Ты маленький. Ты – маленькое ничтожество.
У меня просто волосы дыбом встают. Она подцепляет свои юбки, хватает попугая, как плюшевого медвежонка, и с величественным видом шествует в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я собираюсь на нее нажаловаться. Отправляюсь на кухню. Генриетта сидит у стола, на котором лежит большая розовая рыба с голубыми глазами и зелеными плавниками. Марципановая рыба. Самый большой марципан, какой мне приходилось видеть. У нее поразительное сходство с Шалтаем-Болтаем с сапфировыми ямочками. Сходство в менталитете и в округлости.
Правый плавник рыбы наполовину съеден. Генриетта отщипывает еще кусочек. Я так горю желанием наябедничать, что не обращаю внимания на ее мрачный вид.
– Итак, это тоже сделано на заказ? – начинаю я, презрительно указывая на рыбу.
– По правде говоря, да. – Она продолжает есть плавник.
На какое-то мгновение мне хочется отломать весь хвост, но я сдерживаюсь, поскольку я не из тех, кто от злости совершает неконтролируемые, дикие поступки. Все, на что меня хватает – это съесть кусок плавника без разрешения.
– Почему вы купили Саре попугая за десять тысяч долларов и платье, сшитое на заказ? – осведомляюсь я.
– Чтобы сделать ее счастливой.
– Вы ее портите. Она ведет себя, как испорченная девчонка, мягко говоря.
– Но она счастлива?
– О да, она счастлива, но она злобная.
Генриетта отламывает кусок от плавника и бормочет:
– До тех пор, пока она счастлива…
– Да, но дальше она потребует у вас платье цвета луны, как в ее фильме «Ослиная шкура», и что вы тогда будете делать? Если вы ей его не подарите, она вас возненавидит.
– Она уже попросила его у меня. И я подарила. Она предпочитает то, которое цвета солнца.
Я отламываю маленький кусочек от хвоста и сердито жую, глядя ей в лицо. И вдруг мне становится грустно оттого, что я испортил неначатую часть ее рыбы, сделанной на заказ.
– Простите, – говорю я. – Но вы же не можете продолжать покупать ей все, чего она просит. И вдруг я замечаю, что по лицу Генриетты текут слезы.
– Что случилось? – спрашиваю я, садясь рядом с ней и обнимая ее за плечи.
– Сара умирает, – отвечает она, вперив взгляд в марципановую рыбу.
– Что?
– Доктор говорит, что у нее опухоль мозга.
– Нет.
Она кивает рыбе. Я хочу, чтобы она взглянула на меня.
– У нее головные боли, – продолжает Генриетта, – и тошнота. Он сделал тесты.
– Вы в этом уверены? Вы проконсультировались с другим специалистом?
Она кивает рыбе. Пока Генриетта вот так пристально смотрит на эту рыбу, мне трудно поверить, что она произносит свои слова в здравом уме.
– Существует же лечение, – говорю я.
Она качает головой и сообщает рыбе:
– Болезнь слишком запущена. Ее нельзя вылечить. У Сары осталось всего несколько недель или месяцев.
– О господи!
Мы молча сидим, и оба безучастным взглядом смотрим на рыбу.
– Она знает? – спрашиваю я наконец.
– Нет.
В дверях кухни какое-то движение. Мы смотрим туда. На пороге стоит Сара.
Какой-то тоненький голосок у меня в голове произносит: «Теперь она знает, леди и джентльмены».
Мы смотрим на нее в оцепенении, ожидая, чтобы она заговорила. Мы не знаем, слышала ли она наш разговор. Но вскоре по выражению ее лица понимаем, что слышала.
– Это правда? – спрашивает она.
«Что правда?» – хочется мне спросить в ответ, но я молчу.
Генриетта не в силах отвечать, и это само по себе является ответом для Сары, которая поворачивается и уходит в гостиную. Генриетта бросается за ней. Я следую за ними. Мать и дочь обнимают друг друга, рыдая.
В ту ночь я рассказываю Лоре известие о Саре и плачу. Первая ее реакция – непонимание. Потом она тоже начинает плакать и пытается меня утешить.
На следующий день Генриетта просит меня прийти, пока Сара в школе, чтобы мы могли поговорить наедине. Мы сидим на кушетке.
Она говорит:
– Когда доктор сообщил мне плохие новости, я записала их на магнитофон.
– Зачем?
– Я лучше справляюсь с плохими новостями, если они в моем распоряжении и я могу прослушивать их, когда захочу. Тогда я чувствую, что могу что-то изменить, хотя и знаю, что это не так. – Она вынимает маленький магнитофон. – Если когда-нибудь вам придется сообщить мне плохие новости, пожалуйста, предупредите меня заранее, чтобы я смогла их записать.
Она включает магнитофон, и оттуда доносится голос доктора.
– В течение двух следующих недель ее головная боль станет гораздо сильнее и будет постоянной, а не в виде приступов, как сейчас. Я даже не могу описать, насколько мучительной станет боль.
– О, нет, – выдыхает Генриетта в магнитофоне.
– Да. Но, – тут доктор делает паузу, – одновременно с болью появится еще один симптом, благодаря которому боль будет легче переноситься.
Он ждет, чтобы она спросила: «Что это?» Пауза.
– Что это? – спрашивает леди Генриетта.
– Этот вторичный симптом называют симптомом счастья. Он встречается довольно редко, но порой возникает при опухоли головного мозга – в таких случаях, как у Сары.
– Что такое симптом счастья?
– Он соответствует своему названию. В течение следующих двух недель ее опухоль будет расти, задевая ту часть мозга, которая вызовет мучительную боль, но она также заденет тот участок, который вызывает небывалое счастье. Чем сильнее становится боль – а я вас уверяю, что она будет возрастать с каждым днем, – тем сильнее становится ощущение счастья.
– Как же это возможно?
– Боль и счастье, точно так же, как удовольствие и несчастье, вполне могут сосуществовать. Заметьте, что я не сказал «боль и удовольствие», которые образуют совсем другое сочетание: боль обычно убивает удовольствие, после определенного момента. Причина, по которой людям трудно себе представить, что боль и счастье могут сосуществовать в полной гармонии, заключается в том, что это конкретное сочетание чувств нечасто встречается. Самый распространенный случай, когда боль и счастье соседствуют в обыденной жизни, – это когда рожают женщины, которым очень, очень хочется ребенка. Люди с симптомом счастья часто говорят необычные вещи, когда испытывают боль.
Генриетта молчит, слышится шум записи.
– Но вы особенно не расстраивайтесь, – продолжает доктор. – Эти симптомы недолго продлятся. Как только будут пройдены эти два отдела мозга, что, как я сказал, займет примерно две недели, боль быстро исчезнет полностью. А также и счастье.
Генриетта все еще не произносит ни слова.
– У вас есть еще вопросы? – спрашивает доктор.
– Да, – отвечает она. – Как все будет перед концом? Ей станет гораздо хуже?
– Нет. Боль не вернется, в чем заключается прелесть этой конкретной опухоли. Она не будет постепенно слабеть, или терять вес, или цепенеть. Она просто умрет. К несчастью, вы не будете предупреждены. Это случится очень неожиданно.
– Что значит «неожиданно»? Она просто упадет и умрет?
– Я не знаю, упадет ли она, но она умрет. Полагаю, если она будет в это время стоять, то может упасть. А может быть, будет сидеть в кресле и просто закроет глаза. Или, если вы будете идти по улице, она может сесть на землю или лечь на тротуаре и закрыть глаза.
В тот же день боль Сары начинает усиливаться. Периоды, когда боль прекращается, становятся короче и реже. Начинается счастье. Генриетта звонит мне и рассказывает, что Сара ужасно страдает. Я заезжаю к ним. Едва выйдя из лифта, я слышу, как кричит Сара. Когда я вхожу в квартиру, она сидит на кушетке, сжав голову руками и колотя ею по подушке. На ее лице – широкая улыбка.
– Джереми! – восклицает она, завидев меня. – Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Мне кажется, что с меня сдирают лицо. Это такое реальное ощущение! Лучше всякого спецэффекта!
Рядом с ней сидит Генриетта, совершенно зеленая. Сара еще раз взвизгивает от боли и говорит: – А теперь снова гвоздь. – Ее лицо искажается от боли и радости. – Такое ощущение, как будто кто-то очень сильный медленно загоняет мне в череп гвоздь, а мне хочется, чтобы они быстро его забили и покончили с этим.
– Гвоздь? – повторяю я.
– Да. Длинный гвоздь, который двигается к центру моего мозга, а когда он туда доберется, я умру – я это знаю.
В конце концов заговаривает Генриетта:
– Доктор сказал, что боль прекратится задолго до того, как он доберется до центра.
– И это еще не все, Джереми, – продолжает Сара. – С прошлой ночи у меня появился еще третий спецэффект. Как будто голова у меня открыта сзади, и мозг стекает по спине. Это просто невероятно, мать их так! Я даже ощущаю влажный след мозга на затылке.
Я закрываю рот, который последние несколько минут был открыт.
На следующий день Сара очарована не только своей болью – сама мысль о том, что она умирает, становится для нее невыразимо привлекательной. Генриетта говорит мне, что Сара рассказала всем в школе, что она умирает, и люди считают, будто она этим хвастается.
– Я же не могу сказать ей, чтобы она не радовалась тому, что умирает, – говорит Генриетта.
– Нет, конечно, – соглашаюсь я.
– Вы знаете, что она сказала в школе?
– Что?
– Слышали, как она говорит: «Спокойно, ребята, я отдаю концы».
В конце концов я звоню своей матери, чтобы сообщить трагическую новость о Саре. Мне не хочется это делать, потому что, насколько я ее знаю, я бы не удивился, если бы она сказала, что именно я вызвал у Сары опухоль тем, что спал с ней.
Когда я говорю ей, что Сара умирает, мать мне не верит. Она говорит:
– Ты просто стараешься меня помучить. Ты взялся за свои старые фокусы.
Ах, так это я взялся за мои старые фокусы!
– Не имеет значения, если ты мне не веришь, – произношу я печально. – Возможно, так даже лучше. Я просто подумал, что должен поставить тебя в известность.
Спустя несколько минут звонит Генриетта – ей только что звонила моя мать, чтобы узнать, действительно ли больна Сара. Когда Генриетта заверила ее, что Сара не только больна, но умирает, моя мать горячо выразила сочувствие и попыталась поддержать ее. Потом она спросила у Генриетты мой новый номер телефона, сказав, что хочет передо мной извиниться, но поскольку Генриетта не была уверена, стоит ли это делать, то не дала ей мой номер.
Итак, моя мать хочет извиниться. Не уверен, что ей можно верить. Возможно, она взялась за свои старые фокусы. В любом случае, после всего, что я перенес по ее милости, она заслуживает того, чтобы немножко помучиться. Я заставлю ее подождать несколько дней, а потом позвоню.
Однако на следующее утро звонит зуммер, и я слышу голос матери в переговорном устройстве. Я впускаю ее без всяких пререканий. Она входит с опущенными плечами, и вид у нее понурый.
Она подходит к окну и смотрит на улицу, повернувшись ко мне спиной. Потом говорит:
– Я бодрствовала всю ночь – не могла глаз сомкнуть.
Что, по ее мнению, я должен ответить? «Мне жаль, что я сообщил тебе плохие новости»?
– Мне жаль, – отвечаю я.
Она поспешно качает головой.
– Нет, я говорю это не для того, чтобы ты извинялся. Просто я опустошена. Я в шоке. Вот все, что я имела в виду. – Она продолжает смотреть в окно. Наконец она добавляет: – Я хочу извиниться.
Больше она ничего не говорит, так что я произношу: «О?», и она подходит и садится в уголок дивана. Потом смотрит на меня честно и прямо и заявляет:
– Я тиранила тебя и мучила, и я раскаиваюсь.
Поздновато. Легко каяться, когда случается трагедия. Я молчу, глядя на свои туфли.
– Мне не хватает твоего беспорядка, – говорит она. – Я надеялась, что сегодня у тебя в квартире будет грязно – тогда у меня был бы шанс прекрасно себя проявить. Я спланировала все заранее. Я собиралась войти, проигнорировать беспорядок, сесть на твою кушетку, или, если на нее было бы что-нибудь навалено, сесть в уголке, и, знаешь, не сказать ни слова об испорченных фруктах и комках шерсти. Я собиралась быть чудесной, но хорошие намерения всегда приходят слишком поздно.
В мое сердце начинает закрадываться печаль.
– Мне особенно стыдно из-за агентов, – добавляет она.
Я не выдерживаю.
– Не будь к себе слишком сурова, – прошу я, сам не веря, что произношу эти слова. – Тебе казалось, что то, что я делаю, нехорошо, и ты откровенно выразила свое мнение.
Она печально фыркает и говорит:
– Как мило изложено.
У нее угрюмый вид, и никогда еще она не выглядела такой старой. Уголки рта опущены; морщины, раньше главным образом горизонтальные, сегодня в основном вертикальны. Слезы, которые она, несомненно, проливала всю ночь, избороздили ее щеки.
– Не расстраивайся из-за агентов, – уговариваю я. – Они были в своем роде забавны. – И я натужно смеюсь. Я чувствую, что нужно что-то добавить, иначе мама может расплакаться. – Я смог отработать на них светские манеры, – говорю я.
Она очень слабо улыбается и, кажется, подыскивает слова. Наконец говорит лишь:
– Ладно, неважно. Все кажется теперь таким тривиальным, таким грустным. – Она встает. – Я не хочу больше отнимать у тебя время. Наверно, ты занят. – Мать направляется к дверям, потом оборачивается: – Могу ли я чем-нибудь тебе помочь?
– Нет, спасибо. Ты хочешь сходить выпить кофе или что-нибудь такое?
– Я не хочу больше отнимать у тебя время, – повторяет она. – Но если тебе что-нибудь будет нужно от меня, ты только скажи. Я все сделаю.
– Спасибо. Это очень мило. Ты уверена, что не хочешь выпить кофе? Ты вовсе не отнимаешь у меня время.
– Я знаю, что отнимаю. И в любом случае – насчет кофе – пока что нет. Еще слишком рано.
Я хочу спросить, что она имеет в виду, но не делаю этого, потому что знаю совершенно точно, что она хочет сказать. Мы только начинаем узнавать друг друга по-новому. Мы в каком-то смысле незнакомцы, которые только что встретились. Нам требуется время, чтобы привыкнуть друг к другу.
Как печальна жизнь, если нужна была смертельная болезнь маленькой девочки, чтобы привести в чувство мою мать. Мне даже не хватает ее прежней, – наверно, точно так, как ей не хватает моей грязной квартиры. Но я уверен, что мне не следует огорчаться: не успею я опомниться, как она, вероятно, снова станет собой. Хотя бы отчасти. Люди не меняются вот так, навсегда.
За неделю симптома счастья Сара научила попугая говорит некоторые фразы, совершенно омерзительные. Не сомневаюсь, что она очень пожалеет об этом, как только закончится симптом счастья.
Попугай теперь говорит: «Сегодня мы умираем». «Мы умираем сегодня? А сегодня? А сейчас?» «Сара умирает». «Еще не пора? Скоро?» «Я – умирающая особа». «Смерть и умирание».
Часто попугай спрашивает Сару, или меня, или Генриетту: «Вы еще умираете?» После того, как мы отвечаем: «Нет», или «Да», или «Заткнись», он говорит: «Еще нет? Еще нет?»
На это Сара замечает: «Разве не весело? Я в восторге».
Лора приглашает меня переехать к ней, чтобы она могла обо мне заботиться, в то время как я забочусь о других. Я с благодарностью принимаю предложение. Переехав к ней, я, к своему изумлению, обнаруживаю, что она купила большие серые шкафы для картотек и поставила их в гостиной. Эти зловещие шкафы предназначены для того, чтобы я почувствовал себя, как дома, попав в знакомую мне среду.
Боль у Сары усиливается. Она такая невыносимая, что Сара не может ходить в школу. Это не особенно ее расстраивает. Она говорит, что все в школе уже знают, что она умирает, и даже начали принимать это как должное, так что она не пропустит ничего интересного.
Недавно я начал много думать об этих сделанных на заказ Шалтаях-Болтаях, украшенных драгоценными камнями, которых просила Сара. Мне бы хотелось подарить их ей, но я явно не могу это себе позволить. Даже одного Шалтая-Болтая. Даже один драгоценный глаз или сережку. Наверно, именно поэтому как-то раз мне снится, что я могу позволить себе заказать лишь одного, совсем маленького. Я выбрал третьего, из золота и платины, с брильянтовыми глазами, ртом из опала, ямочками из сапфиров, с изумрудной сережкой, рубиновым ожерельем и в шляпе из засушенных цветов, из-под которой торчат желтые соломенные волосы.
– Какое красивое маленькое яйцо, – говорит Сара в моем сне. – Но предполагалось, что он будет сидеть на хрустальном блюде с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков.
– Ох, я совсем забыл. Прости. Ты дала мне такие сложные инструкции.
– Меня же интересуют не только драгоценности.
– Я знаю. Я же не забыл про соломенные волосы, не так ли?
Наверно, мой подарок еще усилил ее симптом счастья, потому что она начинает петь:
– Я хороша-а-а. – Она подпрыгивает на одной ножке под «а-а-а». – О, так хороша-а-а, – продолжает она, подпрыгивая на второй ножке под «а-а-а». – Хороша, весела и умна-а-а! – Прыг-прыг-прыг. – Ла-ла-ла-ла-ла. Кто эта хорошенькая девочка в том зеркале? – кричит она во весь голос. – В каком еще зеркале? – Она придерживает затылок рукой – она часто так делает, чтобы мозг не тек по спине. – Кто же такая эта хорошенькая девочка? Которая, где, кто, кто, кто, кто, кто? Что за девочка, что за девочка, что за девочка!
Попугай насвистывает, не решаясь состязаться со своей хозяйкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
У меня просто волосы дыбом встают. Она подцепляет свои юбки, хватает попугая, как плюшевого медвежонка, и с величественным видом шествует в свою комнату, захлопнув за собой дверь.
Я собираюсь на нее нажаловаться. Отправляюсь на кухню. Генриетта сидит у стола, на котором лежит большая розовая рыба с голубыми глазами и зелеными плавниками. Марципановая рыба. Самый большой марципан, какой мне приходилось видеть. У нее поразительное сходство с Шалтаем-Болтаем с сапфировыми ямочками. Сходство в менталитете и в округлости.
Правый плавник рыбы наполовину съеден. Генриетта отщипывает еще кусочек. Я так горю желанием наябедничать, что не обращаю внимания на ее мрачный вид.
– Итак, это тоже сделано на заказ? – начинаю я, презрительно указывая на рыбу.
– По правде говоря, да. – Она продолжает есть плавник.
На какое-то мгновение мне хочется отломать весь хвост, но я сдерживаюсь, поскольку я не из тех, кто от злости совершает неконтролируемые, дикие поступки. Все, на что меня хватает – это съесть кусок плавника без разрешения.
– Почему вы купили Саре попугая за десять тысяч долларов и платье, сшитое на заказ? – осведомляюсь я.
– Чтобы сделать ее счастливой.
– Вы ее портите. Она ведет себя, как испорченная девчонка, мягко говоря.
– Но она счастлива?
– О да, она счастлива, но она злобная.
Генриетта отламывает кусок от плавника и бормочет:
– До тех пор, пока она счастлива…
– Да, но дальше она потребует у вас платье цвета луны, как в ее фильме «Ослиная шкура», и что вы тогда будете делать? Если вы ей его не подарите, она вас возненавидит.
– Она уже попросила его у меня. И я подарила. Она предпочитает то, которое цвета солнца.
Я отламываю маленький кусочек от хвоста и сердито жую, глядя ей в лицо. И вдруг мне становится грустно оттого, что я испортил неначатую часть ее рыбы, сделанной на заказ.
– Простите, – говорю я. – Но вы же не можете продолжать покупать ей все, чего она просит. И вдруг я замечаю, что по лицу Генриетты текут слезы.
– Что случилось? – спрашиваю я, садясь рядом с ней и обнимая ее за плечи.
– Сара умирает, – отвечает она, вперив взгляд в марципановую рыбу.
– Что?
– Доктор говорит, что у нее опухоль мозга.
– Нет.
Она кивает рыбе. Я хочу, чтобы она взглянула на меня.
– У нее головные боли, – продолжает Генриетта, – и тошнота. Он сделал тесты.
– Вы в этом уверены? Вы проконсультировались с другим специалистом?
Она кивает рыбе. Пока Генриетта вот так пристально смотрит на эту рыбу, мне трудно поверить, что она произносит свои слова в здравом уме.
– Существует же лечение, – говорю я.
Она качает головой и сообщает рыбе:
– Болезнь слишком запущена. Ее нельзя вылечить. У Сары осталось всего несколько недель или месяцев.
– О господи!
Мы молча сидим, и оба безучастным взглядом смотрим на рыбу.
– Она знает? – спрашиваю я наконец.
– Нет.
В дверях кухни какое-то движение. Мы смотрим туда. На пороге стоит Сара.
Какой-то тоненький голосок у меня в голове произносит: «Теперь она знает, леди и джентльмены».
Мы смотрим на нее в оцепенении, ожидая, чтобы она заговорила. Мы не знаем, слышала ли она наш разговор. Но вскоре по выражению ее лица понимаем, что слышала.
– Это правда? – спрашивает она.
«Что правда?» – хочется мне спросить в ответ, но я молчу.
Генриетта не в силах отвечать, и это само по себе является ответом для Сары, которая поворачивается и уходит в гостиную. Генриетта бросается за ней. Я следую за ними. Мать и дочь обнимают друг друга, рыдая.
В ту ночь я рассказываю Лоре известие о Саре и плачу. Первая ее реакция – непонимание. Потом она тоже начинает плакать и пытается меня утешить.
На следующий день Генриетта просит меня прийти, пока Сара в школе, чтобы мы могли поговорить наедине. Мы сидим на кушетке.
Она говорит:
– Когда доктор сообщил мне плохие новости, я записала их на магнитофон.
– Зачем?
– Я лучше справляюсь с плохими новостями, если они в моем распоряжении и я могу прослушивать их, когда захочу. Тогда я чувствую, что могу что-то изменить, хотя и знаю, что это не так. – Она вынимает маленький магнитофон. – Если когда-нибудь вам придется сообщить мне плохие новости, пожалуйста, предупредите меня заранее, чтобы я смогла их записать.
Она включает магнитофон, и оттуда доносится голос доктора.
– В течение двух следующих недель ее головная боль станет гораздо сильнее и будет постоянной, а не в виде приступов, как сейчас. Я даже не могу описать, насколько мучительной станет боль.
– О, нет, – выдыхает Генриетта в магнитофоне.
– Да. Но, – тут доктор делает паузу, – одновременно с болью появится еще один симптом, благодаря которому боль будет легче переноситься.
Он ждет, чтобы она спросила: «Что это?» Пауза.
– Что это? – спрашивает леди Генриетта.
– Этот вторичный симптом называют симптомом счастья. Он встречается довольно редко, но порой возникает при опухоли головного мозга – в таких случаях, как у Сары.
– Что такое симптом счастья?
– Он соответствует своему названию. В течение следующих двух недель ее опухоль будет расти, задевая ту часть мозга, которая вызовет мучительную боль, но она также заденет тот участок, который вызывает небывалое счастье. Чем сильнее становится боль – а я вас уверяю, что она будет возрастать с каждым днем, – тем сильнее становится ощущение счастья.
– Как же это возможно?
– Боль и счастье, точно так же, как удовольствие и несчастье, вполне могут сосуществовать. Заметьте, что я не сказал «боль и удовольствие», которые образуют совсем другое сочетание: боль обычно убивает удовольствие, после определенного момента. Причина, по которой людям трудно себе представить, что боль и счастье могут сосуществовать в полной гармонии, заключается в том, что это конкретное сочетание чувств нечасто встречается. Самый распространенный случай, когда боль и счастье соседствуют в обыденной жизни, – это когда рожают женщины, которым очень, очень хочется ребенка. Люди с симптомом счастья часто говорят необычные вещи, когда испытывают боль.
Генриетта молчит, слышится шум записи.
– Но вы особенно не расстраивайтесь, – продолжает доктор. – Эти симптомы недолго продлятся. Как только будут пройдены эти два отдела мозга, что, как я сказал, займет примерно две недели, боль быстро исчезнет полностью. А также и счастье.
Генриетта все еще не произносит ни слова.
– У вас есть еще вопросы? – спрашивает доктор.
– Да, – отвечает она. – Как все будет перед концом? Ей станет гораздо хуже?
– Нет. Боль не вернется, в чем заключается прелесть этой конкретной опухоли. Она не будет постепенно слабеть, или терять вес, или цепенеть. Она просто умрет. К несчастью, вы не будете предупреждены. Это случится очень неожиданно.
– Что значит «неожиданно»? Она просто упадет и умрет?
– Я не знаю, упадет ли она, но она умрет. Полагаю, если она будет в это время стоять, то может упасть. А может быть, будет сидеть в кресле и просто закроет глаза. Или, если вы будете идти по улице, она может сесть на землю или лечь на тротуаре и закрыть глаза.
В тот же день боль Сары начинает усиливаться. Периоды, когда боль прекращается, становятся короче и реже. Начинается счастье. Генриетта звонит мне и рассказывает, что Сара ужасно страдает. Я заезжаю к ним. Едва выйдя из лифта, я слышу, как кричит Сара. Когда я вхожу в квартиру, она сидит на кушетке, сжав голову руками и колотя ею по подушке. На ее лице – широкая улыбка.
– Джереми! – восклицает она, завидев меня. – Я никогда прежде не испытывала ничего подобного. Мне кажется, что с меня сдирают лицо. Это такое реальное ощущение! Лучше всякого спецэффекта!
Рядом с ней сидит Генриетта, совершенно зеленая. Сара еще раз взвизгивает от боли и говорит: – А теперь снова гвоздь. – Ее лицо искажается от боли и радости. – Такое ощущение, как будто кто-то очень сильный медленно загоняет мне в череп гвоздь, а мне хочется, чтобы они быстро его забили и покончили с этим.
– Гвоздь? – повторяю я.
– Да. Длинный гвоздь, который двигается к центру моего мозга, а когда он туда доберется, я умру – я это знаю.
В конце концов заговаривает Генриетта:
– Доктор сказал, что боль прекратится задолго до того, как он доберется до центра.
– И это еще не все, Джереми, – продолжает Сара. – С прошлой ночи у меня появился еще третий спецэффект. Как будто голова у меня открыта сзади, и мозг стекает по спине. Это просто невероятно, мать их так! Я даже ощущаю влажный след мозга на затылке.
Я закрываю рот, который последние несколько минут был открыт.
На следующий день Сара очарована не только своей болью – сама мысль о том, что она умирает, становится для нее невыразимо привлекательной. Генриетта говорит мне, что Сара рассказала всем в школе, что она умирает, и люди считают, будто она этим хвастается.
– Я же не могу сказать ей, чтобы она не радовалась тому, что умирает, – говорит Генриетта.
– Нет, конечно, – соглашаюсь я.
– Вы знаете, что она сказала в школе?
– Что?
– Слышали, как она говорит: «Спокойно, ребята, я отдаю концы».
В конце концов я звоню своей матери, чтобы сообщить трагическую новость о Саре. Мне не хочется это делать, потому что, насколько я ее знаю, я бы не удивился, если бы она сказала, что именно я вызвал у Сары опухоль тем, что спал с ней.
Когда я говорю ей, что Сара умирает, мать мне не верит. Она говорит:
– Ты просто стараешься меня помучить. Ты взялся за свои старые фокусы.
Ах, так это я взялся за мои старые фокусы!
– Не имеет значения, если ты мне не веришь, – произношу я печально. – Возможно, так даже лучше. Я просто подумал, что должен поставить тебя в известность.
Спустя несколько минут звонит Генриетта – ей только что звонила моя мать, чтобы узнать, действительно ли больна Сара. Когда Генриетта заверила ее, что Сара не только больна, но умирает, моя мать горячо выразила сочувствие и попыталась поддержать ее. Потом она спросила у Генриетты мой новый номер телефона, сказав, что хочет передо мной извиниться, но поскольку Генриетта не была уверена, стоит ли это делать, то не дала ей мой номер.
Итак, моя мать хочет извиниться. Не уверен, что ей можно верить. Возможно, она взялась за свои старые фокусы. В любом случае, после всего, что я перенес по ее милости, она заслуживает того, чтобы немножко помучиться. Я заставлю ее подождать несколько дней, а потом позвоню.
Однако на следующее утро звонит зуммер, и я слышу голос матери в переговорном устройстве. Я впускаю ее без всяких пререканий. Она входит с опущенными плечами, и вид у нее понурый.
Она подходит к окну и смотрит на улицу, повернувшись ко мне спиной. Потом говорит:
– Я бодрствовала всю ночь – не могла глаз сомкнуть.
Что, по ее мнению, я должен ответить? «Мне жаль, что я сообщил тебе плохие новости»?
– Мне жаль, – отвечаю я.
Она поспешно качает головой.
– Нет, я говорю это не для того, чтобы ты извинялся. Просто я опустошена. Я в шоке. Вот все, что я имела в виду. – Она продолжает смотреть в окно. Наконец она добавляет: – Я хочу извиниться.
Больше она ничего не говорит, так что я произношу: «О?», и она подходит и садится в уголок дивана. Потом смотрит на меня честно и прямо и заявляет:
– Я тиранила тебя и мучила, и я раскаиваюсь.
Поздновато. Легко каяться, когда случается трагедия. Я молчу, глядя на свои туфли.
– Мне не хватает твоего беспорядка, – говорит она. – Я надеялась, что сегодня у тебя в квартире будет грязно – тогда у меня был бы шанс прекрасно себя проявить. Я спланировала все заранее. Я собиралась войти, проигнорировать беспорядок, сесть на твою кушетку, или, если на нее было бы что-нибудь навалено, сесть в уголке, и, знаешь, не сказать ни слова об испорченных фруктах и комках шерсти. Я собиралась быть чудесной, но хорошие намерения всегда приходят слишком поздно.
В мое сердце начинает закрадываться печаль.
– Мне особенно стыдно из-за агентов, – добавляет она.
Я не выдерживаю.
– Не будь к себе слишком сурова, – прошу я, сам не веря, что произношу эти слова. – Тебе казалось, что то, что я делаю, нехорошо, и ты откровенно выразила свое мнение.
Она печально фыркает и говорит:
– Как мило изложено.
У нее угрюмый вид, и никогда еще она не выглядела такой старой. Уголки рта опущены; морщины, раньше главным образом горизонтальные, сегодня в основном вертикальны. Слезы, которые она, несомненно, проливала всю ночь, избороздили ее щеки.
– Не расстраивайся из-за агентов, – уговариваю я. – Они были в своем роде забавны. – И я натужно смеюсь. Я чувствую, что нужно что-то добавить, иначе мама может расплакаться. – Я смог отработать на них светские манеры, – говорю я.
Она очень слабо улыбается и, кажется, подыскивает слова. Наконец говорит лишь:
– Ладно, неважно. Все кажется теперь таким тривиальным, таким грустным. – Она встает. – Я не хочу больше отнимать у тебя время. Наверно, ты занят. – Мать направляется к дверям, потом оборачивается: – Могу ли я чем-нибудь тебе помочь?
– Нет, спасибо. Ты хочешь сходить выпить кофе или что-нибудь такое?
– Я не хочу больше отнимать у тебя время, – повторяет она. – Но если тебе что-нибудь будет нужно от меня, ты только скажи. Я все сделаю.
– Спасибо. Это очень мило. Ты уверена, что не хочешь выпить кофе? Ты вовсе не отнимаешь у меня время.
– Я знаю, что отнимаю. И в любом случае – насчет кофе – пока что нет. Еще слишком рано.
Я хочу спросить, что она имеет в виду, но не делаю этого, потому что знаю совершенно точно, что она хочет сказать. Мы только начинаем узнавать друг друга по-новому. Мы в каком-то смысле незнакомцы, которые только что встретились. Нам требуется время, чтобы привыкнуть друг к другу.
Как печальна жизнь, если нужна была смертельная болезнь маленькой девочки, чтобы привести в чувство мою мать. Мне даже не хватает ее прежней, – наверно, точно так, как ей не хватает моей грязной квартиры. Но я уверен, что мне не следует огорчаться: не успею я опомниться, как она, вероятно, снова станет собой. Хотя бы отчасти. Люди не меняются вот так, навсегда.
За неделю симптома счастья Сара научила попугая говорит некоторые фразы, совершенно омерзительные. Не сомневаюсь, что она очень пожалеет об этом, как только закончится симптом счастья.
Попугай теперь говорит: «Сегодня мы умираем». «Мы умираем сегодня? А сегодня? А сейчас?» «Сара умирает». «Еще не пора? Скоро?» «Я – умирающая особа». «Смерть и умирание».
Часто попугай спрашивает Сару, или меня, или Генриетту: «Вы еще умираете?» После того, как мы отвечаем: «Нет», или «Да», или «Заткнись», он говорит: «Еще нет? Еще нет?»
На это Сара замечает: «Разве не весело? Я в восторге».
Лора приглашает меня переехать к ней, чтобы она могла обо мне заботиться, в то время как я забочусь о других. Я с благодарностью принимаю предложение. Переехав к ней, я, к своему изумлению, обнаруживаю, что она купила большие серые шкафы для картотек и поставила их в гостиной. Эти зловещие шкафы предназначены для того, чтобы я почувствовал себя, как дома, попав в знакомую мне среду.
Боль у Сары усиливается. Она такая невыносимая, что Сара не может ходить в школу. Это не особенно ее расстраивает. Она говорит, что все в школе уже знают, что она умирает, и даже начали принимать это как должное, так что она не пропустит ничего интересного.
Недавно я начал много думать об этих сделанных на заказ Шалтаях-Болтаях, украшенных драгоценными камнями, которых просила Сара. Мне бы хотелось подарить их ей, но я явно не могу это себе позволить. Даже одного Шалтая-Болтая. Даже один драгоценный глаз или сережку. Наверно, именно поэтому как-то раз мне снится, что я могу позволить себе заказать лишь одного, совсем маленького. Я выбрал третьего, из золота и платины, с брильянтовыми глазами, ртом из опала, ямочками из сапфиров, с изумрудной сережкой, рубиновым ожерельем и в шляпе из засушенных цветов, из-под которой торчат желтые соломенные волосы.
– Какое красивое маленькое яйцо, – говорит Сара в моем сне. – Но предполагалось, что он будет сидеть на хрустальном блюде с ароматической смесью из сухих цветочных лепестков.
– Ох, я совсем забыл. Прости. Ты дала мне такие сложные инструкции.
– Меня же интересуют не только драгоценности.
– Я знаю. Я же не забыл про соломенные волосы, не так ли?
Наверно, мой подарок еще усилил ее симптом счастья, потому что она начинает петь:
– Я хороша-а-а. – Она подпрыгивает на одной ножке под «а-а-а». – О, так хороша-а-а, – продолжает она, подпрыгивая на второй ножке под «а-а-а». – Хороша, весела и умна-а-а! – Прыг-прыг-прыг. – Ла-ла-ла-ла-ла. Кто эта хорошенькая девочка в том зеркале? – кричит она во весь голос. – В каком еще зеркале? – Она придерживает затылок рукой – она часто так делает, чтобы мозг не тек по спине. – Кто же такая эта хорошенькая девочка? Которая, где, кто, кто, кто, кто, кто? Что за девочка, что за девочка, что за девочка!
Попугай насвистывает, не решаясь состязаться со своей хозяйкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27