Я разжимаю его. На ладони лежит монетка. Я беру ее и вонзаю в нее ноготь, надеясь сделать монетке больно, перед тем как кладу ее в карман.
Мертвые глаза Сары открыты, они смотрят в небо. Хотя взгляд их не обращен ко мне, я знаю, что уголком глаза она на меня смотрит. «Я серьезно, Джереми. Ну, как ты думаешь?» – она не произносит этого, но глаза ее все еще требуют у меня ответа. Она все еще хочет знать, даже сейчас.
– Я не знаю, – говорю я ей, держа ее за руку. – Когда тебе будет восемнадцать, а мне – тридцать шесть. Это возможно.
Теперь голос у меня в голове повторяет еще что-то: «Вы даже не нажали на тормоза. Вы даже не нажали на тормоза», – снова и снова. Я подхожу к женщине в желтой машине, которая плачет.
– Вы даже не нажали на тормоза, – говорю я ей. Она лишь смотрит на меня в испуге, и я продолжаю: – Почему вы сбили ее?
– Это моя вина, – отвечает она. – Я не смотрела.
– На что вы смотрели? – спрашиваю я, чувствуя, что этот вопрос чрезвычайно важен и что ответ на него поможет мне все понять. – На что вы смотрели?
– Я не знаю. Какое это имеет значение?
– Большое значение. Я должен знать, на что вы смотрели.
Она по-прежнему молчит. Быть может, ей не вспомнить из-за шока от несчастного случая.
– Может быть, если вы снова взглянете на улицу, – предлагаю я, – то сможете вспомнить, что привлекло ваше внимание.
В конце концов она говорит:
– Я не забыла.
– Значит, вы знаете.
Но больше она не произносит ни слова.
Я пытаюсь ее успокоить:
– Может быть, вы стесняетесь мне сказать. Я знаю, что то, на что вы смотрели, вероятно, какая-то глупость. Все, что угодно, будет глупостью, когда из-за этого кого-то убили.
– Я увидела мужчину в окне третьего этажа.
– И?
– Он был не одет.
– Совсем?
– Да.
Она имела в виду, что он был обнажен.
Она продолжает:
– Он наблюдал за чем-то на улице, очень пристально. Мне было любопытно взглянуть, на что он смотрит, и я взглянула.
– Что это было?
– Всего лишь птица, усевшаяся на фонарный столб. Наверно, мужчина уставился на нее, потому что она была голубая, что несколько необычно для Манхэттена. Мне жаль.
Как хорошо это подходит к моей жизни. Я могу себе представить, что этой женщине в желтой машине, должно быть, стыдно, что такая глупость, глупость убила мою дочь (я говорю «дочь», потому что эта женщина, наверно, считает Сару моей дочерью). Ну что же, не наш попугай это сделал. Не мой попугай. Не попугай Сары. Попугай был частью Сары. Обвинить попугая – все равно что сказать, будто она сама себя убила.
Что касается обнаженного мужчины, то я бы, конечно, предпочел, чтобы эта женщина смотрела на лысого мужчину. Тогда я мог бы ненавидеть лысых мужчин, а не обнаженных мужчин, что было бы легче вынести эмоционально, поскольку волос у меня хватает, в то время как я не могу больше никогда в жизни не раздеваться догола.
Ну что же, это определенно должно доставить удовольствие тем, кто считает, что все несчастья и безумства в жизни этой маленькой девочки происходят от обнаженных мужчин – ведь так, моралисты дерьмовые? Они даже убили ее. Нагота опасна, злорадствуете вы. Я ведь так и говорил вам, торжествуете вы. Когда маленькие девочки делают скверные вещи, они бывают наказаны. В самом деле, очень хороший поворот событий!
– Куда вы ехали? – спрашиваю я женщину в желтой машине.
– К ветеринару.
Я заглядываю в ее машину. Там собака в коробке.
– Она больна? – спрашиваю я.
– Да.
– Ее можно вылечить?
– Нет.
– Так зачем же вы ехали к доктору?
– Чтобы ее усыпили.
– У меня был умирающий питомец, но я бы никогда его не усыпил.
– Что это был за зверек?
И тут я понимаю, что говорю о маленькой девочке. Я чуть было не сказал этой женщине, чтобы она завела рыбок, но потом передумал. Рыбки умирают легче, чем кто бы то ни было.
Приходит карета «скорой помощи». Она увозит Сару. Я тоже еду с ней. И доктор – тоже. Он хочет помочь мне, если мне потребуется помощь в моральном или эмоциональном плане.
В карете «скорой помощи» я кричу доктору, перекрывая вой сирены:
– Не говорите ее матери, что была надежда, хорошо? Скажите, что надежды не было.
– Я сделаю все, что в моих силах.
Теперь я кричу уже не из-за шума, а от злости:
– Нет, вы должны ей сказать, что не было никакой надежды. Скажите ей, что надежды совсем не было и что Сара ужасно страдала бы от своей опухоли мозга, хорошо?
– Я не стану звонить матери Сары, но если она мне позвонит, то я не буду ей лгать. Она заслуживает того, чтобы знать правду.
Я звоню леди Генриетте из больницы.
– Как вы долго! – Это первое, что она говорит, подойдя к телефону. Потом, затаив дыхание, спрашивает: – Есть надежда?
– Нет.
Молчание. И потом она очень тихо произносит:
– Вот видите, я это знала.
– Да, я помню.
Я слышу, как она плачет. Потом говорит:
– Ну что же, приезжайте домой. Уже поздно.
Теперь молчу я. Мне хочется сказать: «Хорошо». Это слово вертится у меня на кончике языка. Я уже как будто слышу его.
– Хорошо? – спрашивает она. – Пожалуйста, вы можете сейчас привезти Сару домой?
– Нет.
– Почему нет? – спрашивает она с раздражением и любопытством, но ничуть не встревожившись: ведь люди, которые умирают от болезни, просто не могут, в довершение всего, умереть от несчастного случая.
– Вам нужно включить ваш магнитофон, – советую я.
– Он уже включен.
– Вы должны приехать в больницу. Произошел несчастный случай. С Сарой.
Я говорю, что ее дочь уже мертва.
Не только нет надежды – ваша дочь уже мертва.
Меня приводит в ужас попугай, который, как только мы возвращаемся из больницы и входим в квартиру, говорит:
– Еще не пора?
Меня очень удивляет, что леди Генриетта очень серьезно отвечает попугаю:
– Да, это случилось. Она мертва.
– А еще? А еще? – повторяет бедный глупый попугай, словно подтрунивая над ее ответом. И продолжает: – Еще не пора почти? Смерть и умирание?
Попугай не убивал Сару. Какая чушь! Это улица. Виноваты обнаженные мужчины и улица. А не мой попугай. Не попугай Сары. Я беру помет попугая и разбрасываю по улице, на которой произошел несчастный случай, чтобы наказать эту улицу.
У меня такое чувство, словно я был зрителем в цирке, а сейчас представление закончилось. Там был говорящий попугай, который принадлежал бородатой леди в платье цвета солнца, которая взлетала в воздух на дельтаплане, подбрасывала монетки и убивала рыб (жестокое обращение с животными). Это было гротескное представление с крепкими запахами, слепящими красками и оглушительным шумом. Если вдуматься, то я был не только зрителем, но и артистом: хозяином слона. И я испортил представление. Слон меня ослушался и растоптал бородатую леди.
Однажды ночью мне снится странный сон – скорее кошмар. Мне снится, что мы с леди Генриеттой в кабинете у доктора, и этот доктор – первый врач Сары – говорит нам, что Сара умерла не от несчастного случая.
– Вы хотите сказать, что ее убили? – спрашиваю я, поскольку насмотрелся фильмов.
– Нет. Она умерла от опухоли мозга, как и ожидалось, – отвечает доктор в моем сне.
– А что же такое несчастный случай с машиной? Это ее опухоль мозга? – с сарказмом спрашивает Генриетта.
– Совершенно верно, – говорит доктор. – Это был новый симптом: рак.
– Рак чего?
– Рак пространства.
– Что?
– Рак пространства, или места; ее тело заполняет вселенную. Его также называют раком ее воздуха, но обычно он называется раком чьего-то пространства, места или воздуха, а не ее или его пространства, места или воздуха. Однако в данном случае, поскольку речь идет о конкретном лице, которое мы знаем, мы можем сказать «ее».
– Было ли это какой-то психологической проблемой, этот «рак»? – спрашивает один из нас.
– Отнюдь. Рак чьего-то места означает, что пространство, которое занимает чье-то место во вселенной, стало канцерогенным.
– Мы действительно не понимаем, о чем вы говорите, – признаемся мы.
– Когда ваше место канцерогенно, это значит, что оно всегда в неверном времени. С вами происходят несчастные случаи.
– Вы имеете в виду: находиться не в том месте не в то время?
– Нет. Ваше место не может быть не тем, но когда оно больно или канцерогенно, то оно в неверном времени – точно так же, как ваши часы могут оказаться не в том времени. Но с вашим местом все гораздо хуже: это не просто неверное время – это плохое время, трагическое время. В вашем месте все время происходят несчастные случаи. Для Сары первый несчастный случай оказался последним.
– Откуда вы все это знаете?
– Я знал это с первого дня, как вы привели ее ко мне, когда я увидел природу ее опухоли мозга. Возможно, вам захочется возбудить против меня дело; вы можете меня возненавидеть за то, что я знал и не сказал вам, что это последний симптом, который у нее проявится и который ее убьет. Я решил утаить от вас эту информацию для вашего же блага.
– Тогда, ради бога, зачем же вы говорите нам теперь? Почему было не дать нам верить, что она умерла от реального, обычного несчастного случая?
– Даже не знаю. Наверно, потому, что я люблю видеть, как люди удивляются. И в любом случае честность – это лучшая политика. Это известная цитата, или я только что сам это придумал? Даже если это происходит поздно. Лучше поздно, чем никогда. Лучше перестраховаться.
– Значит, вы сочинили всю эту ложь о том, как она ляжет на тротуаре и закроет глаза?
– Но я же говорил вам, что она умрет неожиданно, не так ли? И она действительно легла на улице, хотя, наверно, глаза ее вряд ли были закрыты, если ее сбила машина. В любом случае, я был не так уж далек от истины.
Во мне очень быстро закипает ярость, принимая угрожающие размеры.
– Я бы мог предотвратить несчастный случай! – кричу я.
– Нет, – возражает доктор. – Только отсрочили бы его, почему я и не сообщил вам об этом. Эта информация отравила бы вам жизнь.
– Вы убили ее, не сказав нам! – орем мы в безумной ярости.
– Вы бы держали Сару взаперти, в маленькой белой продезинфицированной комнате без всякой мебели – только пол из перин и стены из перин. И даже тогда в конце концов произошел бы роковой несчастный случай.
Преисполненный презрения, я брызгаю слюной:
– Насколько мне помнится, существует всего четыре типа смерти: от болезни, несчастного случая, убийства и самоубийства. Пока что единственное, от чего не умерла Сара, это от последнего. Но я уверен, что с вашей помощью мы куда-нибудь втиснем и эту причину смерти. В конце концов, вы уже были так любезны, что обеспечили нас убийством.
Мы с леди Генриеттой больше не в силах сдерживаться. Мы набрасываемся на доктора. Избиваем его до крови. Я стучу по его голове, как дятел. Генриетта наносит удары кулаками в грудь. Мне почему-то хочется произнести: «Смерть и умирание». А потом я просыпаюсь.
Что за дерьмо этот доктор! Я все еще киплю от ярости, хотя и испытываю облегчение оттого, что это всего лишь сон. Сара действительно умерла от несчастного случая, а не от «рака ее пространства», или «места», или «воздуха». Ее несчастный случай нельзя было ни предусмотреть, ни предвидеть, ни предотвратить, и какой-то там маленький глупый доктор в своем маленьком глупом кабинете не знал, что он произойдет.
Я продолжаю приносить испражнения попугая на ту улицу и разбрасывать их там.
Я захожу к своему другу Томми. Я рассказываю ему о несчастном случае, плачу, а он пытается меня поддержать.
Он говорит:
– Манхэттен – это такое нездоровое и дрянное место, там не должны жить люди, особенно дети. Там почти нет деревьев и животных – кроме домашних собак и голубей, которые гадят прямо на голову. Правда, это не совсем так. Несколько дней тому назад я исполнял брачный танец в квартире своей любимой девушки: она всегда требует, чтобы я это делал перед тем, как мы займемся сексом. Музыка оглушительно гремела, и я был в чем мать родила, как вдруг – подумать только! – я увидел за окном голубую птицу. Так что, быть может, еще осталась надежда для этого мерзкого, отвратительного Манхэттена.
– Это был попугай?
– Попугай?
– Да.
– Не знаю. Он был не так уж близко.
– Я мог бы добиться, чтобы тебя арестовали за непристойное поведение.
Он смотрит на меня с минуту, пытаясь понять, не шучу ли я.
В конце концов он говорит:
– Эй, остынь!
– Нет. Это на тебя смотрела та женщина, когда переехала Сару. Какого хрена ты стоял в окне голышом? Разве ты не знаешь, что это незаконно – и не без оснований?
– О чем ты говоришь? Откуда ты знаешь, на что она смотрела?
– Она мне сказала. По какому адресу ты был? – спрашиваю я, чтобы убедиться, что он был тем самым обнаженным мужчиной, которого видела та женщина.
Он говорит, и я киваю.
Он садится, умолкнув, белый, как полотно. Спустя некоторое время он тихо произносит:
– Прости за банальность в такой момент, но… как тесен мир!
– Как маленький цирк.
Люди начинают аплодировать Лориной жизни.
Глава 10
На похороны Сары приходит множество мужчин-натурщиков.
Леди Генриетта перестала заниматься живописью.
– Я хочу уехать, – говорит она мне. – Увезите меня куда-нибудь, Джереми.
– Куда вы хотите уехать?
– Куда угодно. Просто уехать отсюда.
– Единственное, что приходит мне на ум, – это дом моей матери. Если только вы не хотите отправиться в настоящее путешествие, которое дорого стоит.
– Мне совершенно безразлично. Я не в состоянии думать. Ваша мать ездила в Диснейленд с Сарой. Мне бы хотелось с ней встретиться. Я хочу общаться с людьми, которые были с Сарой, когда меня там не было.
– Как долго вы бы хотели там пробыть?
– Не задавайте мне в такое время несущественные вопросы. Какое это может иметь значение? Понятия не имею. Может быть, час, может быть, месяц, а может быть, навсегда, о'кей? Сами решайте.
Лора все прекрасно понимает и одобряет мою поездку за город с леди Генриеттой, дабы утешить ее.
Мы с Генриеттой приезжаем в дом моей матери. Мы оба спим в моей бывшей комнате, где стоят две односпальные кровати. В доме всего две спальни, причем в спальне у матери – одна большая кровать, так что у нас нет выбора. Генриетта почти не выходит из нашей комнаты, она лежит на своей кровати, прикрыв ноги одеялом, как больная. В темноте. Она непрерывно плачет. У нее образовались болячки под носом и на верхней губе, оттого что она все время сморкается. Она лежит под целой горой «клинексов». Один раз ее даже вырвало из-за того, что она так много плачет. Волосы прилипают к ее лицу, и я причесываю их и завязываю в «конский хвост». Протираю ей лицо холодной водой. Кормлю ее. Она рассеянно ест. Поскольку она так много плачет, ей становится очень холодно, и она сидит в постели в своем зимнем пальто.
Генриетта держит на ночном столике косы Сары в длинной коробке. Там даже сохранилась маленькая записка, которую мне прислала Сара: «Здесь локон в знак моей любви». Генриетта часто гладит эти косы.
Моя мать ведет себя, как ангел, чего я и ожидал. Она сдержанная, чуткая, всегда за дверью на случай, если понадобится. Она в черном. Разговаривает всегда шепотом. Лицо у нее опухшее, как у Генриетты, – быть может, из солидарности. А возможно, она тайком плачет у себя в комнате. Когда она не стоит за дверью, то сидит на кушетке в гостиной, ничего не делая. Иногда она разгуливает по комнате и смотрит в окно.
На улице лето. Погода роскошная. Не слишком жарко. Очень солнечно, полно ярких красок. Чирикают птицы. Гудят насекомые. Это чириканье и жужжание кажутся совершенно неуместными. Генриетта держит шторы опущенными, но в нашей комнате есть одно высокое окно без штор. В этом окне она может видеть небо, голубое, как чьи-то глаза, и деревья, листва которых шуршит от легкого ветерка.
Скорбь Генриетты – это нормальная скорбь. Очень сильная – вероятно, сильнее не бывает, дальше только самоубийство, – но нормальная. Во всяком случае, для Генриетты. Это значит, что время от времени она совершает печальные эксцентричные поступки – правда, ничего такого, чего бы я сам не мог сделать. Нет, вообще-то это не так. Мне бы не пришло в голову, что ей вдруг захочется разбрызгивать воду по всему дому или выключать из розеток все электроприборы в любой комнате, где она находится. Я не могу разгадать тайный смысл этих поступков.
Я совершаю прогулку по лесу, с попугаем на плече. Мне хочется уступить какой-то фантазии о жизни после смерти. Я произнесу вслух имя Сары, чтобы посмотреть, не получу ли я от нее какой-нибудь ответ. Никто не слышит, так отчего бы не попытаться. Вреда от этого не будет.
– Сара, – произношу я обычным голосом.
Попугай склоняет голову набок и заглядывает мне в глаза.
– Сара? – говорит он.
Я бреду какое-то время в тишине, потом снова говорю:
– Сара.
Я не получаю от Сары никакого ответа, если только она не общается со мной через попугая, который повторяет:
– Сара?
– Сара, – говорю я.
– Сара, – бормочет он, больше не глядя на меня; он меланхолично смотрит вдаль, как маленький человечек. Он понимает, что мы ее ищем.
– Сара, – зову я.
– Сара, – повторяет он, и голос его становится низким и печальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Мертвые глаза Сары открыты, они смотрят в небо. Хотя взгляд их не обращен ко мне, я знаю, что уголком глаза она на меня смотрит. «Я серьезно, Джереми. Ну, как ты думаешь?» – она не произносит этого, но глаза ее все еще требуют у меня ответа. Она все еще хочет знать, даже сейчас.
– Я не знаю, – говорю я ей, держа ее за руку. – Когда тебе будет восемнадцать, а мне – тридцать шесть. Это возможно.
Теперь голос у меня в голове повторяет еще что-то: «Вы даже не нажали на тормоза. Вы даже не нажали на тормоза», – снова и снова. Я подхожу к женщине в желтой машине, которая плачет.
– Вы даже не нажали на тормоза, – говорю я ей. Она лишь смотрит на меня в испуге, и я продолжаю: – Почему вы сбили ее?
– Это моя вина, – отвечает она. – Я не смотрела.
– На что вы смотрели? – спрашиваю я, чувствуя, что этот вопрос чрезвычайно важен и что ответ на него поможет мне все понять. – На что вы смотрели?
– Я не знаю. Какое это имеет значение?
– Большое значение. Я должен знать, на что вы смотрели.
Она по-прежнему молчит. Быть может, ей не вспомнить из-за шока от несчастного случая.
– Может быть, если вы снова взглянете на улицу, – предлагаю я, – то сможете вспомнить, что привлекло ваше внимание.
В конце концов она говорит:
– Я не забыла.
– Значит, вы знаете.
Но больше она не произносит ни слова.
Я пытаюсь ее успокоить:
– Может быть, вы стесняетесь мне сказать. Я знаю, что то, на что вы смотрели, вероятно, какая-то глупость. Все, что угодно, будет глупостью, когда из-за этого кого-то убили.
– Я увидела мужчину в окне третьего этажа.
– И?
– Он был не одет.
– Совсем?
– Да.
Она имела в виду, что он был обнажен.
Она продолжает:
– Он наблюдал за чем-то на улице, очень пристально. Мне было любопытно взглянуть, на что он смотрит, и я взглянула.
– Что это было?
– Всего лишь птица, усевшаяся на фонарный столб. Наверно, мужчина уставился на нее, потому что она была голубая, что несколько необычно для Манхэттена. Мне жаль.
Как хорошо это подходит к моей жизни. Я могу себе представить, что этой женщине в желтой машине, должно быть, стыдно, что такая глупость, глупость убила мою дочь (я говорю «дочь», потому что эта женщина, наверно, считает Сару моей дочерью). Ну что же, не наш попугай это сделал. Не мой попугай. Не попугай Сары. Попугай был частью Сары. Обвинить попугая – все равно что сказать, будто она сама себя убила.
Что касается обнаженного мужчины, то я бы, конечно, предпочел, чтобы эта женщина смотрела на лысого мужчину. Тогда я мог бы ненавидеть лысых мужчин, а не обнаженных мужчин, что было бы легче вынести эмоционально, поскольку волос у меня хватает, в то время как я не могу больше никогда в жизни не раздеваться догола.
Ну что же, это определенно должно доставить удовольствие тем, кто считает, что все несчастья и безумства в жизни этой маленькой девочки происходят от обнаженных мужчин – ведь так, моралисты дерьмовые? Они даже убили ее. Нагота опасна, злорадствуете вы. Я ведь так и говорил вам, торжествуете вы. Когда маленькие девочки делают скверные вещи, они бывают наказаны. В самом деле, очень хороший поворот событий!
– Куда вы ехали? – спрашиваю я женщину в желтой машине.
– К ветеринару.
Я заглядываю в ее машину. Там собака в коробке.
– Она больна? – спрашиваю я.
– Да.
– Ее можно вылечить?
– Нет.
– Так зачем же вы ехали к доктору?
– Чтобы ее усыпили.
– У меня был умирающий питомец, но я бы никогда его не усыпил.
– Что это был за зверек?
И тут я понимаю, что говорю о маленькой девочке. Я чуть было не сказал этой женщине, чтобы она завела рыбок, но потом передумал. Рыбки умирают легче, чем кто бы то ни было.
Приходит карета «скорой помощи». Она увозит Сару. Я тоже еду с ней. И доктор – тоже. Он хочет помочь мне, если мне потребуется помощь в моральном или эмоциональном плане.
В карете «скорой помощи» я кричу доктору, перекрывая вой сирены:
– Не говорите ее матери, что была надежда, хорошо? Скажите, что надежды не было.
– Я сделаю все, что в моих силах.
Теперь я кричу уже не из-за шума, а от злости:
– Нет, вы должны ей сказать, что не было никакой надежды. Скажите ей, что надежды совсем не было и что Сара ужасно страдала бы от своей опухоли мозга, хорошо?
– Я не стану звонить матери Сары, но если она мне позвонит, то я не буду ей лгать. Она заслуживает того, чтобы знать правду.
Я звоню леди Генриетте из больницы.
– Как вы долго! – Это первое, что она говорит, подойдя к телефону. Потом, затаив дыхание, спрашивает: – Есть надежда?
– Нет.
Молчание. И потом она очень тихо произносит:
– Вот видите, я это знала.
– Да, я помню.
Я слышу, как она плачет. Потом говорит:
– Ну что же, приезжайте домой. Уже поздно.
Теперь молчу я. Мне хочется сказать: «Хорошо». Это слово вертится у меня на кончике языка. Я уже как будто слышу его.
– Хорошо? – спрашивает она. – Пожалуйста, вы можете сейчас привезти Сару домой?
– Нет.
– Почему нет? – спрашивает она с раздражением и любопытством, но ничуть не встревожившись: ведь люди, которые умирают от болезни, просто не могут, в довершение всего, умереть от несчастного случая.
– Вам нужно включить ваш магнитофон, – советую я.
– Он уже включен.
– Вы должны приехать в больницу. Произошел несчастный случай. С Сарой.
Я говорю, что ее дочь уже мертва.
Не только нет надежды – ваша дочь уже мертва.
Меня приводит в ужас попугай, который, как только мы возвращаемся из больницы и входим в квартиру, говорит:
– Еще не пора?
Меня очень удивляет, что леди Генриетта очень серьезно отвечает попугаю:
– Да, это случилось. Она мертва.
– А еще? А еще? – повторяет бедный глупый попугай, словно подтрунивая над ее ответом. И продолжает: – Еще не пора почти? Смерть и умирание?
Попугай не убивал Сару. Какая чушь! Это улица. Виноваты обнаженные мужчины и улица. А не мой попугай. Не попугай Сары. Я беру помет попугая и разбрасываю по улице, на которой произошел несчастный случай, чтобы наказать эту улицу.
У меня такое чувство, словно я был зрителем в цирке, а сейчас представление закончилось. Там был говорящий попугай, который принадлежал бородатой леди в платье цвета солнца, которая взлетала в воздух на дельтаплане, подбрасывала монетки и убивала рыб (жестокое обращение с животными). Это было гротескное представление с крепкими запахами, слепящими красками и оглушительным шумом. Если вдуматься, то я был не только зрителем, но и артистом: хозяином слона. И я испортил представление. Слон меня ослушался и растоптал бородатую леди.
Однажды ночью мне снится странный сон – скорее кошмар. Мне снится, что мы с леди Генриеттой в кабинете у доктора, и этот доктор – первый врач Сары – говорит нам, что Сара умерла не от несчастного случая.
– Вы хотите сказать, что ее убили? – спрашиваю я, поскольку насмотрелся фильмов.
– Нет. Она умерла от опухоли мозга, как и ожидалось, – отвечает доктор в моем сне.
– А что же такое несчастный случай с машиной? Это ее опухоль мозга? – с сарказмом спрашивает Генриетта.
– Совершенно верно, – говорит доктор. – Это был новый симптом: рак.
– Рак чего?
– Рак пространства.
– Что?
– Рак пространства, или места; ее тело заполняет вселенную. Его также называют раком ее воздуха, но обычно он называется раком чьего-то пространства, места или воздуха, а не ее или его пространства, места или воздуха. Однако в данном случае, поскольку речь идет о конкретном лице, которое мы знаем, мы можем сказать «ее».
– Было ли это какой-то психологической проблемой, этот «рак»? – спрашивает один из нас.
– Отнюдь. Рак чьего-то места означает, что пространство, которое занимает чье-то место во вселенной, стало канцерогенным.
– Мы действительно не понимаем, о чем вы говорите, – признаемся мы.
– Когда ваше место канцерогенно, это значит, что оно всегда в неверном времени. С вами происходят несчастные случаи.
– Вы имеете в виду: находиться не в том месте не в то время?
– Нет. Ваше место не может быть не тем, но когда оно больно или канцерогенно, то оно в неверном времени – точно так же, как ваши часы могут оказаться не в том времени. Но с вашим местом все гораздо хуже: это не просто неверное время – это плохое время, трагическое время. В вашем месте все время происходят несчастные случаи. Для Сары первый несчастный случай оказался последним.
– Откуда вы все это знаете?
– Я знал это с первого дня, как вы привели ее ко мне, когда я увидел природу ее опухоли мозга. Возможно, вам захочется возбудить против меня дело; вы можете меня возненавидеть за то, что я знал и не сказал вам, что это последний симптом, который у нее проявится и который ее убьет. Я решил утаить от вас эту информацию для вашего же блага.
– Тогда, ради бога, зачем же вы говорите нам теперь? Почему было не дать нам верить, что она умерла от реального, обычного несчастного случая?
– Даже не знаю. Наверно, потому, что я люблю видеть, как люди удивляются. И в любом случае честность – это лучшая политика. Это известная цитата, или я только что сам это придумал? Даже если это происходит поздно. Лучше поздно, чем никогда. Лучше перестраховаться.
– Значит, вы сочинили всю эту ложь о том, как она ляжет на тротуаре и закроет глаза?
– Но я же говорил вам, что она умрет неожиданно, не так ли? И она действительно легла на улице, хотя, наверно, глаза ее вряд ли были закрыты, если ее сбила машина. В любом случае, я был не так уж далек от истины.
Во мне очень быстро закипает ярость, принимая угрожающие размеры.
– Я бы мог предотвратить несчастный случай! – кричу я.
– Нет, – возражает доктор. – Только отсрочили бы его, почему я и не сообщил вам об этом. Эта информация отравила бы вам жизнь.
– Вы убили ее, не сказав нам! – орем мы в безумной ярости.
– Вы бы держали Сару взаперти, в маленькой белой продезинфицированной комнате без всякой мебели – только пол из перин и стены из перин. И даже тогда в конце концов произошел бы роковой несчастный случай.
Преисполненный презрения, я брызгаю слюной:
– Насколько мне помнится, существует всего четыре типа смерти: от болезни, несчастного случая, убийства и самоубийства. Пока что единственное, от чего не умерла Сара, это от последнего. Но я уверен, что с вашей помощью мы куда-нибудь втиснем и эту причину смерти. В конце концов, вы уже были так любезны, что обеспечили нас убийством.
Мы с леди Генриеттой больше не в силах сдерживаться. Мы набрасываемся на доктора. Избиваем его до крови. Я стучу по его голове, как дятел. Генриетта наносит удары кулаками в грудь. Мне почему-то хочется произнести: «Смерть и умирание». А потом я просыпаюсь.
Что за дерьмо этот доктор! Я все еще киплю от ярости, хотя и испытываю облегчение оттого, что это всего лишь сон. Сара действительно умерла от несчастного случая, а не от «рака ее пространства», или «места», или «воздуха». Ее несчастный случай нельзя было ни предусмотреть, ни предвидеть, ни предотвратить, и какой-то там маленький глупый доктор в своем маленьком глупом кабинете не знал, что он произойдет.
Я продолжаю приносить испражнения попугая на ту улицу и разбрасывать их там.
Я захожу к своему другу Томми. Я рассказываю ему о несчастном случае, плачу, а он пытается меня поддержать.
Он говорит:
– Манхэттен – это такое нездоровое и дрянное место, там не должны жить люди, особенно дети. Там почти нет деревьев и животных – кроме домашних собак и голубей, которые гадят прямо на голову. Правда, это не совсем так. Несколько дней тому назад я исполнял брачный танец в квартире своей любимой девушки: она всегда требует, чтобы я это делал перед тем, как мы займемся сексом. Музыка оглушительно гремела, и я был в чем мать родила, как вдруг – подумать только! – я увидел за окном голубую птицу. Так что, быть может, еще осталась надежда для этого мерзкого, отвратительного Манхэттена.
– Это был попугай?
– Попугай?
– Да.
– Не знаю. Он был не так уж близко.
– Я мог бы добиться, чтобы тебя арестовали за непристойное поведение.
Он смотрит на меня с минуту, пытаясь понять, не шучу ли я.
В конце концов он говорит:
– Эй, остынь!
– Нет. Это на тебя смотрела та женщина, когда переехала Сару. Какого хрена ты стоял в окне голышом? Разве ты не знаешь, что это незаконно – и не без оснований?
– О чем ты говоришь? Откуда ты знаешь, на что она смотрела?
– Она мне сказала. По какому адресу ты был? – спрашиваю я, чтобы убедиться, что он был тем самым обнаженным мужчиной, которого видела та женщина.
Он говорит, и я киваю.
Он садится, умолкнув, белый, как полотно. Спустя некоторое время он тихо произносит:
– Прости за банальность в такой момент, но… как тесен мир!
– Как маленький цирк.
Люди начинают аплодировать Лориной жизни.
Глава 10
На похороны Сары приходит множество мужчин-натурщиков.
Леди Генриетта перестала заниматься живописью.
– Я хочу уехать, – говорит она мне. – Увезите меня куда-нибудь, Джереми.
– Куда вы хотите уехать?
– Куда угодно. Просто уехать отсюда.
– Единственное, что приходит мне на ум, – это дом моей матери. Если только вы не хотите отправиться в настоящее путешествие, которое дорого стоит.
– Мне совершенно безразлично. Я не в состоянии думать. Ваша мать ездила в Диснейленд с Сарой. Мне бы хотелось с ней встретиться. Я хочу общаться с людьми, которые были с Сарой, когда меня там не было.
– Как долго вы бы хотели там пробыть?
– Не задавайте мне в такое время несущественные вопросы. Какое это может иметь значение? Понятия не имею. Может быть, час, может быть, месяц, а может быть, навсегда, о'кей? Сами решайте.
Лора все прекрасно понимает и одобряет мою поездку за город с леди Генриеттой, дабы утешить ее.
Мы с Генриеттой приезжаем в дом моей матери. Мы оба спим в моей бывшей комнате, где стоят две односпальные кровати. В доме всего две спальни, причем в спальне у матери – одна большая кровать, так что у нас нет выбора. Генриетта почти не выходит из нашей комнаты, она лежит на своей кровати, прикрыв ноги одеялом, как больная. В темноте. Она непрерывно плачет. У нее образовались болячки под носом и на верхней губе, оттого что она все время сморкается. Она лежит под целой горой «клинексов». Один раз ее даже вырвало из-за того, что она так много плачет. Волосы прилипают к ее лицу, и я причесываю их и завязываю в «конский хвост». Протираю ей лицо холодной водой. Кормлю ее. Она рассеянно ест. Поскольку она так много плачет, ей становится очень холодно, и она сидит в постели в своем зимнем пальто.
Генриетта держит на ночном столике косы Сары в длинной коробке. Там даже сохранилась маленькая записка, которую мне прислала Сара: «Здесь локон в знак моей любви». Генриетта часто гладит эти косы.
Моя мать ведет себя, как ангел, чего я и ожидал. Она сдержанная, чуткая, всегда за дверью на случай, если понадобится. Она в черном. Разговаривает всегда шепотом. Лицо у нее опухшее, как у Генриетты, – быть может, из солидарности. А возможно, она тайком плачет у себя в комнате. Когда она не стоит за дверью, то сидит на кушетке в гостиной, ничего не делая. Иногда она разгуливает по комнате и смотрит в окно.
На улице лето. Погода роскошная. Не слишком жарко. Очень солнечно, полно ярких красок. Чирикают птицы. Гудят насекомые. Это чириканье и жужжание кажутся совершенно неуместными. Генриетта держит шторы опущенными, но в нашей комнате есть одно высокое окно без штор. В этом окне она может видеть небо, голубое, как чьи-то глаза, и деревья, листва которых шуршит от легкого ветерка.
Скорбь Генриетты – это нормальная скорбь. Очень сильная – вероятно, сильнее не бывает, дальше только самоубийство, – но нормальная. Во всяком случае, для Генриетты. Это значит, что время от времени она совершает печальные эксцентричные поступки – правда, ничего такого, чего бы я сам не мог сделать. Нет, вообще-то это не так. Мне бы не пришло в голову, что ей вдруг захочется разбрызгивать воду по всему дому или выключать из розеток все электроприборы в любой комнате, где она находится. Я не могу разгадать тайный смысл этих поступков.
Я совершаю прогулку по лесу, с попугаем на плече. Мне хочется уступить какой-то фантазии о жизни после смерти. Я произнесу вслух имя Сары, чтобы посмотреть, не получу ли я от нее какой-нибудь ответ. Никто не слышит, так отчего бы не попытаться. Вреда от этого не будет.
– Сара, – произношу я обычным голосом.
Попугай склоняет голову набок и заглядывает мне в глаза.
– Сара? – говорит он.
Я бреду какое-то время в тишине, потом снова говорю:
– Сара.
Я не получаю от Сары никакого ответа, если только она не общается со мной через попугая, который повторяет:
– Сара?
– Сара, – говорю я.
– Сара, – бормочет он, больше не глядя на меня; он меланхолично смотрит вдаль, как маленький человечек. Он понимает, что мы ее ищем.
– Сара, – зову я.
– Сара, – повторяет он, и голос его становится низким и печальным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27