Лошадь ошалело понесла в полный мах, брякая копытами в передок. Следом, истошно проржав, рванулась и Япыкова лошадь, порвав привязь.
Митрич подождал, пока нагреется стекло, и подвернул фитиль в лампе — ровное белое пламя треугольником поднялось в стекле. Сразу проступили в темном углу смутные лики на иконах, литографии по стенам... Митрич вздохнул и, неотступно думая об уехавшем в лес Япыке, прошептал краткую молитву и бросил по груди рукой крест, но, не донеся его, вдруг насторожился: кто-то подъехал к воротам. Сорвал с гвоздя шапку, схватил в руку полушубок, выбежал в сени, толкнул крылечную дверь: Алешка, простоволосый, как-то неестественно быстро бежал по двору.
— Ты что? — осадил его Митрич.— Где Япык?
— Там,— ответил Алешка, валясь на ступеньки крыльца. И Митрич все сразу понял, но, словно желая убедиться, тихо спросил:
— Где?
— Медведь замял... Обоих...
Трясущимися руками Митрич застегивал пуговицы на полушубке, что-то лихорадочно соображая.
— Где лошадь?
— За воротами.
— Заведи во двор. Ну, живо! — тихо, строго сказал Митрич.—Да не шуми зря, тихо! — прикрикнул он на
Митрич вышел за ворота, постоял, оглядываясь. В доме объездчика Савлия желтело окошко от света слабой лампы. Рядом темным зародом сена виднелся сквозь мутные метельные сумерки дом Элыка, старшего Савлиева сына. Нигде не видно было ни человеческой тени.
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
— А вот слух идет,— робко начал Очандр, — в Петербурге царь-батюшка сделал оловянный дождь. Правда — ист?
— Да, правда,— сказал Сапай и подробно рассказал, как было дело, как толпа в сто сорок тысяч человек с иконами, с портретами царя и царицы пришла к царю-батюшке, принесла ему свою просьбу...
— А какова же была просьба? — спросил Карасим. Сапай вынул из кармана бумагу, развернул ее и стал
читать:
«Мы, рабочие города Петербурга... пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать... Нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм п произвол... Настал предел терпению. Для нас пришел ГОТ страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук»...
— А царь-то принял их? — спросил Тойгизя.
— Царь приказал солдатам стрелять. Потом пустили конную полицию. Топтали, рубили... Вот как царь встре-1П. к кот как защитил. Кровью земля была залита, кровью рабочих людей, кровью их жен и детей.
Народ полон решимости свергнуть кровопийцу — царя. Вот и наш комитет, то есть те умные люди, которые бедному угнетенному народу желают добра, обратился к трудовому народу с таким письмом. Вот послушайте.— Сапай поднялся, поднес к лампе бумагу и стал читать:
— «К рабочим. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
В Петербурге сотни убитых, тысячи раненых. Пролита святая кровь тех, кто захотел добиться для народа хлеба и свободы. Это кровь петербургских рабочих. Они хотели лично поговорить с царем о своих делах. Они, идя на площадь перед Зимним Дворцом, несли его портрет и иконы. А царь выслал на площадь войска, напутствуя их словами: «стреляйте эту сволочь». Иконы были прострелены. Груды трупов покрыли площадь и улицы. Православный милосердный царь ознаменовал свое царствование еще одной кровавой расправой над своими голодными подданными.
В разных местах Петербурга убито до 800 человек, ранено свыше трех тысяч. Грозные призраки жертв загнали царя и его родичей в Гатчину и Царское Село. Сознавая свою неправоту, он укрылся в свое разбойничье гнездо, чтобы не слышать стонов избиваемых, не видеть крови на улицах...
Убитых везут по улицам, прохожие с сочувствием снимают шапки. Между убитыми есть дети, учащиеся. Правительство, озлобленное поражением на Дальнем Востоке, тешится победами на улицах Петербурга и Москвы над безоружными рабочими. Оно не останавливается даже над поруганием икон, которые были несены рабочими.
Рабочие до самого последнего времени не сопротивлялись. Они были без оружия, но, познав на себе «милосердие» царя, решили вооружаться. Они разбили несколько оружейных магазинов и запаслись оружием. Передают, что два армейских полка отказались стрелять — спасибо им. К Петербургу идут вооруженные рабочие с сестро-рецких заводов. Их требования те же, что и петербургских рабочих.
Вот чего они требуют:
3. Контроля над администрацией,
I. Непосредственного общения рабочих с верховной властью,
5. Отделения церкви от государства. (>. Прекращения войны.
Требуйте и вы того же и поддерживайте свои требования забастовкой. Как вы сами теперь видите, мирным путем ничего не добьешься — так выходите с оружием В руках. Заставляйте бастовать и других. С вами все рабочие России. Следуйте примеру петербургских товарищей. Они вооружены и дали клятву добиться своего или умереть.
Помните, за вас весь угнетенный народ!..»
О многом еще рассказывал Сапай: о царе и его разжиревшем дворе, хозяевах заводов и фабрик. Говорил и о том, почему бедный люд живет плохо, почему в деревнях такая непроходимая бедность и нищета, бесправие и голод. И спать улеглись поздно, а когда задули лампу, Жалобы и гнев вспыхнули с новой силой, и говорили, перебивая друг друга.
Утром, когда собрались на работу, собрался в дорогу и Сапай. Обнимая его, Тойгизя решительно, с суровым лицом, сказал:
— Иди, сынок, раз дело, не задерживайся здесь из-за Меня, тебя ждут и в других местах.
— Спасибо, отец,— ответил тот. Потом Сапай достал из внутреннего кармана несколько листовок и протянул отцу: — Отнеси и в другие зимовья, пусть и там узнают, что творится на свете.
г.)то все видели и все согласно кивали головами.
Как вяло мужики работали в этот день! Никогда не бывало, чтобы до обеда садились на отдых, а сегодня собрались и даже развели костерок. В самом деле, по какому IIраву грабит их Булыгин? Почему не платит за вывозку?.. И разговоры, разговоры. Не до работы сегодня Мужикам. Хватит. Так никогда и ни за что не выбиться из нужды.
— Да, да, хоть век работай, хоть два! — заявляет . Сегодня он не в примео стпог и
В выражении лица лесничего суетливая озабоченность, глаза бегают, словно он кого-то ищет здесь. А другой оказался урядником: скинул тулуп, а там — шинель.
спросил Карасим, косясь
— А что с ним случилось? на урядника.
— Большая беда,— поспешно сказал Митрич. — Они, видишь, смельчаки несчастные, пошли на медведя. Явку-(8 то отвернулся, гляжу: нет Япыка Тымапиевича с работником. Кто-то же ведь сказал, что медведь есть в лесу, указал на берлогу...— Митрич поглядел на урядника.— Они, несчастные, пошли на медведя, подняли его из берлоги, а убить-то сноровки не хватило. Выстрелили — голько ранили. А раненый зверь, словно очумелый. Да вы сами знаете, в лесу живете. Вот, бедные, и оказались под ого лапами. Обоих убил: и Япыка, и его работника Тойпата. Господи! — Митрич перекрестился.— Напоследок И сам истек кровью, душу богу отдал. Царство им небесное.— Митрич опять осенил себя крестом. — Хороший был человек Япык Тымапиевич, очень хороший.
Тойгизя до того поразился, что подступил вплотную к Митричу. И когда тот закончил рассказ, тут же оделся и вышел на волю. Перед ним стояли три подводы. Одна, В которой ехали Митрич с урядником, у самого зимовья, Пустая. Две подводы остановились поодаль. Одна плотно рыта мешковиной, а на другой темной, заснеженной глыбой лежал замерзший медведь. Тойгизя подошел к нему; погладил шерсть, вдруг его рука коснулась чего-то Твердого. Это был ошейник.
Тихий, горький стон вырвался из груди Тойгизи...
С пустыми санями пробили целину — лошади было до рюха, а потом навалили три хлыста комлями вперед, на подсанки. Ямаш перехлестнул пеньковой ве-iii комли и сел закурить на дорогу! От мокрого лба HI ка парило. Сегодня было ясно, морозно, свежего снега р выпало, и дорога, должно быть, нетрудной будет, и решено было утром, еще в зимовье, что он один мот на Кокшагу на трех подводах. А сейчас, куря на ipory, он что-то засомневался.
— А бери в помощники Йывана.
Ямаш тоже посмотрел на молодого Ваштарова. Ничего мальчонка, до плеча дотянулся отцу, только телом худой да и шубейка на нем...
— Да не замерз бы, — сказал Ямаш,— мороз сегодня подходящий...
Йыван сразу понял, о чем речь между отцом и Яма-шем, глаза его радостно загорелись — как давно хочется ему посмотреть Кокшагу!..
— Бери парня,— настаивал отец.
— Хорошо, возьму. Только у меня не хныкать, понятно?
— Понятно, дядя Ямаш, я не замерзну, я бегом побегу.
По правде говоря, Йывану уже так надоела бесконечная возня с заготовкой дров, с топкой печи, с подметанием и уборкой зимовья, что он уже готов был домой проситься у отца, да и мама все чаще и чаще вспоминалась — с рождества не виделись. Но робость перед отцом, перед дядей Тойгизей мешала ему заговорить о доме. А тут Кокшага! Йыван готов был и в самом деле бежать бегом весь путь до реки.
— Ну, с богом! — сказал Очандр. Лошадь качнулась, влегла в хомут, сани дернулись. Ямаш, страшно крича, побежал обочиной, разбрасывая снег ногами.
Когда выехали на большую дорогу, лошади пошли свободней, легче, и временами Ямаш садился на комли, закуривал. Дорога шла все время по лесу, виляя между деревьями. Так и казалось, что вот-вот покажется река, но нет, все лес и лес. И солнышко вроде взошло, заиграло на снежных пластах по верхушкам елей.
Ямашу, наверно, стало скучно, и он позвал к себе Йывана. Йыван мигом прибежал с последней подводы и сел рядом с Ямашем — ничего, не тяжело, дорога хорошая нынче, слава богу, а как снег или ветер, вот поту прольешь на этих пятнадцати верстах. Ой, не дай бог. А нынче хорошо, слава богу, вот если только ближе к пристани Чевер Олык, там лугами дорога, место ветреное, заносы... А весной все луга зальет, воды много, широко сделается, не Кокшага, а море целое, на лодке куда хо-
— А ты знаешь, почему река Кокшагой называется?
— Не знаю,— сказал Йыван.— А почему?
— А вот слушай, какое дело было. Давно, правда. На ЭТОЙ самой реке, вот куда мы едем, вот в этом, может, бору жил презлой владыка Вараш, а послал его сюда сам царь. Иди, говорит, Вараш, ставь крепость и живи. Леса там неоглядные, зверем пушным богатые, а люди вокруг живут своевольные. Ты призови их ко смирению и владей. Вот какой он подарок сделал Варашу за услужение какое-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Митрич подождал, пока нагреется стекло, и подвернул фитиль в лампе — ровное белое пламя треугольником поднялось в стекле. Сразу проступили в темном углу смутные лики на иконах, литографии по стенам... Митрич вздохнул и, неотступно думая об уехавшем в лес Япыке, прошептал краткую молитву и бросил по груди рукой крест, но, не донеся его, вдруг насторожился: кто-то подъехал к воротам. Сорвал с гвоздя шапку, схватил в руку полушубок, выбежал в сени, толкнул крылечную дверь: Алешка, простоволосый, как-то неестественно быстро бежал по двору.
— Ты что? — осадил его Митрич.— Где Япык?
— Там,— ответил Алешка, валясь на ступеньки крыльца. И Митрич все сразу понял, но, словно желая убедиться, тихо спросил:
— Где?
— Медведь замял... Обоих...
Трясущимися руками Митрич застегивал пуговицы на полушубке, что-то лихорадочно соображая.
— Где лошадь?
— За воротами.
— Заведи во двор. Ну, живо! — тихо, строго сказал Митрич.—Да не шуми зря, тихо! — прикрикнул он на
Митрич вышел за ворота, постоял, оглядываясь. В доме объездчика Савлия желтело окошко от света слабой лампы. Рядом темным зародом сена виднелся сквозь мутные метельные сумерки дом Элыка, старшего Савлиева сына. Нигде не видно было ни человеческой тени.
— Так, хорошо, — сказал Митрич, возвращаясь во двор. Снег густо валило ветром с крыши. Алешка уже выпряг из дровен свою лошадь и завел ее в конюшню.
— А с этой как? — спросил он, появляясь в темном проеме распахнутых ворот.
— Оставь так,— глухо сказал Митрич.— И вот что,— добавил он, вплотную подходя к сыну.— Поди в дом, залезай на печь и лежи, как мышь, чтоб никто тебя не видел. Понял?
— Ну, понял...
— Раз понял, ступай и замри.
Когда Алешка взошел на крыльцо и оглянулся, отец глухо крикнул:
— Где шапка?
Алешка растерянно схватился за голову — шапки не было.
— Где?
— Не знаю...
— Ладно, иди и замри, пока я не... не приду.
Когда Алешка ушел, Митрич тихо отворил двор и вошел в темную теплоту двора. Тихо, спокойно хрупали сеном две лошади. Митрич похлопал по мокрому, запотевшему боку ту, которую запрягал Алешка, потом прошел дальше и погладил морду у другой — молодой тонконогой кобылки. Нащупал привязь, дернул и, круто заворачивая заигравшую было кобылку, вывел ее наружу под валящийся с застрехи снег, прихватив с костыля хомут, седелку и вожжи.
Запряженная в дровни кобылка показалась маленькой в долгих тяжелых оглоблях. Митрич за узду вывел ее из ворот, опять огляделся, прислушался к ровному завыванию ветра и глухому, утробному шуму недале-
Ямаш.
Очандр не выдержал:
— Я виноват, я должен был хозяину предъявить счет. Может, сходить к нему, а, мужики? Я схожу...
114
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ 1
Пилишь-пилишь — пила износится, рубишь-рубишь — топор затупится. Не наточишь — работать не сможешь... Это железо, да и у него есть износ. А человеческую усталость поправит лишь передышка. Отдохнет человек, и опять за работу, которой и конца не видно.
Вот и лесорубы в воскресенье отдыхают от лесной работы. Только в зимовье без дела они не сидят: кто лучковую пилу точит, кто одежду латает, кто лапти плетет... Запел было Ямаш песню про «вольну птичку-пташечку», да на полслове оборвал, вздохнул и замолк, задумался о чем-то.
— А сегодня, мужики, солнышко повеселее смотрело,— говорит Очандр, перебивая затянувшееся молчание. Но никто не поддерживает разговор — устали мужики.
— Хитер Булыгин! — заявляет внезапно Тойгизя.
С минуту все глядят на Тойгизю, словно соображают что к чему.
— Да и мы тупые дураки, — угрюмо заявляет Ямаш.— Этой лампой нас ослепил, а водкой головы затуманил...
Уже не первый раз возникает в зимовье этот разговор, уже не первый раз перебирают мужики свои даровые труды ради Булыгинского леса. Одной дороги на Кокшагу — пятнадцать верст, а ее то и дело заносит, надо чистить, лошади из сил выбиваются, по одному концу в день только бы успеть. А здесь, в делянке, сколько такой работы? , Уже не говорят мужики о тех тридцати двух рублях прямого расходу за осенние работы. И все это близко к сердцу принимает Очандр. Ему кажется, что мужики его винят, старшого, что спустил Булыгину, не потребовал. Может, и мысль приходит им, что Булыгин его, Очандра, умаслил?..
— Да что тут говорить, Очандр, по всему лесу такой порядок...
Вдруг все замолчали, прислушались: снег на воле похрустывал под чьими-то ногами. Заскрипела дверь. Чья-то непривычная рука шарила скобу. Наконец дверь отворилась, клубы морозного пара покатились через порог.
— Мир вам, барсуки лесные,— стряхивая снег с шапки, сказал вошедший. Он был в пальто, и поэтому все про себя заключили, что человек — из города.
— Добро пожаловать,— ответил ему Карасим. Человек, щурясь на свет лампы, сказал:
— Слышал я, тут где-то живет Тойгизя Тойметов... Нет ли его среди вас?
Тойгизя, ни слова не говоря, положил на лавку ружье, которое чистил, поднялся с места медленно, с какой-то осторожностью, шагнул к незваному гостю.
— Я буду Тойгизя Тойметов... А вы кто?
— А я... Я...— городской человек запнулся, лицо его как-то дернулось, и он почти выкрикнул: — Не узнаешь меня, отец?
— Сапай! — выдохнул растерянно Тойгизя.— Сыпок!..— Он все еще не мог поверить, что этот молодой мужчина в городской одежде — его приемный сын, его Сапай. Но Садтай решительно обнял старика, и Тойгизя, уже забывший человеческую ласку, задрожал, слезы покатились у него из глаз.
— Сын мой!..— бессвязно лепечет он.— Сын мой приехал!..
Наконец успокоился. Они сели поближе к лампе. Тойгизя не спускал с него радостного и гордого взора. И мужики смотрели на них, как на чудо.
— Ты откуда же явился, Сапай?
— Из Казани, отец.
— Ребята, что ж мы там стоим-то, гостя ж надо принимать! — крикнул, точно отрезвел, Карасим. Все засуетились, принялись за дело: накидали сухих березовых Дров в печурку, налили воду в чугун, занесли из сеней зая-ЧКЮ тушку.
— Растолковать трудновато,— сказал Сапай.— но наказу умных людей хожу по таким вот зимовьям, как ваше. Хожу и толкую о житье-бытье, рассказываю правду писаную и неписаную...
Сапай замолчал.
О житье-бытье в чужих краях и «дело» Сапая инте-
116
Сапай разделся. Он был коренаст, плотен и рядом с Тойгизей казался особенно сильным, здоровым.
— Меня-то, Сапай, узнаешь? — спросил Очандр.
— Кажется, где-то видел, но что-то не припоминаю...
— Да, много воды в Кокшаге утекло, как вы однажды покинули наш Нурвел.
— Сынок, неужто забыл? Это Очандр, мой друг, Очандр Ваштаров. Помнишь, он подарил вам с Чопоем щенка?
— Да, да, помню, помню! — сказал Сапай. Может быть, он в самом деле узнал Очандра. Он протянул руку, и они поздоровались.
— А это его сын,— подсказал Тойгизя.
— Йыван?.. Таким большим стал?
— Да, я теперь тут работаю,— гордо сказал мальчик.
— Ой да молодец, Йыван, ой да молодец!..— На минуту глаза Сапая затуманились. Может быть, он вспомнил, как вот таким же, как теперь Йыван, остался сиротой, да не один, а с младшим братишкой, как они ходили по миру с жалостной песенкой. Он ее хорошо помнит:
...На лугу широком Стоит липа стройная,
Пришли к ней, думая, что мать наша стоит, Но она не сказала: «Пришли мои дети»...
Да, она не сказала, но сказала несчастная Унай, их вторая мать. Но не долго она прожила в горе и скитаниях, а за ней умер и Чопой. Отец с тоски забился в лес, а Сапая отпустили к реке, на люди, на сплав. Думали, расстаются до осени, а вот вышло — на десять лет... Вздохнул Сапай, улыбнулся виновато:
— Я пришел по делу, отец. Но я нарочно выбрал эту дорогу.
— Опять уходишь...— огорченно произнес Тойгизя.
— Уйду, но ненадолго. Как закончу свои дела, вернусь,— успокаивал отца Сапай.
ресовало всех обитателей зимовья. И когда все сели за стол и принялись за еду, разговор мало-помалу завязался. Прежде всего мужики спросили про японскую войну. Когда она кончится?
— А вот слух идет,— робко начал Очандр, — в Петербурге царь-батюшка сделал оловянный дождь. Правда — ист?
— Да, правда,— сказал Сапай и подробно рассказал, как было дело, как толпа в сто сорок тысяч человек с иконами, с портретами царя и царицы пришла к царю-батюшке, принесла ему свою просьбу...
— А какова же была просьба? — спросил Карасим. Сапай вынул из кармана бумагу, развернул ее и стал
читать:
«Мы, рабочие города Петербурга... пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать... Нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душит деспотизм п произвол... Настал предел терпению. Для нас пришел ГОТ страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук»...
— А царь-то принял их? — спросил Тойгизя.
— Царь приказал солдатам стрелять. Потом пустили конную полицию. Топтали, рубили... Вот как царь встре-1П. к кот как защитил. Кровью земля была залита, кровью рабочих людей, кровью их жен и детей.
Народ полон решимости свергнуть кровопийцу — царя. Вот и наш комитет, то есть те умные люди, которые бедному угнетенному народу желают добра, обратился к трудовому народу с таким письмом. Вот послушайте.— Сапай поднялся, поднес к лампе бумагу и стал читать:
— «К рабочим. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
В Петербурге сотни убитых, тысячи раненых. Пролита святая кровь тех, кто захотел добиться для народа хлеба и свободы. Это кровь петербургских рабочих. Они хотели лично поговорить с царем о своих делах. Они, идя на площадь перед Зимним Дворцом, несли его портрет и иконы. А царь выслал на площадь войска, напутствуя их словами: «стреляйте эту сволочь». Иконы были прострелены. Груды трупов покрыли площадь и улицы. Православный милосердный царь ознаменовал свое царствование еще одной кровавой расправой над своими голодными подданными.
В разных местах Петербурга убито до 800 человек, ранено свыше трех тысяч. Грозные призраки жертв загнали царя и его родичей в Гатчину и Царское Село. Сознавая свою неправоту, он укрылся в свое разбойничье гнездо, чтобы не слышать стонов избиваемых, не видеть крови на улицах...
Убитых везут по улицам, прохожие с сочувствием снимают шапки. Между убитыми есть дети, учащиеся. Правительство, озлобленное поражением на Дальнем Востоке, тешится победами на улицах Петербурга и Москвы над безоружными рабочими. Оно не останавливается даже над поруганием икон, которые были несены рабочими.
Рабочие до самого последнего времени не сопротивлялись. Они были без оружия, но, познав на себе «милосердие» царя, решили вооружаться. Они разбили несколько оружейных магазинов и запаслись оружием. Передают, что два армейских полка отказались стрелять — спасибо им. К Петербургу идут вооруженные рабочие с сестро-рецких заводов. Их требования те же, что и петербургских рабочих.
Вот чего они требуют:
3. Контроля над администрацией,
I. Непосредственного общения рабочих с верховной властью,
5. Отделения церкви от государства. (>. Прекращения войны.
Требуйте и вы того же и поддерживайте свои требования забастовкой. Как вы сами теперь видите, мирным путем ничего не добьешься — так выходите с оружием В руках. Заставляйте бастовать и других. С вами все рабочие России. Следуйте примеру петербургских товарищей. Они вооружены и дали клятву добиться своего или умереть.
Помните, за вас весь угнетенный народ!..»
О многом еще рассказывал Сапай: о царе и его разжиревшем дворе, хозяевах заводов и фабрик. Говорил и о том, почему бедный люд живет плохо, почему в деревнях такая непроходимая бедность и нищета, бесправие и голод. И спать улеглись поздно, а когда задули лампу, Жалобы и гнев вспыхнули с новой силой, и говорили, перебивая друг друга.
Утром, когда собрались на работу, собрался в дорогу и Сапай. Обнимая его, Тойгизя решительно, с суровым лицом, сказал:
— Иди, сынок, раз дело, не задерживайся здесь из-за Меня, тебя ждут и в других местах.
— Спасибо, отец,— ответил тот. Потом Сапай достал из внутреннего кармана несколько листовок и протянул отцу: — Отнеси и в другие зимовья, пусть и там узнают, что творится на свете.
г.)то все видели и все согласно кивали головами.
Как вяло мужики работали в этот день! Никогда не бывало, чтобы до обеда садились на отдых, а сегодня собрались и даже развели костерок. В самом деле, по какому IIраву грабит их Булыгин? Почему не платит за вывозку?.. И разговоры, разговоры. Не до работы сегодня Мужикам. Хватит. Так никогда и ни за что не выбиться из нужды.
— Да, да, хоть век работай, хоть два! — заявляет . Сегодня он не в примео стпог и
В выражении лица лесничего суетливая озабоченность, глаза бегают, словно он кого-то ищет здесь. А другой оказался урядником: скинул тулуп, а там — шинель.
спросил Карасим, косясь
— А что с ним случилось? на урядника.
— Большая беда,— поспешно сказал Митрич. — Они, видишь, смельчаки несчастные, пошли на медведя. Явку-(8 то отвернулся, гляжу: нет Япыка Тымапиевича с работником. Кто-то же ведь сказал, что медведь есть в лесу, указал на берлогу...— Митрич поглядел на урядника.— Они, несчастные, пошли на медведя, подняли его из берлоги, а убить-то сноровки не хватило. Выстрелили — голько ранили. А раненый зверь, словно очумелый. Да вы сами знаете, в лесу живете. Вот, бедные, и оказались под ого лапами. Обоих убил: и Япыка, и его работника Тойпата. Господи! — Митрич перекрестился.— Напоследок И сам истек кровью, душу богу отдал. Царство им небесное.— Митрич опять осенил себя крестом. — Хороший был человек Япык Тымапиевич, очень хороший.
Тойгизя до того поразился, что подступил вплотную к Митричу. И когда тот закончил рассказ, тут же оделся и вышел на волю. Перед ним стояли три подводы. Одна, В которой ехали Митрич с урядником, у самого зимовья, Пустая. Две подводы остановились поодаль. Одна плотно рыта мешковиной, а на другой темной, заснеженной глыбой лежал замерзший медведь. Тойгизя подошел к нему; погладил шерсть, вдруг его рука коснулась чего-то Твердого. Это был ошейник.
Тихий, горький стон вырвался из груди Тойгизи...
С пустыми санями пробили целину — лошади было до рюха, а потом навалили три хлыста комлями вперед, на подсанки. Ямаш перехлестнул пеньковой ве-iii комли и сел закурить на дорогу! От мокрого лба HI ка парило. Сегодня было ясно, морозно, свежего снега р выпало, и дорога, должно быть, нетрудной будет, и решено было утром, еще в зимовье, что он один мот на Кокшагу на трех подводах. А сейчас, куря на ipory, он что-то засомневался.
— А бери в помощники Йывана.
Ямаш тоже посмотрел на молодого Ваштарова. Ничего мальчонка, до плеча дотянулся отцу, только телом худой да и шубейка на нем...
— Да не замерз бы, — сказал Ямаш,— мороз сегодня подходящий...
Йыван сразу понял, о чем речь между отцом и Яма-шем, глаза его радостно загорелись — как давно хочется ему посмотреть Кокшагу!..
— Бери парня,— настаивал отец.
— Хорошо, возьму. Только у меня не хныкать, понятно?
— Понятно, дядя Ямаш, я не замерзну, я бегом побегу.
По правде говоря, Йывану уже так надоела бесконечная возня с заготовкой дров, с топкой печи, с подметанием и уборкой зимовья, что он уже готов был домой проситься у отца, да и мама все чаще и чаще вспоминалась — с рождества не виделись. Но робость перед отцом, перед дядей Тойгизей мешала ему заговорить о доме. А тут Кокшага! Йыван готов был и в самом деле бежать бегом весь путь до реки.
— Ну, с богом! — сказал Очандр. Лошадь качнулась, влегла в хомут, сани дернулись. Ямаш, страшно крича, побежал обочиной, разбрасывая снег ногами.
Когда выехали на большую дорогу, лошади пошли свободней, легче, и временами Ямаш садился на комли, закуривал. Дорога шла все время по лесу, виляя между деревьями. Так и казалось, что вот-вот покажется река, но нет, все лес и лес. И солнышко вроде взошло, заиграло на снежных пластах по верхушкам елей.
Ямашу, наверно, стало скучно, и он позвал к себе Йывана. Йыван мигом прибежал с последней подводы и сел рядом с Ямашем — ничего, не тяжело, дорога хорошая нынче, слава богу, а как снег или ветер, вот поту прольешь на этих пятнадцати верстах. Ой, не дай бог. А нынче хорошо, слава богу, вот если только ближе к пристани Чевер Олык, там лугами дорога, место ветреное, заносы... А весной все луга зальет, воды много, широко сделается, не Кокшага, а море целое, на лодке куда хо-
— А ты знаешь, почему река Кокшагой называется?
— Не знаю,— сказал Йыван.— А почему?
— А вот слушай, какое дело было. Давно, правда. На ЭТОЙ самой реке, вот куда мы едем, вот в этом, может, бору жил презлой владыка Вараш, а послал его сюда сам царь. Иди, говорит, Вараш, ставь крепость и живи. Леса там неоглядные, зверем пушным богатые, а люди вокруг живут своевольные. Ты призови их ко смирению и владей. Вот какой он подарок сделал Варашу за услужение какое-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34