Выше, на примере с этимологией слова луна, мы убедились в том, что у этого слова подверглись выпадению звуки *k и *s перед n (*louksna > луна), а именно эти важные звуки позволяют выявить этимологию данного слова. Синкопа редуцированных гласных ь и ъ, вместе с превращением их в гласные полного образования (е и о) в ударном положении, привела к наличию так называемых беглых гласных в современном русском языке: день, но дня, сон — сна, лоб — лба и т. п.
Такого рода явления нередко приводили к нарушению этимологических связей между словами. Например, глагол спать трудно фонетически увязать в рамках современного русского языка с существительным сон (кроме начального с- у них нет ничего общего). Между тем перед нами — слова общего происхождения; но у глагола съп-aти (сравните: за-сып-ать) синкопировался гласный ъ, а у существительного *съп-н-ъ — согласный п, с последующим переходом гласного ъ в о в ударном положении. В русском языке имеется большое количество слов, этимология которых оказалась затемнённой из-за выпадения звуков, происшедшего в различные исторические эпохи.
Явление, прямо противоположное синкопе, представляет собой вставка так называемого «паразитического» звука в определённых группах согласных. Наглядным примером этого явления могут служить просторечные формы типа ндрав или страм. Правда, написание д и т у данных слов орфографическими нормами не предусмотрено, и сами эти слова в подобной форме не входят в русский литературный язык. Но вот, например, слова из литературного языка — остров и струя — содержат точно такое же «паразитическое» т, как и в слове страм. И только почтенная древность этой вставки в первых двух словах позволяет нам относиться к ней вполне терпимо. О вставном характере т в словах остров и струя свидетельствуют соответствия в родственных языках: литовск. srauja [срауя?] ‘струя’, др. — индийск. sra-vati [срaвати] ‘течёт’ и др.
Легко убедиться, что и выпадение того или иного звука в слове, и вставка лишнего звука приводит подчас к существенному изменению фонетического облика слова, а это в свою очередь затрудняет его этимологический анализ.
Ладонь и долонь
В диалектах русского языка на месте нашей литературной ладони можно встретить также, другое слово: долонь. Какое же из этих слов является более древним и как они связаны между собой? Прежде всего, в русском литературном языке имеется устаревшее слово высокого стиля — длань, которое при сопоставлении с долонь явно указывает на старославянский источник. И действительно, в старославянском языке мы находим слово длань, в болгарском и сербском — длан и т. д. Во всех славянских языках, даже в белорусском и украинском, мы встречаем «двойников» нашей долони, а не ладони. Литовское слово delnas [дя?лнас] ‘ладонь’ окончательно решает вопрос: форма долонь (и длань) древнее, чем ладонь.
Откуда же взялось это последнее, столь привычное для нас слово?
Оказывается, слово ладонь явилось результатом метатезы (перестановки) звуков д и л в слове долонь (> *лодонь > ладонь — в результате закрепления аканья в безударной позиции).
Метатеза также представляет собой нерегулярное, хотя и довольно распространённое фонетическое явление. Часто оно встречается в заимствованных словах. Объясняется это тем, что заимствованное слово лишается поддержки со стороны однокорневых слов своего родного языка, что способствует меньшей устойчивости слова, перенесённого в чуждую языковую среду. Кроме того, в этом новом языковом окружении могут возникать разного рода ложные ассоциации, приводящие к искажению заимствованного слова.
Вот несколько примеров метатезы в словах иноязычного происхождения (изменение могло в отдельных случаях произойти ещё в языке-посреднике): латинское marmor [мaрмор] > мрамор, немецкое Teller [тeллер] > тарел(ка), латинское florus [флo:рус] > Фрол, латинское silvester [силвeстер] —> Селиверст[123].
Иногда в языке и его диалектах могут параллельно существовать как формы с метатезой, так и без неё: тверёзый и трезвый, суворый (сравните: Суворов) и суровый, ведмедь и медведь. Нередко такой же параллелизм можно отметить, если привлечь материал родственных языков. Сравните, например, русское слово сыворотка и болгарское суроватка. Наше прилагательное сыро-ват(ый) показывает, что метатеза произошла в русском слове.
Некоторые из приведённых примеров с метатезой относятся к сравнительно позднему времени. Однако было бы ошибочным считать, что метатеза не встречалась в более ранние эпохи. Такие параллели, как русское ка-менъ — литовское ak-meni [aкьмени:] (винительный падеж единственного числа) ‘камень’, греческое ak-mon [aкмо. н] ‘наковальня’, древнеиндийское as-man [aшман] ‘камень’; русское pa-тай — литовское ar-tojas [артo:яс] ‘пахарь’, русское ра-ло, чешское ra-dlo [рa:дло] — литовское ar-klas [aрклас] ‘соха’ и др. показывают, что в ряде случаев факт метатезы в русском и других славянских языках может быть установлен только с помощью материала родственных индоевропейских языков.
Выше мы уже видели, что именно учёт метатезы у ряда производных глагола *ра-ти (орать) ‘пахать’ позволил объяснить этимологию русского слова ра-мень, которое относится к литовской форме винительного падежа ar-meni [aрьмени:] ‘пашня’ точно так же, как ка-мень относится к ak-meni.
Словообразовательные «рифы»
Очень часто простые имена и глаголы, играющие исключительно важную роль в этимологических исследованиях, исчезают из языка. Их вытесняют более сложные слова, «отягощенные» различными суффиксами, значение которых, однако, оказалось «стертым» по мере развития языка.
Возьмём, например, такую группу русских слов: палка, кольцо, солнце, сердце, улица, овца, палец. Все они исторически представляют собой образования с уменьшительным суффиксом *-k-, который в ряде позиций изменился в — ц-. Но уменьшительное значение этими словами было утрачено. Поэтому каждое из них послужило основой для образований с новыми уменьшительными суффиксами: палка — палочка, кольцо — колечко, солнце — солнышко, сердце — сердечко и т. д.
В то же время мы можем определённо утверждать, что каждое из перечисленных выше слов само когда-то было словом с уменьшительным значением. Об этом свидетельствуют следующие сопоставления: корка — кора, горка — гора, жилка — жила, но: палка — х; словцо — слово, мясцо — мясо, озерцо — озеро, но: кольцо — х; блюдце — блюдо, оконце — окно, но: солнце — х, сердце — х; девица — дева, лужица — лужа, рожица — рожа, но: улица — х; грязца — грязь, пыльца — пыль, рысца — рысь, но: овца — х; хлебец — хлеб, супец — суп, братец — брат, но: палец — х.
Во всех приведённых случаях знаком х отмечено то исчезнувшее простое существительное, которое послужило основой для образования соответствующего уменьшительного слова. Исчезнувшие слова сохранили свои следы или в родственных языках (польское pala [пaла] ‘дубина’, литовское sirdis [ширьдuс] ‘сердце’, латышское ovis [oвис] ‘овца’ и др.), или в самом русском языке: солн-о-ворот, пере-ул-ок, серд-о-боль-ный, бес-пал-ый. Именно утрата простых основ в языке привела к тому, что их место заняли производные с уменьшительным суффиксом, но эту уменьшительность мы уже не воспринимаем, ибо нам не с чем эти образования сравнивать. Например, для слова палец у нас нет объекта для сравнения, как в случаях братец — брат или хлебец — хлеб.
Интересно, что подобную же тенденцию вытеснения простых слов их производными с уменьшительным суффиксом мы встречаем во многих языках мира. Например, во французском языке слова со значениями ‘солнце’, ‘ручей’, ‘птица’ и др. восходят к латинским существительным ‘солнышко’, ‘ручеек’, ‘птичка’ и т. п.
Эта особенность, характерная не только для существительных, но также для глаголов и других частей речи, значительно затрудняет этимологический анализ, так как язык часто утрачивает именно те простейшие слова, опора на которые обычно и составляет сущность И главную цель этимологического исследования.
Причуды семантики
В главах, посвященных семантике, нас в первую очередь интересовали общие закономерности, которые проявляются при изменениях значения слова. Но, к сожалению (для этимологов, а не для языка!), далеко не во всех случаях семантическое развитие подчиняется одним и тем же закономерностям. Очень часто история слова дает нам примеры того, как одинаковые исходные данные приводят к весьма различным, подчас — даже противоположным результатам.
Так, например, русские прилагательные мелкий и крупный отражают близкую семантическую модель, в основе которой лежит значение ‘толочь’: 1) ‘толочь’ > ‘толчёное (зерно)’ > ‘крупа; мука’ > ‘мелко размолотый’ (слово мелкий); 2) ‘толочь’ > ‘толчёное (зерно)’ > ‘крупа; мука’ > ‘крупно размолотый’ (слово крупный).
Для первого прилагательного исходным был глагольный корень *mel-/*mol- (сравните: молоть). Во втором случае производные с простым глагольным корнем были утрачены в языке, но близость к первой модели подтверждается такими древнерусскими словами, как крупыи ‘мелкий’ (!) и крупљти ‘мельчать’. Очевидно, что противопоставление прилагательных мелкий и крупный отражает различные результаты размельчения зерна: мелкое — это зерно молотое, а крупное — лишь раздробленное в крупу (слово, находящееся в родстве с сербскохорватским глаголом крушити ‘раздроблять’). Примером в реалиях здесь может послужить приготовляемая из ячменя ячневая крупа и ячневая мука.
При сопоставлении двух родственных слов — русского благой ‘добрый, хороший’ и литовского blogas [блo:гас] ‘плохой’ — мы убеждаемся, что одно и то же (по своему происхождению) слово может приобрести в разных языках прямо противоположные значения. Кстати, такие русские слова и выражения, как блажной или кричать благим матом, отражают значения более близкие к литовскому blogas, чем к русскому благой.
Другим примером столь же резкого расхождения значений может служить такая пара слов, как древнерусское поносити ‘ругать, оскорблять’ и сербское понoсити ‘гордиться’. Немецкое слово Knecht [кнехт] ‘слуга’ находится в самом близком родстве с английским knight [найт] ‘рыцарь’, а немецкое Knabe [кнa:бе] ‘мальчик’ с английским knave [нейв] ‘мошенник’.
Во всех рассмотренных нами примерах факт родства или наличие семантической связи между приведёнными словами можно установить с помощью различных «промежуточных звеньев». Но сколько в каждом языке можно найти таких случаев, когда эти «промежуточные звенья» оказались утраченными и мы сталкиваемся лишь с конечными результатами семантических расхождений? К сожалению, это вопрос, который гораздо легче задать, чем на него ответить. И именно здесь этимолог сталкивается с наиболее серьёзными затруднениями в процессе анализа семантической истории слова.
Метафора, табу, эвфемизм
Слова в языке употребляются не только в их прямом, но и в переносном смысле. Причём нередки случаи, когда в прямом своём смысле слово перестаёт употребляться, сохраняя лишь вторичное, то есть переносное значение. Это, как правило, приводит к тому, что слово утрачивает свои очевидные этимологические связи в языке. Этимология слова оказывается замаскированной его новым значением.
Метафора (от греческого metaphora [метафорa:] ‘перенос’) в различных её видах — довольно распространённое явление в языке. Возьмём хотя бы русский глагол стрелять, этимологически означающий ‘метать стрелы’. Впоследствии значение этого глагола было перенесено на стрельбу из различных видов огнестрельного оружия. Но этим употребление глагола стрелять в переносном значении далеко ещё не было ограничено. Сравните использование этого глагола, например, в таких словосочетаниях: стрелять глазами, стрелять папиросы, стрелять кнутом (издавая звук, подобный выстрелу), стреляет в ухе (о резких коротких болевых ощущениях). А теперь представьте себе, что глагол стрелять дошёл бы до нас только в одном из его переносных значений — допустим, в значении ‘просить, выпрашивать’ (стрелять папиросы). Легко ли в этом случае было бы установить этимологию глагола стрелять? А ведь такого рода случаев в истории языка, по-видимому, было немало!
Одним из типов метафоры является такой перенос значения, при котором происходит расширение или сужение этого значения. Так, французский глагол arriver [аривe], с точки зрения его этимологии, означает ‘достигнуть берега’ (по-французски rive [рив] — ‘берег’), но он приобрёл в языке более широкое значение: ‘прибыть’. Другой французский глагол — traire [трэр] ‘доить’ восходит к латинскому trahere [трaхере] ‘тащить, тянуть’. Следовательно, здесь в семантической истории слова, напротив, произошло сужение его значения.
Мы очень мало знаем о древнейших этапах в истории многих слов, особенно — о таких явлениях, как уходящие в глубь веков случаи языкового табу, то есть запрета употреблять определённые слова вследствие различных религиозных верований, суеверий и т. п. Например, во многих индоевропейских языках не сохранилось древнего названия медведя. Вместо него употребляются всевозможные «смягчённые» выражения или эвфемизмы (от греч. eu [эу] ‘хорошо’ и phemi |фе: мu] ‘говорю’): русское медведь буквально значит ‘медоед’, немецкое Bar [бер] — ‘бурый’. В языке русских охотников медведя называют то просто зверем, то хозяином. В чешском языке можно найти ещё одно интересное название медведя: brtnik [бртни: к] ‘бортник, пчеловод’.
Древнее индоевропейское название змеи в русском и в других славянских языках сохранилось лишь за безобидным ужом. А на название ядовитых пресмыкающихся было наложено табу; хочешь их назвать — употреби эвфемизм: змея, то есть ‘земная, земляная’.
Эвфемизмы благополучно продолжают существовать и в наш век атомной энергии и космических полётов. Мы ещё не забыли возникших в разное время эвфемистических слов и выражений, которые употреблялись и отчасти употребляются до сих пор, например, вместо глагола умер: скончался, протянул ноги, отдал богу душу, преставился, сыграл в ящик, загнулся, дал дуба, приказал долго жить и т. п.
Эвфемизмы нового времени обычно больших затруднений у исследователя не вызывают. Но чем дальше в глубь веков, тем труднее этимологу разобраться в тех сложных семантических «джунглях», которые вырастают на его пути вследствие действия табу и эвфемистического словоупотребления.
Наши предки шутят
Судя по языковым данным, наши далёкие предки в достаточной мере обладали чувством юмора. В частности, об этом свидетельствуют случаи, когда ироническое словоупотребление оказывается источником этимологии слова. Так, итальянское и испанское testa [тeста], а также французское слово tet [тет] ‘голова’ (и ‘разум’) этимологически восходят к латинскому testa ‘черепок, горшок’. Аналогичное явление имело место в немецком языке, где прежнее слово Haupt [хaупт] в значении ‘голова’ уже сделалось архаизмом, который был вытеснен словом Kopf [копф] ‘голова’, этимологически родственным английскому cup [кап] ‘чашка’. Сюда же можно отнести некоторые русские просторечные выражения типа котелок не варит. С той, правда, разницей, что слово котелок сохранило в качестве основного значение ‘небольшой котел’ а со значением ‘голова’ выступает только в определённых просторечных сочетаниях.
Ещё во времена Петра I слово рукоприкладство означало действие, когда государственный чиновник прикладывал руку к бумаге, если неграмотный проситель не мог этого сделать сам. Выражения типа к сему руку приложил такой-то долго ещё держались в русском языке. Но вот какой-то шутник употребил слово рукоприкладство применительно к случаю, когда чья-то рука была приложена отнюдь не к бумаге… Так у итого слова возникло его новое значение, а старое потом было постепенно забыто.
Ироническое словоупотребление, лежащее в основе семантического изменения, — вот ещё один «риф», который необходимо принимать во внимание и старательно обходить в процессе этимологического исследования.
Этимология и омонимы
Омонимия — весьма распространённое языковое явление: рысь (‘бег’) и рысь (‘животное’), рубка (леса) и рубка (корабля), стан (‘туловище’) и стан (‘стоянка’), шпик (‘сало’) и шпик (‘шпион’) и т. д. Написание омонимов может быть и различным. Особенно это характерно, например, для английского языка: meet [ми: т] ‘встречать’ и meat [ми: т] ‘мясо’, night [найт] ‘ночь’ и knight [найт] ‘рыцарь’, incite [инсайт] ‘подстрекать’ и in sight [ин сайт] ‘в поле зрения’ и т. п. Хотя немало таких пар и в русском языке: луг и лук, код и кот и др. Встречаются омонимы, разумеется, и при сопоставлении слов из разных языков. Так, русское слово паника созвучно литовскому диалектному (в произношении) слову panieka [пaни: ка] ‘презрение’. Но между ними нет ничего общего. Паника — слово греческого происхождения, образованное от имени лесного бога Пана. В литовском же слове начальное pa- является приставкой, а niekas означает ‘никто, ничто’.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Такого рода явления нередко приводили к нарушению этимологических связей между словами. Например, глагол спать трудно фонетически увязать в рамках современного русского языка с существительным сон (кроме начального с- у них нет ничего общего). Между тем перед нами — слова общего происхождения; но у глагола съп-aти (сравните: за-сып-ать) синкопировался гласный ъ, а у существительного *съп-н-ъ — согласный п, с последующим переходом гласного ъ в о в ударном положении. В русском языке имеется большое количество слов, этимология которых оказалась затемнённой из-за выпадения звуков, происшедшего в различные исторические эпохи.
Явление, прямо противоположное синкопе, представляет собой вставка так называемого «паразитического» звука в определённых группах согласных. Наглядным примером этого явления могут служить просторечные формы типа ндрав или страм. Правда, написание д и т у данных слов орфографическими нормами не предусмотрено, и сами эти слова в подобной форме не входят в русский литературный язык. Но вот, например, слова из литературного языка — остров и струя — содержат точно такое же «паразитическое» т, как и в слове страм. И только почтенная древность этой вставки в первых двух словах позволяет нам относиться к ней вполне терпимо. О вставном характере т в словах остров и струя свидетельствуют соответствия в родственных языках: литовск. srauja [срауя?] ‘струя’, др. — индийск. sra-vati [срaвати] ‘течёт’ и др.
Легко убедиться, что и выпадение того или иного звука в слове, и вставка лишнего звука приводит подчас к существенному изменению фонетического облика слова, а это в свою очередь затрудняет его этимологический анализ.
Ладонь и долонь
В диалектах русского языка на месте нашей литературной ладони можно встретить также, другое слово: долонь. Какое же из этих слов является более древним и как они связаны между собой? Прежде всего, в русском литературном языке имеется устаревшее слово высокого стиля — длань, которое при сопоставлении с долонь явно указывает на старославянский источник. И действительно, в старославянском языке мы находим слово длань, в болгарском и сербском — длан и т. д. Во всех славянских языках, даже в белорусском и украинском, мы встречаем «двойников» нашей долони, а не ладони. Литовское слово delnas [дя?лнас] ‘ладонь’ окончательно решает вопрос: форма долонь (и длань) древнее, чем ладонь.
Откуда же взялось это последнее, столь привычное для нас слово?
Оказывается, слово ладонь явилось результатом метатезы (перестановки) звуков д и л в слове долонь (> *лодонь > ладонь — в результате закрепления аканья в безударной позиции).
Метатеза также представляет собой нерегулярное, хотя и довольно распространённое фонетическое явление. Часто оно встречается в заимствованных словах. Объясняется это тем, что заимствованное слово лишается поддержки со стороны однокорневых слов своего родного языка, что способствует меньшей устойчивости слова, перенесённого в чуждую языковую среду. Кроме того, в этом новом языковом окружении могут возникать разного рода ложные ассоциации, приводящие к искажению заимствованного слова.
Вот несколько примеров метатезы в словах иноязычного происхождения (изменение могло в отдельных случаях произойти ещё в языке-посреднике): латинское marmor [мaрмор] > мрамор, немецкое Teller [тeллер] > тарел(ка), латинское florus [флo:рус] > Фрол, латинское silvester [силвeстер] —> Селиверст[123].
Иногда в языке и его диалектах могут параллельно существовать как формы с метатезой, так и без неё: тверёзый и трезвый, суворый (сравните: Суворов) и суровый, ведмедь и медведь. Нередко такой же параллелизм можно отметить, если привлечь материал родственных языков. Сравните, например, русское слово сыворотка и болгарское суроватка. Наше прилагательное сыро-ват(ый) показывает, что метатеза произошла в русском слове.
Некоторые из приведённых примеров с метатезой относятся к сравнительно позднему времени. Однако было бы ошибочным считать, что метатеза не встречалась в более ранние эпохи. Такие параллели, как русское ка-менъ — литовское ak-meni [aкьмени:] (винительный падеж единственного числа) ‘камень’, греческое ak-mon [aкмо. н] ‘наковальня’, древнеиндийское as-man [aшман] ‘камень’; русское pa-тай — литовское ar-tojas [артo:яс] ‘пахарь’, русское ра-ло, чешское ra-dlo [рa:дло] — литовское ar-klas [aрклас] ‘соха’ и др. показывают, что в ряде случаев факт метатезы в русском и других славянских языках может быть установлен только с помощью материала родственных индоевропейских языков.
Выше мы уже видели, что именно учёт метатезы у ряда производных глагола *ра-ти (орать) ‘пахать’ позволил объяснить этимологию русского слова ра-мень, которое относится к литовской форме винительного падежа ar-meni [aрьмени:] ‘пашня’ точно так же, как ка-мень относится к ak-meni.
Словообразовательные «рифы»
Очень часто простые имена и глаголы, играющие исключительно важную роль в этимологических исследованиях, исчезают из языка. Их вытесняют более сложные слова, «отягощенные» различными суффиксами, значение которых, однако, оказалось «стертым» по мере развития языка.
Возьмём, например, такую группу русских слов: палка, кольцо, солнце, сердце, улица, овца, палец. Все они исторически представляют собой образования с уменьшительным суффиксом *-k-, который в ряде позиций изменился в — ц-. Но уменьшительное значение этими словами было утрачено. Поэтому каждое из них послужило основой для образований с новыми уменьшительными суффиксами: палка — палочка, кольцо — колечко, солнце — солнышко, сердце — сердечко и т. д.
В то же время мы можем определённо утверждать, что каждое из перечисленных выше слов само когда-то было словом с уменьшительным значением. Об этом свидетельствуют следующие сопоставления: корка — кора, горка — гора, жилка — жила, но: палка — х; словцо — слово, мясцо — мясо, озерцо — озеро, но: кольцо — х; блюдце — блюдо, оконце — окно, но: солнце — х, сердце — х; девица — дева, лужица — лужа, рожица — рожа, но: улица — х; грязца — грязь, пыльца — пыль, рысца — рысь, но: овца — х; хлебец — хлеб, супец — суп, братец — брат, но: палец — х.
Во всех приведённых случаях знаком х отмечено то исчезнувшее простое существительное, которое послужило основой для образования соответствующего уменьшительного слова. Исчезнувшие слова сохранили свои следы или в родственных языках (польское pala [пaла] ‘дубина’, литовское sirdis [ширьдuс] ‘сердце’, латышское ovis [oвис] ‘овца’ и др.), или в самом русском языке: солн-о-ворот, пере-ул-ок, серд-о-боль-ный, бес-пал-ый. Именно утрата простых основ в языке привела к тому, что их место заняли производные с уменьшительным суффиксом, но эту уменьшительность мы уже не воспринимаем, ибо нам не с чем эти образования сравнивать. Например, для слова палец у нас нет объекта для сравнения, как в случаях братец — брат или хлебец — хлеб.
Интересно, что подобную же тенденцию вытеснения простых слов их производными с уменьшительным суффиксом мы встречаем во многих языках мира. Например, во французском языке слова со значениями ‘солнце’, ‘ручей’, ‘птица’ и др. восходят к латинским существительным ‘солнышко’, ‘ручеек’, ‘птичка’ и т. п.
Эта особенность, характерная не только для существительных, но также для глаголов и других частей речи, значительно затрудняет этимологический анализ, так как язык часто утрачивает именно те простейшие слова, опора на которые обычно и составляет сущность И главную цель этимологического исследования.
Причуды семантики
В главах, посвященных семантике, нас в первую очередь интересовали общие закономерности, которые проявляются при изменениях значения слова. Но, к сожалению (для этимологов, а не для языка!), далеко не во всех случаях семантическое развитие подчиняется одним и тем же закономерностям. Очень часто история слова дает нам примеры того, как одинаковые исходные данные приводят к весьма различным, подчас — даже противоположным результатам.
Так, например, русские прилагательные мелкий и крупный отражают близкую семантическую модель, в основе которой лежит значение ‘толочь’: 1) ‘толочь’ > ‘толчёное (зерно)’ > ‘крупа; мука’ > ‘мелко размолотый’ (слово мелкий); 2) ‘толочь’ > ‘толчёное (зерно)’ > ‘крупа; мука’ > ‘крупно размолотый’ (слово крупный).
Для первого прилагательного исходным был глагольный корень *mel-/*mol- (сравните: молоть). Во втором случае производные с простым глагольным корнем были утрачены в языке, но близость к первой модели подтверждается такими древнерусскими словами, как крупыи ‘мелкий’ (!) и крупљти ‘мельчать’. Очевидно, что противопоставление прилагательных мелкий и крупный отражает различные результаты размельчения зерна: мелкое — это зерно молотое, а крупное — лишь раздробленное в крупу (слово, находящееся в родстве с сербскохорватским глаголом крушити ‘раздроблять’). Примером в реалиях здесь может послужить приготовляемая из ячменя ячневая крупа и ячневая мука.
При сопоставлении двух родственных слов — русского благой ‘добрый, хороший’ и литовского blogas [блo:гас] ‘плохой’ — мы убеждаемся, что одно и то же (по своему происхождению) слово может приобрести в разных языках прямо противоположные значения. Кстати, такие русские слова и выражения, как блажной или кричать благим матом, отражают значения более близкие к литовскому blogas, чем к русскому благой.
Другим примером столь же резкого расхождения значений может служить такая пара слов, как древнерусское поносити ‘ругать, оскорблять’ и сербское понoсити ‘гордиться’. Немецкое слово Knecht [кнехт] ‘слуга’ находится в самом близком родстве с английским knight [найт] ‘рыцарь’, а немецкое Knabe [кнa:бе] ‘мальчик’ с английским knave [нейв] ‘мошенник’.
Во всех рассмотренных нами примерах факт родства или наличие семантической связи между приведёнными словами можно установить с помощью различных «промежуточных звеньев». Но сколько в каждом языке можно найти таких случаев, когда эти «промежуточные звенья» оказались утраченными и мы сталкиваемся лишь с конечными результатами семантических расхождений? К сожалению, это вопрос, который гораздо легче задать, чем на него ответить. И именно здесь этимолог сталкивается с наиболее серьёзными затруднениями в процессе анализа семантической истории слова.
Метафора, табу, эвфемизм
Слова в языке употребляются не только в их прямом, но и в переносном смысле. Причём нередки случаи, когда в прямом своём смысле слово перестаёт употребляться, сохраняя лишь вторичное, то есть переносное значение. Это, как правило, приводит к тому, что слово утрачивает свои очевидные этимологические связи в языке. Этимология слова оказывается замаскированной его новым значением.
Метафора (от греческого metaphora [метафорa:] ‘перенос’) в различных её видах — довольно распространённое явление в языке. Возьмём хотя бы русский глагол стрелять, этимологически означающий ‘метать стрелы’. Впоследствии значение этого глагола было перенесено на стрельбу из различных видов огнестрельного оружия. Но этим употребление глагола стрелять в переносном значении далеко ещё не было ограничено. Сравните использование этого глагола, например, в таких словосочетаниях: стрелять глазами, стрелять папиросы, стрелять кнутом (издавая звук, подобный выстрелу), стреляет в ухе (о резких коротких болевых ощущениях). А теперь представьте себе, что глагол стрелять дошёл бы до нас только в одном из его переносных значений — допустим, в значении ‘просить, выпрашивать’ (стрелять папиросы). Легко ли в этом случае было бы установить этимологию глагола стрелять? А ведь такого рода случаев в истории языка, по-видимому, было немало!
Одним из типов метафоры является такой перенос значения, при котором происходит расширение или сужение этого значения. Так, французский глагол arriver [аривe], с точки зрения его этимологии, означает ‘достигнуть берега’ (по-французски rive [рив] — ‘берег’), но он приобрёл в языке более широкое значение: ‘прибыть’. Другой французский глагол — traire [трэр] ‘доить’ восходит к латинскому trahere [трaхере] ‘тащить, тянуть’. Следовательно, здесь в семантической истории слова, напротив, произошло сужение его значения.
Мы очень мало знаем о древнейших этапах в истории многих слов, особенно — о таких явлениях, как уходящие в глубь веков случаи языкового табу, то есть запрета употреблять определённые слова вследствие различных религиозных верований, суеверий и т. п. Например, во многих индоевропейских языках не сохранилось древнего названия медведя. Вместо него употребляются всевозможные «смягчённые» выражения или эвфемизмы (от греч. eu [эу] ‘хорошо’ и phemi |фе: мu] ‘говорю’): русское медведь буквально значит ‘медоед’, немецкое Bar [бер] — ‘бурый’. В языке русских охотников медведя называют то просто зверем, то хозяином. В чешском языке можно найти ещё одно интересное название медведя: brtnik [бртни: к] ‘бортник, пчеловод’.
Древнее индоевропейское название змеи в русском и в других славянских языках сохранилось лишь за безобидным ужом. А на название ядовитых пресмыкающихся было наложено табу; хочешь их назвать — употреби эвфемизм: змея, то есть ‘земная, земляная’.
Эвфемизмы благополучно продолжают существовать и в наш век атомной энергии и космических полётов. Мы ещё не забыли возникших в разное время эвфемистических слов и выражений, которые употреблялись и отчасти употребляются до сих пор, например, вместо глагола умер: скончался, протянул ноги, отдал богу душу, преставился, сыграл в ящик, загнулся, дал дуба, приказал долго жить и т. п.
Эвфемизмы нового времени обычно больших затруднений у исследователя не вызывают. Но чем дальше в глубь веков, тем труднее этимологу разобраться в тех сложных семантических «джунглях», которые вырастают на его пути вследствие действия табу и эвфемистического словоупотребления.
Наши предки шутят
Судя по языковым данным, наши далёкие предки в достаточной мере обладали чувством юмора. В частности, об этом свидетельствуют случаи, когда ироническое словоупотребление оказывается источником этимологии слова. Так, итальянское и испанское testa [тeста], а также французское слово tet [тет] ‘голова’ (и ‘разум’) этимологически восходят к латинскому testa ‘черепок, горшок’. Аналогичное явление имело место в немецком языке, где прежнее слово Haupt [хaупт] в значении ‘голова’ уже сделалось архаизмом, который был вытеснен словом Kopf [копф] ‘голова’, этимологически родственным английскому cup [кап] ‘чашка’. Сюда же можно отнести некоторые русские просторечные выражения типа котелок не варит. С той, правда, разницей, что слово котелок сохранило в качестве основного значение ‘небольшой котел’ а со значением ‘голова’ выступает только в определённых просторечных сочетаниях.
Ещё во времена Петра I слово рукоприкладство означало действие, когда государственный чиновник прикладывал руку к бумаге, если неграмотный проситель не мог этого сделать сам. Выражения типа к сему руку приложил такой-то долго ещё держались в русском языке. Но вот какой-то шутник употребил слово рукоприкладство применительно к случаю, когда чья-то рука была приложена отнюдь не к бумаге… Так у итого слова возникло его новое значение, а старое потом было постепенно забыто.
Ироническое словоупотребление, лежащее в основе семантического изменения, — вот ещё один «риф», который необходимо принимать во внимание и старательно обходить в процессе этимологического исследования.
Этимология и омонимы
Омонимия — весьма распространённое языковое явление: рысь (‘бег’) и рысь (‘животное’), рубка (леса) и рубка (корабля), стан (‘туловище’) и стан (‘стоянка’), шпик (‘сало’) и шпик (‘шпион’) и т. д. Написание омонимов может быть и различным. Особенно это характерно, например, для английского языка: meet [ми: т] ‘встречать’ и meat [ми: т] ‘мясо’, night [найт] ‘ночь’ и knight [найт] ‘рыцарь’, incite [инсайт] ‘подстрекать’ и in sight [ин сайт] ‘в поле зрения’ и т. п. Хотя немало таких пар и в русском языке: луг и лук, код и кот и др. Встречаются омонимы, разумеется, и при сопоставлении слов из разных языков. Так, русское слово паника созвучно литовскому диалектному (в произношении) слову panieka [пaни: ка] ‘презрение’. Но между ними нет ничего общего. Паника — слово греческого происхождения, образованное от имени лесного бога Пана. В литовском же слове начальное pa- является приставкой, а niekas означает ‘никто, ничто’.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32