под солнцем.
— Вода нынче хорошо поднялась, — сказал Лебедев, думая, видимо, о том же, о чем и Булыгин, — о сплаве, о Соленом перекате, о большегрузных плотах.
— После такой зимы не грех быть и хорошему сплаву,— отозвался Булыгин.
— Да, зимушка была хлопотливая. Сказать тебе, я даже растерялся маленько, когда начались эти сходбища да листовки, — признался Лебедев.
И, затаенно вздохнув, Иван Николаевич подумал, что впервые они едут с Лебедевым в одной коляске, спросил:
— Как думаешь, чем это может обернуться?
— Тяжелый ты мне, старику, вопрос задаешь, Иван Николаевич, с моим Семеном поговори, а я уж свое обдумал...— с детской простодушной улыбкой сказал Лебедев, по Булыгин знал, что скрывается за ней: осторожное ожидание.
Но ему нечего было сказать на это ожидание, и он замолчал, глядя на могучее освобожденное течение реки, па которой льдины казались ветхими и напрасными заплатами.
Молча повернули с Набережной на Вознесенскую, про
двух лошадях и доставил машину. Вот только когда сгружали с подводы, что-то сделалось в животе. Думал, пройдет, да вот всю дорогу терпел эту муку, света белого не
136
плотной калиткой. Но тут же калитка отворилась, и раз-дался испуганный, высокий голос Антона: Отец!
— К старому времечко не повернет, я так думаю, Иван Николаевич, игра пошла крупная. Пишут, видишь, объединяйся.
Да, пишут,— отозвался Булыгин.
— Раз пишут, скоро и делать станут. Вот я и думаю, что вам это дело надо опередить...
— Кому это — вам?
— Да вам с Семеном моим и со всеми другими — я-то ведь свое отжил, Иван Николаевич, мое время прошло...
— Да и мое — тоже...
— Ну, ты не говори так, тебе еще трудиться да трудиться, дай тебе бог. Только, говорю, что время нынче такое наступает, что силу надо в один кулак стягивать, чтобы и щепки не было...
— Надо,— согласился Иван Николаевич.
— Вот и давайте живите. Время бросаться каменьями друг в друга прошло, надо каменья в кучу собирать, да не только крупные, а и всю мелочь, какая может сгодиться. Такое мое тебе последнее сказание, Иван Николаевич...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ 1
До Царева оставалось не больше версты, когда боль в животе опять скрутила Очандра, и он, натянув вожжи, повалился с тряской телеги на спокойную землю. Холодный пот выступил на лбу, на спине, и он, согнувшись, тихо постанывал и переваливался с боку на бок возле колеса.
Июльский день медленно гас, ярко блестели купола на соборе, темным, плотным облаком висели грачиные стаи над базарными тополями — все так хорошо и пронзительно ясно видели глаза Очандра...
Как он не хотел ехать после сплава в этот Яранск, отвозить на винный завод какую-то машину в ящике, да Булыгин упросил, по пятьдесят копеек на день обещал положить. Никому, говорит, не доверяю этого дела, только тебе ловеояю!.. И так уговорил, и Очандр поехал на видел: то отпустит маленько, то с новой силой резанет, да так, будто кто ковыряет в животе.
Полежал, постонал, глядя на меркнущие царевские купола, и боль притупилась маленько. Поднялся на колени, схватился за телегу. Руки дрожат, силы в них нет никакой. Встал кое-как, огляделся мутными глазами кругом.
Белая дорога уходила вперед широкой полосой, огибая сосновую рощу кладбища — по краю видны были голубые кресты... И тут подумалось Очандру, что ведь и он умереть может. Подумалось спокойно, даже с какой-то незнакомой тихой радостью: умру и не больно будет!.. Но тут же кольнула мысль об Овыче, об Йыване, как они останутся без него.
Слабой рукой Очандр нашарил в телеге свой мешок, развязал пеньковую веревочку и достал купленную в Яран-ске новую тетрадку с карандашом. В тетрадке той еще ничего не было записано, и, отвернув зеленую обложку, он вывел неровными буквами:
«С хозяина получить за пять дней по 50 копеек...»
Рука дрожала, строчка сваливалась вниз. Поправив на доске тетрадку, стараясь опередить тихо обозначавшуюся боль в животе, приставив дрожащий карандаш, он записал:
«Долги платить...»
Карандаш выпал из пальцев. Очандр, собрав последние силы, нашарил его в сене между досок, чтобы не пропал, вложил в тетрадку, а тетрадку сунул в мешок...
2
Уже в сумерках, когда пили чай на веранде, к воротам подошли лошади. Иван Николаевич отставил чашку и, вскинув бородку, выжидательно поглядел на ворота. Но никто не стучал в них, никто не входил и в калитку.
— Антон,— сказал Иван Николаевич,— погляди-ка, что там такое.
Антон прошел мимо цветника, на котором резко белели темноте чашки желтых тюльпанов, и стукнул высокой,
Когда Булыгин вышел за ворота, Антон поднимал голову поперек телеги лежавшего Очандра.
— Живой?
— Живой, стонет,— сказал Антон.— За доктором послать надо.
Очандр вдруг скорчился, стон его перешел в крик, и на крик этот выскочил из калитки Албай, в белых портках, в исподней рубахе, босой.
— Албай, бегом за доктором! — крикнул Антон.
— За доктором, да!..
— Стой, куда! — осадил Иван Николаевич бросившегося было на улицу работника.— В больницу вези.
Албай подскочил к телеге, подобрал вожжи и, косясь на вскрикивающего и корчащегося в телеге Очандра, тронул.
— Стой! — опять крикнул Булыгин, догоняя крупным шагом телегу. Он наклонился к Очандру и громко, внятно спросил: — Где машина? Увез?
Очандр, не прерывая раздирающего душу крика, утвердительно дернул головой.
— Пошел, — сказал тихо, спокойно Булыгин и отступил в сторону. Телега покатилась, мягко застучала по пыльной дороге и скоро скрылась в темноте улицы, и только долго еще слышался все слабеющий, удаляющийся крик. Но потом и он прекратился, точно его и не было.
— Ладно, пошли,— сказал Иван Николаевич, подталкивая в костлявую, худую спину понуро стоявшего Антона.— Пошли, чего стоять...
3
Над больничным крыльцом горел фонарь, и сбоку светилось окно. В него и постучал Албай. Долго за марлевой занавеской не видно было никакого движения, потом зашевелилась большая тень, окно распахнулось.
— Кто такой? — спросил сонный мужской голос.— Чего надо?
Глпп! пат ППИИРЯ.— сказал Албай.— Вон кричит...
— Надо взять на лечение, — опять просительно сказал Албай.
— Да куда я его возьму, все койки заняты.
— Лечить надо, лекарство дать...
— Лечить!..— презрительно сказал санитар.— Лекарство...— Он почесал под халатом грудь и зевнул с хрустом, точно раздавил огурец.
— Во, замолчал! — радостно сообщил Албай, прислушиваясь.
— Чего у него болит? — спросил санитар.
— Не знаю, корчится, за живот хватается...
— Тогда худо его дело.
— Помрет?
— Да уж, наверно, помрет. У нас с животом почти все помирают.
— Пошто так?
— А шут его знает. Кого доктор режет — помирают, кого не режет — тоже помирают...
Помолчали. Албай незаметно потрогал свой живот — не болит ли? В открытое окно на свет лампы летели ночные мотыльки и комары.
Очандр на телеге за палисадом опять закричал. Албаю стало страшновато — ему почудилось, что болезнь Очандра может передаться ему и тогда он тоже умрет.
— Иван Николаевич велел взять,— нашелся вдруг Албай.
— Какой Иван Николаевич?
— Булыгин, какой еще,— уже тверже сказал Албай. Санитар тяжело вздохнул.
— Ладно, вези к новому корпусу, пускай там лежит, а здесь местов нет.
Пока Албай заводил лошадь с телегой в ворота, санитар тоже вышел на улицу, и они, ведя с обеих сторон лошадь за узду, приехали к мутно белевшему в темноте крестовинами рам кирпичному строению.
— Первым твой пассажир будет,— сказал санитар.
Они подняли Очандра с телеги. Он был тяжел, корчился, однако крепко держал в руках свою котомку. Албай с санитаром, пыхтя, волоком протащили Очандра по что Албаю уже казалось, что это пустое здание сплошь заполнено несчастными страдальцами.
— Сюда,— сказал санитар, ногой толкая какую-то дверь. Здесь было посветлее, чем в коридоре, тускло блеснули железные спинки кроватей. Но на них не было ни матрасов, ни подушек.
— Погоди, — сказал санитар, — чего-нибудь принесу... Положили Очандра на пол. Он сразу притих, застонал
глухо, стиснув зубы. Албай, не зная, что делать, присел на корточки и спросил:
— Больно, да?
— М-м-м...— глухо застонал Очандр.— Режет...
— Скоро доктор придет, — сказал Албай, чтобы не молчать.
— Сыну скажите,— еле внятно попросил Очандр.— Йывану...
— Ладно, придет к тебе сын, я его знаю... Наконец санитар чего-то приволок и постелил. Они
опять подняли Очандра и завалили его на койку.
— Ну, вот,— с облегченным вздохом сказал санитар,— теперь лежи, утром фельдшер придет, даст порошков.
Они еще постояли немного, глядя на вытянувшегося Очандра, и друг за другом, боком вышли из темной палаты. Господи, неужели весь день потом бить? .. И странно как-то качнулся в глазах солнце, плыли на верхушки сосен. Oчандр быстро оперся на лопату, чтобы не упасть. Медленно, спиннинг у меня в голове не было, но тяжелая, тупая боль в висках и шее не отходил от нее ...
Только в темноте люди вырыли рвы и кольца теперь выпас на поляне. Резко блестел на землю окурок упал по канаве сосны. Они, казалось, павшим на поле боя, - такой дух печали с картины поспешных рубок. И огонь подкрался к ним, павших солдат. В темноте он был особенно зловещим, это беспощадный огонь. Но люди уже настолько устали до смерти, что силы у них не было бояться. Кто лежал на земле, как мертвый, который сидел, тяжело дыша. Напряженные в темноте старый кашель. И никто не видел по их лицам, или на одежду. 1 голос не подавал.
Это кто-то встал на колени, встал - Oчандр увидел опаленное лицо, без бровей, бороды на месте - красный сожгли коры. Глаза лихорадочно блестеть в горле судорожно прогулки кадык. Кто это?
Он стоял, покачиваясь, и нерешительно шагнул и пошел, как только его ноги, к реке - это было рядом с этим местом.
Что кто-то встал и поплелся. И тем не менее, все больше людей начали расти. И тут она вспомнила о ребенке, оставленного в избе. Не думаю, права прийти после него?
- Иван! - Слабые воскликнула она, вставая. Одним из первых к ручью. Было уже
веселый. Вода и прохлада ночи вернулся людей к жизни. Слышать разговор. Победителей приветствовали люди более опытные напомнил страшного дня. Кто-то однажды сказал, что он выскочил из лесу медведя. У медведя тлели ухо, он стучал по нему лапой и умоляюще посмотрел на человека, как будто прося о помощи.
- Правда, правда, у него глаза, как у человека. "Медведь не мог просто сказать слова! .. Я даже забыл! ..
до сих пор пламя, которое вспыхнуло время от времени с особой силой - это стихает, должны быть высушены кроны поваленных деревьев. Но в самом ближайшем плещутся в воде ручья - это самая надежная защита людей, и усталые души притупляется геенну огненную. И тогда он услышал слова: дом, деревня ...
И лишь те, кто помнил, как земля лесной чаще бросился к реке людей. Брюки и рубашки он носил горели, волосы подписал, и лицо его, глаза его дико сверкали.
- Соседи, милые! - Он закричал, когда он увидел людей в огне .- помоги мне ..
Так ругались, кричали, проклиная все опять прижавшись друг к другу, как если бы это было, готовый растерзать эту несчастную посла, и он просто дико вопили:
- Ой, жги! Помогите! ..- И бросил от одного к другому.
Наконец, все двигались в направлении . Первый пришел лесу, потом начал газы, Земля была еще дымились во всех местах, на дороге лежали обугленные тлеющие деревья. Кто-то предложил подняться на деревне на реке.
Никогда не забывал Очандр теперь горящей деревни. Всю жизнь слово "ад" она вспоминает, что ее глаза были открыты для резкого изгиба реки. Она не стала опорой в воде.
Он небольшой деревне в том же порядке, нажал лес к реке, сожгли все сразу, как если бы он был одним из чудовищных огня. И, что огонь горел не только дома, сараи и амбары, а сжег все живое, и он жив, хотя он силы, дал отчаянным голосом. Ревела в огне зверя, кричать, как сумасшедших, подбрасывая в пожар, жуткий вопль женщин, плач детей, нажал на огонь воду. Толстый, жирный дым облаков на безоблачное, ясное небо утром. Господи, как при виде человеческого горя, а не страх ваши высокие жилья? ..Господи, мало с ними бесконечные трудом лесного хозяйства в деревне, в целом зеленоватая ночь 1.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34