– Если серьезно, то очень жалко, что я эту кассету не послушал. Не могу представить себе, чтобы то, что сделала ты, не было бы по меньшей мере потрясающим, хоть в какой-то степени.
– А, ну есть много такого, о чем ты не знаешь.
Есть ли? И хотел ли я знать?
– Он привык, что я кончаю в самых невообразимых раскладах.
Привык? Еще тогда, в шестьдесят девятом? Неужели запах духов на двухъярусной кровати сохранился там аж с шестьдесят девятого года?
– Да уж, еще бы, – ответил я как сумел беззаботно и поднял крышку посудины с мясом. Вырвался клуб пара, пахнущего бургундским вином.
– У-у, как вкусно пахнет, – сказала она и обняла меня сзади, прижавшись ко мне, вжавшись в меня, словно искала убежища, где можно было бы ни о чем не думать.
– Ага, очень, – согласился я. И поцеловал ее.
После ужина мы уселись на кожаном диване и смотрели по телику фильм «Гиджет».
Смеялись не переставая, на разные голоса добавляли в диалог всякие дурацкие реплики. «Ой, Мун-догги, – бойко тараторила она голосом Сандры Ди, – плевать я хотела на серфинг. Я всего лишь хочу, чтобы ты у меня отсосал». «Да ладно тебе, Гидж, – отвечал я голосом Джеймса Даррена под унылый средний план, – он у меня твердый, как утес, и никто нас не видит». Закончилось все тем, что мы катались по дивану и хохотали до боли в животах. Я уже не помнил, когда последний раз так веселился – по-глупому и от всей души.
Во многом вечер был просто замечательным. Совсем как в те времена, когда мы с Черил были вместе, и тоже дурачились и хохотали – однако ни разу за все это время я не вспомнил о Черил, и вечер удался еще и поэтому. Здесь были только я и Шарлен – свободные от призраков, от тягостных раздумий, свободные от прошлого. Только она и я – в этой комнате, на этом диване, следы от «ремингтона» на сучковатых сосновых стенах, мягкий свет из-под янтарного абажура, тупой фильм по телеку. Только мы двое – развлекающие сами себя, счастливые и довольные. Такими мы могли бы быть всю нашу оставшуюся жизнь.
Когда фильм закончился, я погасил свет и выключил телевизор. И мы занялись серфингом, и почти всю ночь катались на смертоносных волнах.
Воскресенье выдалось отличным, ясным и бодрящим, на небе не было ни облачка. Я сгонял на попутках в город, закупил еды. Когда я, возвращаясь, подходил к дому, услышал Шарлен, играющую на пианино. Мелодию я не узнал, но она была чудесной. Романтической, но были в ней и другие грани, из-за которых она не была слащавой. Я заподозрил, что это одна из ее собственных песен.
Она прервалась, услышав мои шаги на крыльце – наверное, точно так же, как миллионы раз прерывалась, заслышав шаги Денниса. Встретила меня у дверей. Мы поцеловались.
Днем остров оказался безлюдным, я никогда его таким не видел. Мы наняли у Авалона верховых лошадей и отправились кататься по тропинкам. Единственные всадники, которые нам встретились, – пожилая пара, оба суховатые, седоволосый живчик-ковбой и его жена, в потертых «левисах» и жилетке из денима. От них так и веяло согласием, словно они были из тех редких пар, когда люди как полюбили друг друга лет сорок-пятьдесят назад, так и по сей день любят. Мы обменялись улыбками; уже спустя довольно много времени после того, как мы разъехались с ними, мы услышали веселый смех женщины, донесшийся с нижней тропы.
Ночью, в постели, Шарлен прижалась ко мне.
– Знаешь, – сказала она, – может, это и странно звучит, но ты для меня – словно моя мечта вдруг стала реальностью.
– Да, ты тоже для меня как мечта, – я провел рукой по выпуклости ее груди, нежно потеребил сосок.
– Я серьезно, – сказала она.
– Я тоже.
– Нет, ты – нет. А я – да. Я хочу сказать, что когда у меня все было – хуже некуда, я часто представляла себе, как все могло бы быть по-другому. Я придумала себе целую жизнь, другую жизнь, в которой я была бы свободна от Денниса, стояла бы на своих ногах. Была бы сама себе хозяйкой. Как настоящая современная женщина, и все такое. Это было безумием – я тогда даже из своей комнаты не могла выйти. Но думаю, что меня спасло только то, что я держалась за эту фантазию, какой бы нелепой она ни была.
– Не думаю, что она нелепая.
– Конечно же, я всегда представляла себе, что когда-нибудь обязательно встречу мужчину. Кого-нибудь совсем не такого, как Деннис. Кого-нибудь вроде тебя.
Она взяла меня за руку. При мягком свете я смотрел ей в глаза. Ее голос упал до шепота, словно она думала вслух.
– Кого-нибудь, кто не стал бы то обращаться со мной как с драгоценной куколкой, то прямо в следующую секунду бить.
Я поцеловал ее в лоб, в щеку. Я так любил ее.
– Но я не собираюсь в тебя влюбляться, – сказала она.
Это меня не взволновало – я был уверен, что она уже влюбилась.
– А почему?
– Потому…
– Потому – что? – я поцеловал ее в шею.
– Потому что я пока не могу. Мне нужно время.
– Ну и хорошо.
– Мне нужно время, чтобы исцелиться.
– Знаю, – я подумал, что мне нужно то же самое.
– Потому что дело в том, что…
– В чем? – я скользнул рукой между ее ног.
– Меня расхерачило намного сильнее, чем ты думаешь, – от ее тона я весь похолодел.
– Меня тоже, – беззаботно ответил я. – Нас обоих изрядно расхерачило. Может, именно потому мы и достойны друг друга.
Она негромко рассмеялась и сморщилась от удовольствия, когда мой рой-роджерсовский палец лег на ее взмыленный спусковой крючок. Потом поцеловала меня, и мы галопом понеслись вниз с холма.
– Спокойной ночи, мой ангел, – прошептал я позже, когда мы уже засыпали.
– Пожалуйста, никогда не называй меня так.
Что?! Ах, да: ангел – это он называл ее так. Именно так она подписала старую фотографию. Так он называл ее на кассете. Кассета. Нет, не желаю об этом думать. По крайней мере сейчас.
– Хорошо, – сказал я и поцеловал ее плечо. И провалился в сон.
10
В понедельник я встал пораньше, чтобы успеть вернуться вертолетом в Сан-Педро. Шарлен поехала со мной до Авалона, где собиралась прикупить кое-что из бакалеи. Небо было депрессивно-хмурым, в такой день хочется вернуться в кровать и не вылезать оттуда до полудня, пока не распогодится. Шарлен держалась с отсутствующим видом, а может, была занята своими мыслями – но было очень рано, может, она просто еще не проснулась до конца.
– Я позвоню тебе днем, – пообещал я, когда мы добрались до Метрополь-стрит. День только начинался, местные открывали магазинчики – в основном тут были рыбаки, но попалось и несколько щеголеватых типов вроде яхтсменов. Народу на улице было полно, словно Метрополь была основной улицей городка на Старом Западе. Мимо прошел шериф, внимательно оглядел Шарлен. Я решил, что это было обычной мужской реакцией – слишком уж он был молод, чтобы знать, кто она такая.
– В любом случае, здесь ты, вроде бы, в безопасности, – сказал я.
Секунду она смотрела на меня, чем-то озадаченная:
– Что ты имеешь в виду? – она выговаривала слова очень осторожно. – Зачем ты это сказал?
Господи, она была под дозой. Валиум?
– Я хочу сказать, если он и начнет тебя искать, шансов отыскать тебя здесь у него почти что нет.
Ее взгляд облетел всю улицу. Если она приняла валиум, чтобы не нервничать, то он явно не помогал. Что, все эти люди вызывали у нее паранойю, так или нет?
– Зачем ему меня искать? – спросила она.
– Шар, с тобой все в порядке?
– Ага. Почему бы нет? – она выдавила смешок. – Если хочешь знать правду, я что-то немного нервничаю. Я буду рада, когда сегодняшний день закончится. У меня все еще предчувствие, что что-то идет не так.
– Хочешь, л останусь? Позвоню в студию и…
– Нет-нет, все хорошо, правда, – она пыталась говорить мило и добродушно. – Поверь, я не так уж беспомощна, как тебе кажется. Я вполне могу позаботиться о себе. Серьезно.
Ее улыбка меня не убедила. Двое парней, переходя дорогу позади нас, резко расхохотались, и она вся сжалась. Я обнял ее:
– Я люблю тебя, Шар, – я надеялся, что это прозвучит весело. Не получилось.
– Знаю, – она высвободилась. – Знаешь, мне лучше бы поскорей вернуться в дом. Майк может позвонить.
– А, да, точно, – я глянул на наручные часы. – Блин, мне уже пора бежать.
Я рванул к автобусу, идущему к вертолетной площадке. Когда я оглянулся, она уже исчезала за углом, направляясь в магазин.
Когда я приехал в «Тропикану», хмарь уже рассеялась, и грязно-синее небо пылало жестким жаром пустыни. По возвращении в падший мир – иссохшие улицы Содома после чудесной идиллии Эдема – вернулись тревоги, которые я подавлял в течение почти всего уикенда. К пяти мне надо было в студию, на совещание. Хэнк тоже будет, и он наверняка снова поднимет вопрос об интервью с Контреллом. Тормозить его будет бесполезно. Пожалуй, лучше всего будет сказать, что все обломилось, и покончить с этим. Он захочет узнать, что случилось. Надо будет что-то придумать. Но это была самая ерундовая из моих забот.
Серьезная проблема заключалась в Деннисе, и в том, как мне остаться в живых, когда он выяснит, что я помог Шарлен бежать. А выяснит он обязательно; вопрос только в том, как скоро. У него было достаточно доказательств, чтобы быстро сложить из них картинку. В конце концов, однажды он уже обвинил меня, даже если сейчас отрекался от своих слов. Но вторжение Большого Уилли в туалет во время нашего разговора оставалось серьезным свидетельством. Несмотря на то, что Деннис тогда истолковал все это в собственном извращенном смысле, я был уверен – уж Большой Уилли сумеет сложить два и два и получить разумный точный ответ.
Кроме того, оставалась еще одна возможность (причем такая, что при мысли о ней я чувствовал себя совсем неуютно), что, по крайней мере, сначала он будет далек от подозрений в мой адрес, от мыслей, что я могу тайком действовать против него – и вот тогда он придет ко мне за утешением. Разве он не твердил мне без конца, что я – его единственный настоящий друг? Я представил себе, как он заявится ко мне оскорбленный и униженный: Скотт, я не знаю, как мне теперь жить, у меня мозги плавятся, сердце бьется в судорогах, как лягушка с ободранной кожей, единственная женщина, которую я когда-либо любил, покинула меня, и у меня внутри все горит, словно кишки выжигают паяльной лампой, скажи мне, Скотт, что мне делать?
Еще я нарисовал в воображении картинку: я плаваю в бассейне «Тропиканы» лицом вниз, а люди смотрят на меня сквозь щелочки в занавесках – это как только он узнает о моем предательстве. А, да ладно. Все равно я уже несколько месяцев подумывал найти нормальную квартиру. Какое-нибудь укромное место в Дуарте, например. Почтовый ящик без фамилии и дробовик у дверей.
Еще я подумывал поговорить с ним начистоту, повести себя по-мужски. Честно и прямо. Да, я помог твоей жене скрыться, Деннис, но это ни в коей мере не умаляет моего огромного, искреннего уважения к твоей неадекватной гениальности, хотя для твоего же блага должен сказать тебе, что вне всяких сомнений, ты – совершеннейший псих и самый полный мудак из всех, с кем мне доводилось встречаться на этой планете; и скажу еще, как твой друг, что единственное твое спасение – в пересадке всего мозга целиком и годах двадцати жесткой психотерапии, да еще в торазине – по тысяче миллиграммов три раза в день до конца твоей жизни. Я мог представить себе, как говорю ему все это, но при условии, что я буду в Буэнос-Айресе, а он – в цепях и в клетке, как Кинг-Конг.
Ну, в любом случае, у меня было несколько дней на то, чтобы подумать обо всем. Он должен был вернуться не раньше пятницы. А если у меня разыграется паранойя, я всегда смогу пожить у Нила.
По крайней мере, Шарлен была в безопасности на Каталине. Любой детектив легко мог бы разыскать дом моей матери в Палос-Вердесе, но о существовании дома на острове никто не знал. Мама некоторое время крутила роман с одним богатым типом, и лет десять назад он снял этот домик. Печальная была история. Их роман закончился быстро, но он по-прежнему любил маму. А сейчас он лежал в Монтесито, в коме после инсульта, но его поверенный исправно вносил арендную плату за дом на Каталине. И пока он оставался в живых, у Шарлен было тайное убежище, которое практически невозможно было отыскать.
Я срезал путь мимо бассейна «Тропиканы» и поднялся к себе в комнату; из открытой балконной двери соседей снизу разносились скрежещущие звуки «Psychotic Reaction» группы «Count Five», словно вся комната была гигантским матюгальником. Я прикинул, какое время дня сейчас в Швейцарии. Вечер. Вероятно, он сейчас был без сознания, дрейфовал в пентоталовой безвременной неопределенности между прежним и новым Деннисом. Когда он вернется, его будет ждать письмо от адвоката с пометкой «срочно». Исполнительный Большой Уилли будет стоять рядом с ним и все поймет. Деннис поймает взгляд подлых глаз, налитых кровью, и тоже поймет все.
Я отпер свою дверь и вошел. Застоявшаяся жаркая духота. Оставив дверь открытой, я открыл окна и, расхаживая по комнате, стянул рубаху. Хотелось срать. Взяв последний номер «Роллинг Стоун», я пошел в сортир, оставив дверь открытой – для вентиляции. Уселся и раскрыл журнал на статье о «Talking Heads».
С нижнего балкона донеслась «Angel Baby».
Между дверью и стеной пробивались солнечные лучи. Я наклонил журнал, чтобы рассмотреть фотку, но вдруг что-то перекрыло свет. Я поднял глаза. Если бы я не просрался только что – теперь бы точно обгадился. В дверях стоял Большой Уилли.
Я вскочил и начал натягивать штаны. (В моменты вроде этого вся гигиена как-то вылетает из головы.) Большой Уилли схватил меня за руку выше локтя, штаны мои свалились обратно, а он вышвырнул меня из сортира: Я споткнулся и грохнулся на ковер. И увидел еще одну пару ног. Обутых в изящные замшевые «битловские» ботинки, а над ними – поддернутые вверх («где-у-нас-потоп») черные брюки-дудочки. Деннис шагнул ко мне, чтобы Большой Уилли мог спокойно закрыть дверь. Я не шелохнулся.
Видок у Денниса был такой, словно он недавно вколол себе дозу отличного героина и одновременно получил известие о смерти своей матери. Он вовсе не выглядел психом. Скорее, совершенно убитым.
Большой Уилли запер дверь и приступил к закрытию окон.
– Скотт? – жалобно окликнул Деннис. – Скотти?
– Деннис, – спокойно ответил я, – дай мне встать, и поговорим, ладно?
Я начал было подниматься, но Большой Уилли сбил меня на пол, ткнув носком своей «борцовки».
– Как ты мог?! – вопросил Деннис с интонациями Марлона Брандо в роли британского пижона, со слезами в голосе. Он выглядел нелепо и одновременно печально. Сам себя он точно считал дофином, которого предали.
– Ты очень беспокойный человек, Деннис, – сказал я. Какого хрена, мне все равно пришлось бы через это пройти. – Она была просто вынуждена уйти от тебя.
– Но ведь я доверял тебе! – теперь он надул губы, лицо скривилось, будто он вот-вот заплачет. – Ты мне на самом деле нравился, правда, очень. Я открыл тебе такое, о чем никто больше не знает.
Я снова попытался сесть. Большой Уилли снова придавил меня к полу ногой. Трудно было сохранять спокойствие с прижатым к ковру членом, но я старался.
– Все, чего я хотел – это чтобы у меня был друг, – воскликнул Деннис и расплакался.
Он наклонился над коробками из-под молока, в которых у меня хранилась фонотека, и всхлипнул. Отлично, Милый бескровный катарсис.
И вдруг он перестал всхлипывать. Блин. Он едва не уткнулся носом в пластинку, лежавшую на самом верху: «Грезы на впрыснутом топливе». Уставился на фотографию Шарлен.
– Она тебе рассказала? – спросил он сухим, как у мумии, голосом.
– Что рассказала? Я не понимаю, о чем ты…
В неожиданном приступе бешенства он врезал по коробке. Она так грохнула об пол, что вся комната содрогнулась. Норрайн внизу наверняка услышала этот удар – если была дома.
– Она тебе рассказала?
Рассказала – что, Боже милостивый?! Что он избивал, ее? Что он делал с ней и кое-что другое, еще похуже? Там, в комнате над гаражом?
– Деннис, серьезно. Я не понимаю, в чем…
Я сел. Большой Уилли с силой пнул меня в грудь.
– Лежать! – рявкнул он.
Я опрокинулся на спину, уверенный, что этот удар сломал мне грудину. Вот мудак! Он ведь мог и в область сердца попасть.
Борясь с болью и тошнотой, я смотрел, как Деннис вытащил пластиковый стержень высотой в фут с «сорокапятками» – самыми ценными в моей коллекции. Он снял с него первую пластинку и изучил этикетку на ней.
– Сколько раз ты ее трахнул? – спросил он.
– Деннис, не хрен баловаться с этими пластинками, ага?
Он запустил пластинкой в меня – жестко, как бросают нож. Она порезала мне бедро.
– Господи.
– Я задал тебе вопрос. Сколько раз ты ее трахнул?
– Деннис, уймись…
Он снял следующую пластинку и крутнул ее на пальце. Я с ужасом узнал желтую этикетку. Элвис, «Baby Let's Play House», запись студии «Sun Records». Бесценная пластинка.
– Деннис, положи ее на место, пожалуйста.
Он все крутил пластинку на пальце, но смотрел на мой член. На мой член! Он что, думал о той старой ублюдочной игре «крутни сорокапятку на члене»? Боже, я в этой игре как-то раз едва не разрезал себе член пополам, кажется, пластинкой «Judy's Turn to Cry».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38