Он свалился со стула. Одну секунду мне казалось, что я его убил. Две грузные женщины застыли, не прожевав куска; то же самое сделала пара за соседним столом. Даже официант застыл в нерешительности у столиков.
То, что случилось после этого, в следующие несколько минут, было чем-то вроде дыма от сгоревшей электропроводки, хотя я и не мог бы сказать почему. Может быть, это были следы морфина, все еще остающиеся в моей нервной системе. Я попробовал принять предыдущей ночью полтаблетки, чтобы уменьшить последующую депрессию, но это с очевидностью не возымело никакого эффекта. Я не должен был столько пить, я выпил, наверное, три мартини, но никто не сочувствовал мне, когда я покидал ресторан, кроме разве молодого человека в бейсболке с ухмыляющейся рожей. Он сидел у двери, когда меня выталкивали наружу, и я подумал о том, что он – мой союзник, единственный человек здесь, который на моей стороне.
Мне понадобилась помощь, чтобы взобраться по ступенькам к квартире Джессики; помню, как ввалился физиономией вперед в комнату для гостей. Смеясь, словно все произошедшее было шуткой, имеющей оправдание; уколом, который наконец-то достиг противника. Я слышал, как закрылась дверь, Джессике не сказали «спокойной ночи», а потом обрушилась тишина, словно она стояла и ждала за дверью.
Я почти сразу же вернулся в карибский город, на этот раз я шел по улице, где мягкий свет фонарей лежал на асфальте, словно упавшие цветы. Я шел, пока не дошел до верхнего коттеджа. Я послушал у двери и услышал, как моя мама говорит, не получая ответа, должно быть, она говорила по телефону, и фоном для ее голоса был слабый звук телевизора. Я вошел.
Спросил:
– Саймон здесь?
– Секундочку, – сказала она в телефон и положила трубку. – Он здесь, смотрит телевизор.
Должно быть, я засомневался или нахмурился, потому что она сказала:
– Что?
Я сказал:
– Надеюсь, он не смотрит телевизор слишком много.
– Ты тоже смотрел телевизор, дорогой, и погляди, что из тебя вышло.
– Я хочу сказать, он не должен просто смотреть телевизор, больше ничего не делая.
– Ты должен сейчас пойти и повидаться с ним. Он будет удивлен, – сказала она.
– Но он знал, что я вернусь?
– О да. Только не знал когда.
Я постучал, легонько и неуверенно, и вошел. Саймон сидел на полу со своими воинами и солдатиками, маленькими пластмассовыми человечками, ростом с палец.
– Привет, – шепотом сказал я, как будто было уже совсем поздно и мы пришли домой с вечеринки. Я поцеловал его в макушку. Не хотел дышать на него алкоголем.
– Папа, – сказал он.
– Послушай, я хочу кое о чем с тобой поговорить. Могу я выключить телевизор? – Я уселся на пол рядом с ним и обнял его хрупкие плечи. – Что ты об этом думаешь? – сказал я. – Если мы с тобой поменяемся местами?
– Как это? – сказал он.
– Посмотри на меня, – сказал я. Затем, когда он так и сделал, когда он затих, я сказал: – Господи, у тебя такие красивые глаза, что я едва могу это выдержать. Но слушай. Что, если я останусь здесь, а ты отправишься туда, откуда я пришел?
Дверь открылась.
– Саймон, ты будешь эти сандвичи?
– Да, пожалуйста, бабушка.
– Но не думаю, что у нас есть кока-кола, – сказала она.
– Ты даешь ему кока-колу? – спросил я.
– Я давала кока-колу и тебе.
– Но ведь он из-за нее плохо спит ночью.
Саймон положил свою маленькую руку мне на запястье:
– Все в порядке, папа. Я пью ее каждый день.
– В самом деле?
– Да, в самом деле.
Мама вышла. Он смотрел, как закрылась дверь, не отрываясь, словно во сне. Он бодрствовал, но он спал.
Я сказал:
– Саймон.
– Да?
– Как тебе моя идея?
– Я не могу этого сделать, папа.
– Почему нет?
– Потому что я теперь живу здесь.
– С бабушкой?
– Со многими людьми, – весело сказал он.
– Саймон, – сказал я. – Мне так жаль. Так ужасно жаль.
– Мама скучает по мне?
– Она скучает по тебе каждую секунду своей жизни.
– Но она не грустит?
– Она немного грустит. Именно поэтому тебе следует отправиться домой.
– Но где я проснусь?
Дверь отворилась снова; вошла мама с тарелкой маленьких сандвичей, разрезанных на четвертинки.
– Но это сандвичи с помидорами, – сказал я. – Он не любит сандвичи с помидорами.
Саймон взял тарелку.
– Я должна на секунду выйти. Ты побудешь здесь? – сказала мама.
– Конечно.
Она сомневалась.
– Ты уверен?
– Я никуда не уйду.
– Тогда я вернусь через минутку. Будь хорошим мальчиком, малыш Саймон.
– Пока, бабушка.
– Я недолго.
Мы услышали, как хлопнула входная дверь, потом звук ключа в замке.
Я сказал:
– Саймон, как ты думаешь, ты сможешь сейчас пойти спать?
– Сейчас?
– Если ты уснешь и я усну, прямо здесь, в одно и то же время, может быть, мы проснемся вместе.
– Но мне не хочется спать.
– Может, ты попробуешь? У меня не так много времени.
– Где мы проснемся?
– Может быть, где-нибудь в другом месте. Ты попробуешь?
Я вытащил из шкафа одеяло и две подушки (они пахли свежей сосной) и расстелил одеяло на полу между нами.
– Теперь клади голову, – сказал я. – Клади голову на подушку и закрой глаза.
Я прижал его к себе покрепче, его узкую спину к моей груди, я чувствовал его острые ребра, вдыхал запах его волос, его сливочной кожи.
Я сказал:
– Скажи мне что-нибудь. Что-нибудь о том, как прошел день, прежде чем я усну.
Он сказал:
– Не могу ничего придумать.
– Постарайся.
– Я сегодня сделал личного монстра.
– Да?
– Из салфеток клинекс и банок, и еще немного веревки, и маркером нарисовал лицо.
– Куда ты с ним пойдешь?
– Не знаю.
– Нет?
– Может быть, на шоу марионеток в пятницу.
Через мгновение я сказал:
– Саймон, я ведь не совсем здесь, верно?
– Я рад, когда ты здесь.
– Правда?
– Я лучше засыпаю, – сказал он.
Не знаю, когда я проснулся. В комнате было темно.
– Саймон, – прошептал я. Мои руки сомкнулись в пустоте. Его не было рядом, но там, где он лежал, осталось тепло. Я подумал, должно быть, он пошел в ванную; я просто лежал и ждал, когда он вернется. Но я чувствовал себя не слишком хорошо, должно быть, я простудился, может быть, это turista, болезнь, которую получаешь в тропиках.
Когда я проснулся снова, место подле меня было холодным, солнечный свет пробивался сквозь занавески. Turista чувствовалась еще сильнее.
– Саймон? – сказал я, но стоило мне только произнести слово, как я уже знал, что он исчез, что он не вернулся со мной. Одно мгновение я лежал, размышляя, не следует ли мне снова уснуть, и мы попытаемся снова. Я представлял себе, что это словно опускаешь корзину в колодец, все ниже и ниже, еще ниже и еще ближе, пока однажды не поймаешь.
Потом я вспомнил. Пошел в спальню Джессики и сказал голосом травмированного человека:
– Могу я с тобой немного поговорить?
– Я сплю, – сказала она. Ее комната пахла пастелью, оранжевой, розовой и желтой.
Я сказал:
– Ты сказала, чтобы я его осадил.
– Я не говорила, чтобы ты его осаживал, Роман. Ему шестьдесят пять лет.
– Можешь выйти в коридор на минутку.
Я прошел на кухню. Аккуратное, жизнерадостное местечко. Магнит на холодильнике, фотография Джессики и ее матери на каком-то солнечном патио; маленькая приставная кофейная мельничка, никаких крошек на столе. Я уселся. Она вошла из коридора в длинной футболке, волосы разделены посередине на пробор, более тусклые, чем я помнил. Присела на край стула.
Я сказал:
– Где была сделана эта фотография?
– В Греции, – ответила она не глядя.
– Эта помада – его идея?
– Что?
– Помада твоей матери. Она была бы очень привлекательной без этой помады.
– Я пойду обратно спать, Роман, – сказала она.
– Ты слышала, что сказал этот парень? Моя недавняя грусть.
– Ты не должен был его бить.
– Ребята вроде этого…
– У него вместо головы задница, все это знают. Это не повод.
– А что повод?
– Это все чушь собачья, Роман. Это не всегда так было, но превратилось в собачью чушь.
– Что такое?
Она посмотрела на потолок и вздохнула:
– Твоя ситуация.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Сейчас шесть часов утра.
Я сказал:
– У тебя здесь есть что-нибудь выпить?
– Я отправляюсь обратно в постель, – сказала она.
– Джессика.
– Мне нужно еще поспать, – сказала она. – Иначе я потом целый день буду дерьмово себя чувствовать.
Когда она шла по коридору, было слышно, как шаркают ее шлепанцы по деревянному полу.
– Тебе тоже стоит поспать. – Дверь спальни открылась, больше не раздалось ни слова.
Я прошел по коридору и встал перед ее дверью. Я сказал:
– Я довольно паршиво себя чувствую из-за всего этого, Джессика.
– Я собираюсь еще поспать, Роман, – сказала она.
– Я даже не знаю, как отсюда выйти.
– Через кухню, – сказала она. – Спокойной ночи.
– Мне запереть за собой дверь?
Никакого ответа. Я подождал на кухне еще минутку. Подумал, она может еще передумать. А потом ушел.
Этим утром улицы выглядели достаточно уродливо, так же как и люди на них, пластмассовые рыла вместо лиц, слегка замаскированные звериные морды. Водитель такси посмотрел на меня угрожающе, когда я попросил его выключить радиосвязь. На светофоре мои глаза натолкнулись на мужчину, у которого был нездоровый загар. Он стоял перед универсамом, доедая пакет картофельных чипсов. Потом надул пакет и хлопнул его о тротуар. Заметив, что я на него таращусь, он оглянулся, словно говоря: «Ну и что ты за это со мной сделаешь, парень?»
– Спаси меня от всего этого, Саймон, – прошептал я.
К тому времени, как я добрался до отеля, я был так обеспокоен, что еще миг – и разразился бы слезами. Прошмыгнул через вестибюль, опустив голову. Это было одно из таких утр, когда непременно наткнешься на кого-нибудь, с кем не виделся целую вечность, с кем-то, кому не терпится тебя повидать, кто жаждет оказаться очень близко от тебя, хорошенько тебя рассмотреть после всех этих лет. Я веко – чил в лифт, нажал кнопку, от свободы моего номера меня отделяла всего секунда, когда я услышал, как с той стороны вестибюля радостно выкрикивают мое имя. Мистер Харт, женоподобный, лысеющий человек в замечательных костюмах. Он никогда не упустит случая сделать умное замечание. Вот уже торопится ко мне.
– Вчера вечером здесь был полицейский, – сказал он.
– О?
– Спрашивал вас.
– В самом деле?
– Спрашивал, есть ли у вас подружка.
– Есть ли у меня подружка?
– Конечно, я бы ему не сказал, даже если бы знал. – Он смотрел на меня с сочувствием. – Я сказал: думаю, что нет.
– Очень тактично с вашей стороны.
– Он также хотел знать, ночуете ли вы здесь каждую ночь. Или уходите – пешком, или берете такси.
– Пухлый парень, сальные волосы?
– Очень плохо одет, – сказал мистер Харт.
– Я его знаю.
Он понизил голос, получая удовольствие от конспирации:
– Упоминались еще другие вещи.
– Другие?
– Кое-что, что может быть воспринято как проблема. Эксцентричное поведение. И так далее и так далее. – Это он произнес шепотом.
– С ним все ясно, – сказал я.
– Я спросил его, не хочет ли он поговорить с вами лично. Он сказал – нет, не теперь.
– Благодарю вас, мистер Харт.
– Я подумал, вам следует знать.
– Благодарю вас, мистер Харт.
– Это добавило вечеру немного остроты.
– Не сомневаюсь, что так оно и было.
Я вошел в лифт; проехал восемнадцать этажей без остановок, пробежал по коридору, опасаясь попасться на глаза горничной. Что за ужас? Почему я так напуган? Чего мне, собственно, бояться, на этой стадии игры? Но я чувствовал, как предостерегающая рука сжимает мое сердце. Это прикосновение говорило: за углом тебя ждут ужасные последствия.
Я вытащил бутылочку таблеток с морфином (засунул их за бутылку виски), вытряхнул одну на ладонь и выпил вместе со стаканом воды. Задвинул занавески и лег на кушетку. Несколько минут неуверенности, и таблетка подействовала; я почувствовал, как сухожилия моей спины расслабляются, словно отклеиваются. Я подумал: из-за чего была эта дурацкая ссора? Удар? Люди получали удары этой ночью по всему городу. Я вздохнул. Закрыл глаза. Понял, что делать. Отдохнуть здесь немного, потом позвонить Джессике, сказать кое-какие обязательные вещи, то да се. Странно, сегодня утром я чувствовал оптимизм по поводу Саймона. Моя недавняя грусть. Кто бы не дал ему за это по физиономии? И постепенно ужас всего этого, бледное лицо Джессики, Морли, слетающий со стула, парень в бейсболке увяли, стали чем-то вроде незначащего пустяка. Лицо здесь, слово там – все соскользнуло в глубину.
Когда я проснулся, со светом было что-то не то. Я лежал на кушетке, гадая: что не так со светом? Он казался жестким, каким-то чересчур реальным. Невозможно, думал я, объяснить, какую депрессию может вызвать у человека определенного вида свет. Прозвучит несколько эксцентрично. Он утверждает, что солнечный свет вызывает у него депрессию. Нет, поправимся, определенный солнечный свет вызывает у него депрессию. Это личное дело каждого, все это. Какое облегчение (будем откровенны) – бросить все это, освободиться от этого стресса. Потому что одиночество – это ощущение, что-то вроде подвешенного мертвого груза в середине груди. Почему человек все время цепляется и цепляется за кончики чужих пальцев? О, это ты. Рад, что ты пришел.
А потом я понял, что не так со светом в моей комнате. Интервью, утреннее интервью с чиновником из Миннеаполиса. Я пропустил его. Я стоял над унитазом, пытаясь пописать, пытаясь вспомнить, как писать, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, во рту была сухая фланель.
Это был босс.
– Ты чувствуешь себя лучше? – сказал он.
Я не смог ничего ответить. Он сказал:
– Джессика передала мне, что у тебя простуда.
– Похоже на то, – сказал я, поворачивая кран и брызгая водой в свой опаленный рот.
– У моей секретарши на прошлой неделе было то же самое.
– Правда?
– Просто встала и сказала: «Мне нужно уйти домой».
– Вот так. Это то самое.
– Бейджинг-грипп.
– Должно быть. Переехал меня, как поезд.
Пауза.
– Мы взяли Джейн на замену тебе.
– Как она справилась?
– Джейн – это Джейн.
– Хорошо.
– Она уже год стонет и клянчит съемки. Так что я дал ей шанс.
– Но она справилась?
– Послушай, нам с тобой нужно как-нибудь встретиться, – сказал он.
– Точно. Отлично.
– Ты знаешь, твой контракт нужно возобновлять.
– Я забыл.
– Как насчет обеда? Я приглашаю. Ты выбираешь место.
– Замечательно.
Можно было слышать, как он листает страницы ежедневника.
– Как насчет пятницы?
– Наверное, это слишком скоро. Может быть, на следующей неделе.
– Приходи, и застанешь меня в кафетерии, – сказал он, словно бы не слышал меня. – Полвторого тебя устроит?
– Полвторого, ладно.
Восстановившись от этого звонка, вдохновившись близким освобождением, я позвонил Джессике. Я думал: воспользуемся моментом. Но она не взяла трубку. В аппаратной, подумал я, бедная Джессика, всегда в аппаратной. И вдруг я резко осознал, что не думаю о Саймоне. Я поймал себя снова, что отдыхаю от него, от чувства его отсутствия. Словно столкновение с плохим человеком в театре и когда собака приперла меня к ограде, я уплыл, пусть только на несколько мгновений, улизнул от своего положения. От своего существования.
Я отнес таблетки морфина в туалет; я был готов высыпать их в унитаз (больше никаких снотворных), когда вдруг остановился. Я подумал: не будем поступать опрометчиво. Ты можешь перестать их принимать, не спуская в унитаз. Тебе не нужно делать из этого представление. Это поведение наркомана. Я опустил сиденье унитаза и уселся с пилюлями в руке. Боже, что за долгий день, и посмотрите, сейчас только половина третьего. Представьте себе череду таких дней. Дни, и дни, и дни, и дни, и дни, один за другим, крутящиеся, словно цирковые акробаты, разные, но все неподходящие, один с длинными руками, а этот с дыркой на рукаве, крутятся, и крутятся, и крутятся. Как тошно.
Глава 7
В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она – пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это – мой дом.
Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
То, что случилось после этого, в следующие несколько минут, было чем-то вроде дыма от сгоревшей электропроводки, хотя я и не мог бы сказать почему. Может быть, это были следы морфина, все еще остающиеся в моей нервной системе. Я попробовал принять предыдущей ночью полтаблетки, чтобы уменьшить последующую депрессию, но это с очевидностью не возымело никакого эффекта. Я не должен был столько пить, я выпил, наверное, три мартини, но никто не сочувствовал мне, когда я покидал ресторан, кроме разве молодого человека в бейсболке с ухмыляющейся рожей. Он сидел у двери, когда меня выталкивали наружу, и я подумал о том, что он – мой союзник, единственный человек здесь, который на моей стороне.
Мне понадобилась помощь, чтобы взобраться по ступенькам к квартире Джессики; помню, как ввалился физиономией вперед в комнату для гостей. Смеясь, словно все произошедшее было шуткой, имеющей оправдание; уколом, который наконец-то достиг противника. Я слышал, как закрылась дверь, Джессике не сказали «спокойной ночи», а потом обрушилась тишина, словно она стояла и ждала за дверью.
Я почти сразу же вернулся в карибский город, на этот раз я шел по улице, где мягкий свет фонарей лежал на асфальте, словно упавшие цветы. Я шел, пока не дошел до верхнего коттеджа. Я послушал у двери и услышал, как моя мама говорит, не получая ответа, должно быть, она говорила по телефону, и фоном для ее голоса был слабый звук телевизора. Я вошел.
Спросил:
– Саймон здесь?
– Секундочку, – сказала она в телефон и положила трубку. – Он здесь, смотрит телевизор.
Должно быть, я засомневался или нахмурился, потому что она сказала:
– Что?
Я сказал:
– Надеюсь, он не смотрит телевизор слишком много.
– Ты тоже смотрел телевизор, дорогой, и погляди, что из тебя вышло.
– Я хочу сказать, он не должен просто смотреть телевизор, больше ничего не делая.
– Ты должен сейчас пойти и повидаться с ним. Он будет удивлен, – сказала она.
– Но он знал, что я вернусь?
– О да. Только не знал когда.
Я постучал, легонько и неуверенно, и вошел. Саймон сидел на полу со своими воинами и солдатиками, маленькими пластмассовыми человечками, ростом с палец.
– Привет, – шепотом сказал я, как будто было уже совсем поздно и мы пришли домой с вечеринки. Я поцеловал его в макушку. Не хотел дышать на него алкоголем.
– Папа, – сказал он.
– Послушай, я хочу кое о чем с тобой поговорить. Могу я выключить телевизор? – Я уселся на пол рядом с ним и обнял его хрупкие плечи. – Что ты об этом думаешь? – сказал я. – Если мы с тобой поменяемся местами?
– Как это? – сказал он.
– Посмотри на меня, – сказал я. Затем, когда он так и сделал, когда он затих, я сказал: – Господи, у тебя такие красивые глаза, что я едва могу это выдержать. Но слушай. Что, если я останусь здесь, а ты отправишься туда, откуда я пришел?
Дверь открылась.
– Саймон, ты будешь эти сандвичи?
– Да, пожалуйста, бабушка.
– Но не думаю, что у нас есть кока-кола, – сказала она.
– Ты даешь ему кока-колу? – спросил я.
– Я давала кока-колу и тебе.
– Но ведь он из-за нее плохо спит ночью.
Саймон положил свою маленькую руку мне на запястье:
– Все в порядке, папа. Я пью ее каждый день.
– В самом деле?
– Да, в самом деле.
Мама вышла. Он смотрел, как закрылась дверь, не отрываясь, словно во сне. Он бодрствовал, но он спал.
Я сказал:
– Саймон.
– Да?
– Как тебе моя идея?
– Я не могу этого сделать, папа.
– Почему нет?
– Потому что я теперь живу здесь.
– С бабушкой?
– Со многими людьми, – весело сказал он.
– Саймон, – сказал я. – Мне так жаль. Так ужасно жаль.
– Мама скучает по мне?
– Она скучает по тебе каждую секунду своей жизни.
– Но она не грустит?
– Она немного грустит. Именно поэтому тебе следует отправиться домой.
– Но где я проснусь?
Дверь отворилась снова; вошла мама с тарелкой маленьких сандвичей, разрезанных на четвертинки.
– Но это сандвичи с помидорами, – сказал я. – Он не любит сандвичи с помидорами.
Саймон взял тарелку.
– Я должна на секунду выйти. Ты побудешь здесь? – сказала мама.
– Конечно.
Она сомневалась.
– Ты уверен?
– Я никуда не уйду.
– Тогда я вернусь через минутку. Будь хорошим мальчиком, малыш Саймон.
– Пока, бабушка.
– Я недолго.
Мы услышали, как хлопнула входная дверь, потом звук ключа в замке.
Я сказал:
– Саймон, как ты думаешь, ты сможешь сейчас пойти спать?
– Сейчас?
– Если ты уснешь и я усну, прямо здесь, в одно и то же время, может быть, мы проснемся вместе.
– Но мне не хочется спать.
– Может, ты попробуешь? У меня не так много времени.
– Где мы проснемся?
– Может быть, где-нибудь в другом месте. Ты попробуешь?
Я вытащил из шкафа одеяло и две подушки (они пахли свежей сосной) и расстелил одеяло на полу между нами.
– Теперь клади голову, – сказал я. – Клади голову на подушку и закрой глаза.
Я прижал его к себе покрепче, его узкую спину к моей груди, я чувствовал его острые ребра, вдыхал запах его волос, его сливочной кожи.
Я сказал:
– Скажи мне что-нибудь. Что-нибудь о том, как прошел день, прежде чем я усну.
Он сказал:
– Не могу ничего придумать.
– Постарайся.
– Я сегодня сделал личного монстра.
– Да?
– Из салфеток клинекс и банок, и еще немного веревки, и маркером нарисовал лицо.
– Куда ты с ним пойдешь?
– Не знаю.
– Нет?
– Может быть, на шоу марионеток в пятницу.
Через мгновение я сказал:
– Саймон, я ведь не совсем здесь, верно?
– Я рад, когда ты здесь.
– Правда?
– Я лучше засыпаю, – сказал он.
Не знаю, когда я проснулся. В комнате было темно.
– Саймон, – прошептал я. Мои руки сомкнулись в пустоте. Его не было рядом, но там, где он лежал, осталось тепло. Я подумал, должно быть, он пошел в ванную; я просто лежал и ждал, когда он вернется. Но я чувствовал себя не слишком хорошо, должно быть, я простудился, может быть, это turista, болезнь, которую получаешь в тропиках.
Когда я проснулся снова, место подле меня было холодным, солнечный свет пробивался сквозь занавески. Turista чувствовалась еще сильнее.
– Саймон? – сказал я, но стоило мне только произнести слово, как я уже знал, что он исчез, что он не вернулся со мной. Одно мгновение я лежал, размышляя, не следует ли мне снова уснуть, и мы попытаемся снова. Я представлял себе, что это словно опускаешь корзину в колодец, все ниже и ниже, еще ниже и еще ближе, пока однажды не поймаешь.
Потом я вспомнил. Пошел в спальню Джессики и сказал голосом травмированного человека:
– Могу я с тобой немного поговорить?
– Я сплю, – сказала она. Ее комната пахла пастелью, оранжевой, розовой и желтой.
Я сказал:
– Ты сказала, чтобы я его осадил.
– Я не говорила, чтобы ты его осаживал, Роман. Ему шестьдесят пять лет.
– Можешь выйти в коридор на минутку.
Я прошел на кухню. Аккуратное, жизнерадостное местечко. Магнит на холодильнике, фотография Джессики и ее матери на каком-то солнечном патио; маленькая приставная кофейная мельничка, никаких крошек на столе. Я уселся. Она вошла из коридора в длинной футболке, волосы разделены посередине на пробор, более тусклые, чем я помнил. Присела на край стула.
Я сказал:
– Где была сделана эта фотография?
– В Греции, – ответила она не глядя.
– Эта помада – его идея?
– Что?
– Помада твоей матери. Она была бы очень привлекательной без этой помады.
– Я пойду обратно спать, Роман, – сказала она.
– Ты слышала, что сказал этот парень? Моя недавняя грусть.
– Ты не должен был его бить.
– Ребята вроде этого…
– У него вместо головы задница, все это знают. Это не повод.
– А что повод?
– Это все чушь собачья, Роман. Это не всегда так было, но превратилось в собачью чушь.
– Что такое?
Она посмотрела на потолок и вздохнула:
– Твоя ситуация.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Сейчас шесть часов утра.
Я сказал:
– У тебя здесь есть что-нибудь выпить?
– Я отправляюсь обратно в постель, – сказала она.
– Джессика.
– Мне нужно еще поспать, – сказала она. – Иначе я потом целый день буду дерьмово себя чувствовать.
Когда она шла по коридору, было слышно, как шаркают ее шлепанцы по деревянному полу.
– Тебе тоже стоит поспать. – Дверь спальни открылась, больше не раздалось ни слова.
Я прошел по коридору и встал перед ее дверью. Я сказал:
– Я довольно паршиво себя чувствую из-за всего этого, Джессика.
– Я собираюсь еще поспать, Роман, – сказала она.
– Я даже не знаю, как отсюда выйти.
– Через кухню, – сказала она. – Спокойной ночи.
– Мне запереть за собой дверь?
Никакого ответа. Я подождал на кухне еще минутку. Подумал, она может еще передумать. А потом ушел.
Этим утром улицы выглядели достаточно уродливо, так же как и люди на них, пластмассовые рыла вместо лиц, слегка замаскированные звериные морды. Водитель такси посмотрел на меня угрожающе, когда я попросил его выключить радиосвязь. На светофоре мои глаза натолкнулись на мужчину, у которого был нездоровый загар. Он стоял перед универсамом, доедая пакет картофельных чипсов. Потом надул пакет и хлопнул его о тротуар. Заметив, что я на него таращусь, он оглянулся, словно говоря: «Ну и что ты за это со мной сделаешь, парень?»
– Спаси меня от всего этого, Саймон, – прошептал я.
К тому времени, как я добрался до отеля, я был так обеспокоен, что еще миг – и разразился бы слезами. Прошмыгнул через вестибюль, опустив голову. Это было одно из таких утр, когда непременно наткнешься на кого-нибудь, с кем не виделся целую вечность, с кем-то, кому не терпится тебя повидать, кто жаждет оказаться очень близко от тебя, хорошенько тебя рассмотреть после всех этих лет. Я веко – чил в лифт, нажал кнопку, от свободы моего номера меня отделяла всего секунда, когда я услышал, как с той стороны вестибюля радостно выкрикивают мое имя. Мистер Харт, женоподобный, лысеющий человек в замечательных костюмах. Он никогда не упустит случая сделать умное замечание. Вот уже торопится ко мне.
– Вчера вечером здесь был полицейский, – сказал он.
– О?
– Спрашивал вас.
– В самом деле?
– Спрашивал, есть ли у вас подружка.
– Есть ли у меня подружка?
– Конечно, я бы ему не сказал, даже если бы знал. – Он смотрел на меня с сочувствием. – Я сказал: думаю, что нет.
– Очень тактично с вашей стороны.
– Он также хотел знать, ночуете ли вы здесь каждую ночь. Или уходите – пешком, или берете такси.
– Пухлый парень, сальные волосы?
– Очень плохо одет, – сказал мистер Харт.
– Я его знаю.
Он понизил голос, получая удовольствие от конспирации:
– Упоминались еще другие вещи.
– Другие?
– Кое-что, что может быть воспринято как проблема. Эксцентричное поведение. И так далее и так далее. – Это он произнес шепотом.
– С ним все ясно, – сказал я.
– Я спросил его, не хочет ли он поговорить с вами лично. Он сказал – нет, не теперь.
– Благодарю вас, мистер Харт.
– Я подумал, вам следует знать.
– Благодарю вас, мистер Харт.
– Это добавило вечеру немного остроты.
– Не сомневаюсь, что так оно и было.
Я вошел в лифт; проехал восемнадцать этажей без остановок, пробежал по коридору, опасаясь попасться на глаза горничной. Что за ужас? Почему я так напуган? Чего мне, собственно, бояться, на этой стадии игры? Но я чувствовал, как предостерегающая рука сжимает мое сердце. Это прикосновение говорило: за углом тебя ждут ужасные последствия.
Я вытащил бутылочку таблеток с морфином (засунул их за бутылку виски), вытряхнул одну на ладонь и выпил вместе со стаканом воды. Задвинул занавески и лег на кушетку. Несколько минут неуверенности, и таблетка подействовала; я почувствовал, как сухожилия моей спины расслабляются, словно отклеиваются. Я подумал: из-за чего была эта дурацкая ссора? Удар? Люди получали удары этой ночью по всему городу. Я вздохнул. Закрыл глаза. Понял, что делать. Отдохнуть здесь немного, потом позвонить Джессике, сказать кое-какие обязательные вещи, то да се. Странно, сегодня утром я чувствовал оптимизм по поводу Саймона. Моя недавняя грусть. Кто бы не дал ему за это по физиономии? И постепенно ужас всего этого, бледное лицо Джессики, Морли, слетающий со стула, парень в бейсболке увяли, стали чем-то вроде незначащего пустяка. Лицо здесь, слово там – все соскользнуло в глубину.
Когда я проснулся, со светом было что-то не то. Я лежал на кушетке, гадая: что не так со светом? Он казался жестким, каким-то чересчур реальным. Невозможно, думал я, объяснить, какую депрессию может вызвать у человека определенного вида свет. Прозвучит несколько эксцентрично. Он утверждает, что солнечный свет вызывает у него депрессию. Нет, поправимся, определенный солнечный свет вызывает у него депрессию. Это личное дело каждого, все это. Какое облегчение (будем откровенны) – бросить все это, освободиться от этого стресса. Потому что одиночество – это ощущение, что-то вроде подвешенного мертвого груза в середине груди. Почему человек все время цепляется и цепляется за кончики чужих пальцев? О, это ты. Рад, что ты пришел.
А потом я понял, что не так со светом в моей комнате. Интервью, утреннее интервью с чиновником из Миннеаполиса. Я пропустил его. Я стоял над унитазом, пытаясь пописать, пытаясь вспомнить, как писать, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, во рту была сухая фланель.
Это был босс.
– Ты чувствуешь себя лучше? – сказал он.
Я не смог ничего ответить. Он сказал:
– Джессика передала мне, что у тебя простуда.
– Похоже на то, – сказал я, поворачивая кран и брызгая водой в свой опаленный рот.
– У моей секретарши на прошлой неделе было то же самое.
– Правда?
– Просто встала и сказала: «Мне нужно уйти домой».
– Вот так. Это то самое.
– Бейджинг-грипп.
– Должно быть. Переехал меня, как поезд.
Пауза.
– Мы взяли Джейн на замену тебе.
– Как она справилась?
– Джейн – это Джейн.
– Хорошо.
– Она уже год стонет и клянчит съемки. Так что я дал ей шанс.
– Но она справилась?
– Послушай, нам с тобой нужно как-нибудь встретиться, – сказал он.
– Точно. Отлично.
– Ты знаешь, твой контракт нужно возобновлять.
– Я забыл.
– Как насчет обеда? Я приглашаю. Ты выбираешь место.
– Замечательно.
Можно было слышать, как он листает страницы ежедневника.
– Как насчет пятницы?
– Наверное, это слишком скоро. Может быть, на следующей неделе.
– Приходи, и застанешь меня в кафетерии, – сказал он, словно бы не слышал меня. – Полвторого тебя устроит?
– Полвторого, ладно.
Восстановившись от этого звонка, вдохновившись близким освобождением, я позвонил Джессике. Я думал: воспользуемся моментом. Но она не взяла трубку. В аппаратной, подумал я, бедная Джессика, всегда в аппаратной. И вдруг я резко осознал, что не думаю о Саймоне. Я поймал себя снова, что отдыхаю от него, от чувства его отсутствия. Словно столкновение с плохим человеком в театре и когда собака приперла меня к ограде, я уплыл, пусть только на несколько мгновений, улизнул от своего положения. От своего существования.
Я отнес таблетки морфина в туалет; я был готов высыпать их в унитаз (больше никаких снотворных), когда вдруг остановился. Я подумал: не будем поступать опрометчиво. Ты можешь перестать их принимать, не спуская в унитаз. Тебе не нужно делать из этого представление. Это поведение наркомана. Я опустил сиденье унитаза и уселся с пилюлями в руке. Боже, что за долгий день, и посмотрите, сейчас только половина третьего. Представьте себе череду таких дней. Дни, и дни, и дни, и дни, и дни, один за другим, крутящиеся, словно цирковые акробаты, разные, но все неподходящие, один с длинными руками, а этот с дыркой на рукаве, крутятся, и крутятся, и крутятся. Как тошно.
Глава 7
В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она – пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это – мой дом.
Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12