Стоит им хотя бы раз сорваться, выйти из себя, и это будет равносильно признанию в том, в чем их обвиняют. Им трудно держать себя в руках, они ведь знают только один путь – полный вперед.
Я смотрю на Одинокого Волка. Глаза у него холодные, в них стылая злоба. Он способен на убийство, мне это ясно как Божий день.
Он расслабляется, я снимаю руку с его запястья. Пот льет с меня градом. Он поворачивается ко мне, всем своим видом показывая: «Можешь на меня положиться».
Не говоря ни слова, я с облегчением вздыхаю. Так, первое препятствие позади. Я горжусь им. Он меня не подведет.
Мы выступаем по очереди: Томми, Мэри-Лу, Пол. Каждый говорит о характерных особенностях своего подзащитного, каждый излагает собственное видение дела, описывая положение вещей в различных ракурсах, с различных точек зрения. Чувствуется профессионализм, хорошая подготовка. Сейчас нужно заронить крошечные семена сомнений, которые, будем надеяться, к нужному моменту дадут сильные всходы, сомнений, основанных на здравом смысле, и раздвигать их границы, тоже исходя из здравого смысла. Могли они совершить убийство? Да, могли. Мог его совершить кто-нибудь другой? Конечно, мог. У нас тоже будут свои свидетели, десятки свидетелей, которые докажут, что при сложившихся обстоятельствах подсудимые не могли, никак не могли совершить это преступление. Этого просто не могло быть, господа присяжные!
Дело близится к вечеру. Окна в зале от потолка до пола и выходят на юг. Проникая сквозь них, солнечные лучи отбрасывают длинные причудливые блики. Работают кондиционеры, но и они не могут справиться с пылью, которой с каждым часом становится в тяжелом воздухе все больше и больше. Моя очередь, последняя вступительная речь. Я встаю. Ну, сейчас вы у меня попляшете!
В дальнем конце зала слышится шум, кто-то приоткрыл входную дверь. Мартинес раздраженно поднимает голову. Это не разрешено, тем более когда слушается такое дело, да еще в первый день.
– Господин судебный пристав!
Быстро подойдя к судейскому месту, тот что-то шепчет судье на ухо.
Я перевожу взгляд на Моузби. Он сидит, непринужденно откинувшись на спинку стула. Робертсон рядом с ним улыбается. Он просидел здесь большую часть сегодняшнего дня и просидит в зале суда еще Бог знает сколько, чтобы все видели, как серьезно он относится к этому делу. Что бы там ни было, слишком уж самоуверенно они держатся, видно, оба в курсе дела. Робертсон смотрит на меня, покачивая головой. Черт бы меня побрал, говорит его взгляд, если я не добьюсь, чтобы он заодно побрал и тебя тоже!
– Хорошо, – говорит Мартинес судебному приставу,– впустите ее.
Дверь распахивается. Толкаемая помощником судебного пристава, в зал суда въезжает каталка. Женщине, которая на ней сидит, лет пятьдесят или около того, но выглядит она по меньшей мере на десяток лет старше. Видно, что она из деревни: гладкие седые волосы стянуты в аккуратный пучок, длинные, жилистые руки покрыты пигментными пятнами, пальцы с костными мозолями, потрескавшиеся, причудливо скрюченные ногти – у нее жестокий, мучительный артрит. Некрасивое, застывшее лицо без косметики. Одета во все черное, словно старая дева из протестантской секты меннонитов. Тягостную картину довершают зашнурованные ортопедические ботинки.
Вокруг, особенно там, где сгрудились репортеры, слышится гул, пока женщину везут по центральному проходу до барьера, отделяющего участников суда от зрителей. Помощник судебного пристава останавливается, ожидая дальнейших указаний. С трудом развернув каталку, женщина не отводит глаз от подсудимых. Смотреть на нее тяжело, даже Одинокий Волк не выдерживает ее взгляда.
– Вы позволите подойти, Ваша честь? – спрашивает Моузби.
Мартинес отвечает еле заметным кивком. Мы с Моузби подходим к судье. Пусть объяснит, за каким чертом ему понадобился этот балаган!
– Господин прокурор, вы ведете себя довольно странно, черт побери! – укоризненным тоном, в котором отчетливо сквозят раздраженные нотки, говорит Мартинес, обращаясь к Моузби.
– Да, Ваша честь, я знаю. – С видом кающегося грешника он поворачивается лицом ко мне. – Не подумай, что я хочу подложить тебе свинью, Уилл, честное слово, просто дело в том, что...
– Погоди, приятель! – От злости я готов разнести все в пух и прах, важно не потерять темпа, а не то, даже не заговорив, я стану для присяжных пустым местом. – Кто, черт побери, эта женщина, и почему ее вводят сюда в тот самый момент, когда я собираюсь начать свою вступительную речь, господин судья?
– Ее зовут Кора Бартлесс, – отвечает Моузби, выкладывая на стол козырную карту. – Это мать погибшего.
О Боже, этого еще не хватало! Удар под дых, ничего не скажешь!
– Мы ждали ее сегодня рано утром, Ваша честь, – говорит Моузби, снова поворачиваясь к Мартинесу, – но при пересадке на самолет в Солт-Лейк-Сити из-за каталки у нее возникла заминка. Ее полдня продержали в аэропорту, пока не разобрались, что к чему. Она прилетела сюда из Арканзаса на собственные сбережения, хотя по ее виду не скажешь, что у нее водятся лишние деньги. Но она хочет присутствовать на суде, Ваша честь, – твердо говорит он. – Это ее право.
– Вы выбрали для этого не лучший способ, господин прокурор! – Мартинес вне себя от гнева и не скрывает этого.
– Это авиакомпания виновата, – скулит Моузби.
– Авиакомпания, как же! Это вы виноваты! Слишком много себе позволяете. Но раз она все равно уже здесь, ничего не поделаешь. – Он поворачивается лицом ко мне. – Может, мне объявить перерыв до завтра, господин адвокат? Если так, то скажите.
Я смотрю на коллег, на подсудимых, на бедную, ничего не подозревающую женщину в каталке, несчастную пешку в грязной игре, которую затеяли Робертсон и Моузби.
– Я предпочел бы выступить сейчас, Ваша честь. Я настаиваю на этом.
– Тогда я объявлю получасовой перерыв, а тем временем мы усадим ее там, где она не будет слишком бросаться в глаза, – обращается к нам Мартинес. – Потом я дам вам слово.
Во время перерыва я рассказываю обвиняемым и коллегам о том, накую пакость подстроил нам Робертсон. Мой бывший друг и Моузби осторожно усаживают женщину в дальнем конце переднего ряда, откуда ее хорошо видно присяжным.
– Теперь этому ублюдку крышка, – громко шепчет Одинокий Волк, переводя взгляд на эту троицу. – Крышка, черт побери, и точка!
Я наклоняюсь к нему, понижая голос так, чтобы никто ничего не слышал:
– Ты, идиот безмозглый! Я не собираюсь дважды повторять одно и то же: сиди и помалкивай, в этом ли зале или в любом другом месте, где тебя могут ненароком подслушать, comprende? Я не хочу, чтобы все наши усилия пошли прахом только потому, что тебя услышит какой-нибудь репортер или судебный чиновник. Услышит, что ты несешь! Либо ты делаешь то, что я говорю, либо мы сматываемся, все четверо!
Рокеры глядят сначала на него, потом на меня.
– Делай, что он говорит, старик, – шепчет Таракан.
Одинокий Волк всем телом разворачивается к нему, насколько позволяет кресло.
– Подумай обо всех нас, – добавляет Голландец. Впервые я вижу, что они пробуют утвердить себя как личности, а не как пешки, позволяющие Одинокому Волку не только говорить, но и думать за себя.
– Не подставляй всех только потому, что тебе что-то не по нутру, – говорит он.
– Всем нам жить охота, – умоляюще произносит Гусь. – Ты же знаешь, Волк, мы с тобой заодно, но сейчас не упрямься, старик. Пожалуйста.
Одинокий Волк явно захвачен врасплох этими неожиданными поползновениями на самостоятельность.
– Бог с вами, я просто ругнулся! – Он кладет руку Гусю на плечо. – Ругнулся, вот и все. Вы ж меня знаете.
– Да, я тебя знаю, – отвечает Гусь. Раньше я не замечал, чтобы он пробовал тягаться с Одиноким Волком. – Потому и говорю.
– Я же сказал, что ругнулся. В конце концов... чем мне его пронять, если он мне даже пикнуть не дает?
– Сам соображай, – отвечает Таракан.
– Ладно, – говорю я. – Замнем. Но чтобы больше никакой самодеятельности. Это ко всем вам относится.
– Согласен. – Одинокий Волк откидывается на спинку стула.
– А что будем делать с убитой горем матерью? – спрашивает Томми. Он не привык еще к подобным сюрпризам и встревожен.
– А что с ней делать? – переспрашиваю я. – Пусть сидит себе и смотрит. – Я выдерживаю паузу. – Как и все. Может, увидит что полезное.
Пол и Томми улыбаются в ответ. Секретное оружие наготове и вот-вот даст первый залп. Мэри-Лу тоже улыбается. Мне это нравится, впечатление такое, словно странствующий рыцарь отправляется в поход, чтобы если и не убить дракона, то, по крайней мере, здорово его потрепать. Бедняжка, я же затрахаю ее до смерти, как только покончу со вступительной речью! Я одергиваю себя: член тут ни при чем, старик. Здесь на карту поставлены жизни людей. А член пусть пока возьмет отпуск.
– Ваша честь! Господа присяжные! – Выдержав паузу, я оглядываюсь.
Солнце вот-вот скроется за горизонтом, заливая все напоследок мягким, обволакивающим пурпурным светом. Мирная идиллическая картина, если бы не суд над четверкой, которую обвиняют в убийстве. Как только это вспомнишь, зал уже не выглядит таким мирным, скорее он напоминает саркофаг.
Стоя лицом к присяжным, я гляжу в их лица. Двенадцать человек, женщины и мужчины, они не знают меня, но все же не мудрствуя лукаво я постараюсь выяснить, что у них за душой. Мне нужно, чтобы они мне поверили, чтобы восприняли мои слова не как разглагольствования адвоката, призванные защитить его подопечного, а как некую истину, соответствующую действительности.
– Ваше присутствие здесь вызвано определенной причиной. Причиной очень простой – сделать все, чтобы свершилось правосудие. Для этого же здесь и я. Для этого же здесь судья и прокурор. Наши представления о правосудии могут быть различны по каждому конкретному делу, но все мы здесь для того, чтобы служить ему. Даже зрители, репортеры в зале суда и за его пределами – все причастны к этому, никто не остается беспристрастным, ибо один из основополагающих устоев нашей великой страны заключается в том, что правосудие – это кровное дело всех нас и все мы несем за него ответственность. Все мы здесь для того, чтобы определить, кто виновен, а кто – нет.
Сделав паузу, я поворачиваюсь и пристально смотрю на мать убитого. Она оглядывается по сторонам, пока до нее не доходит, что я гляжу на нее в упор, и резко отворачивается. Вместо нее ответные взгляды бросают на меня Робертсон и Моузби. В перерыве Эллен, одна из наших помощниц, у которой пока еще нет диплома юриста, при помощи одного из телефонов-автоматов в вестибюле наскоро выяснила кое-что и, вернувшись в зал, с торжествующей улыбкой вручила мне листок бумаги.
– Эту даму, – продолжаю я, указывая на госпожу Бартлесс, чью каталку поставили так, чтобы она находилась в поле зрения присяжных (они ведь еще не знают, кто она; Моузби ждет подходящего момента, чтобы сообщить им об этом), – тоже привела сюда надежда на то, что правосудие восторжествует. Она особо заинтересована в том, чтобы оно восторжествовало. Ибо жертвой убийства стал не кто иной, как ее сын.
Как я и предполагал, зал загудел. Пара репортеров стремглав бросаются к выходу. Робертсон и Моузби не отрываясь глядят сначала на меня, потом на нее и наконец в ужасе – друг на друга. Мартинес посылает взгляд, по которому видно, что я его снова заинтересовал; борьба разгорится нешуточная, так что пусть не опасается, как бы ему не заснуть среди бела дня, когда солнце печет вовсю.
– Она хочет знать, чьих рук это дело, и хочет, чтобы виновный был найден и казнен. Не просто упрятан в тюремную камеру до конца дней своих, нет, она хочет, чтобы он был уничтожен, стерт с лица земли так же, как исчез ее сын.
Так, еще очко в нашу пользу. Один человек, а не несколько. Убийство – дело рук одного человека, говорю я. Если им был кто-то из тех, кто сидит на скамье подсудимых, то кто именно? Решить эту задачку будет куда сложнее, чем накрыть одним махом всех четверых.
Госпожа Бартлесс приоткрыла рот, глаза у нее беспокойно бегают из стороны в сторону, она сидит, сжавшись в каталке, глядит на Робертсона и Моузби, ища у них поддержки. Те встревожены.
– Мне понятны ее чувства. Уверен, что и вам тоже. Эти чувства законны, искренни, и если кто и заслуживает того, чтобы быть здесь, так в первую очередь эта несчастная женщина. – Тут я бросаю камень в огород обвинения. – Однако незаконно то, что эту женщину используют в неких целях!
– Протест! – Моузби, красный как рак, вскакивает на ноги.
– Протест отклоняется. – Мартинес поворачивается лицом к присяжным. – Не обращайте внимания на этот выпад обвинения. Вступительные и заключительные речи субъективны по самому своему характеру и не подчиняются тем правилам, которых мы придерживаемся во время основной части процесса. – Он резко поворачивается туда, где сидят представители обвинения, и наклоняется вперед. Тяжела судейская доля, и он хочет, чтобы все это знали, обвинители в особенности. Свести процесс на нет из-за какого-нибудь мелкого несоответствия букве закона типа этого – только этого ему не хватало!
– Вы нарушили установленный порядок! – резко выговаривает он Моузби.
– Да, сэр. – Этот ублюдок даже не осмеливается посмотреть судье прямо в глаза.
– Еще один подобный выпад, и я накажу вас за неуважение к суду.
– Да, сэр.
Мартинес снова поворачивается ко мне.
– Суд просит прощения за то, что был вынужден вас прервать.
– Ну что Вы, Ваша честь, о каком прощении может идти речь! – почтительно отвечаю я. Моя команда – и адвокаты, и обвиняемые – улыбаются. Что ж, раз привалила такая удача, грех ею не воспользоваться.
– Продолжайте.
Я снова поворачиваюсь лицом к присяжным.
– Эта женщина оказалась сегодня здесь не случайно. Она не сняла деньги со счета в Сбербанке и, оставив дом, до которого отсюда тысяча миль, не прилетела сюда, чтобы взглянуть на тех, кто, как утверждает обвинение, убил ее сына. Она даже не знала о том, что суд начался, пока вчера один из подчиненных окружного прокурора не позвонил ей и не рассказал об этом. Дамы и господа, эта женщина оказалась сегодня здесь стараниями представителей обвинения. Они потратили многие месяцы на то, чтобы разыскать ее, а когда наконец нашли, то купили ей билет на самолет, сняли номер в мотеле на этой же улице, в центре города, и собираются оплачивать ей расходы на проживание, питание и все, что она ни захочет, до самого конца суда. Оплачиваются даже услуги тех, кто возит ее на каталке, – им отстегивают по двадцать долларов в час. Все делается за их или, скорее, за ваш счет. За счет налогоплательщиков нашего штата.
Я делаю паузу, чтобы сказанное отложилось в памяти у присяжных.
– Так они и должны поступить. Это минимум того, что они могут для нее сделать. – Я тут же становлюсь в позу праведника. – Но ни они, ни кто-либо из нас не должен использовать несчастную мать в своих целях. Жизнь и так уже потрепала ее, пожалуй, даже слишком. Представители обвинения хотят, чтобы госпожа Бартлесс была здесь не для того, чтобы самой видеть, как идет суд, а для того, чтобы ее видели. Видели вы. – Я стою у поручня, ограждающего скамью присяжных, чуть ли не перегнувшись через него, жестикулируя перед ними, по очереди глядя на каждого.
Потом оборачиваюсь. Робертсон с мрачным видом понурил голову, Моузби сверлит меня взглядом. Что ж, хорошо, может, сделает еще какой-нибудь ляп.
– Представители обвинения хотят, чтобы вы прониклись жалостью к этой бедной женщине. Настолько прониклись, что осудили бы всякого, кто, по их мнению, убил ее сына, даже если тот, на кого они вам укажут, тут ни при чем. Что ж... на мой взгляд, ничего страшного тут нет. Хотя мне лично кажется, что они пытаются надавить на вас. Все это выглядит мелодраматично и не очень красиво, но ничего не поделаешь – работа есть работа.
Я возвращаюсь к своему столу, делаю глоток воды из стакана и, пройдя через весь зал, останавливаюсь у скамьи, где сидят обвинители. Отсюда видны все – и они, и госпожа Бартлесс, и присяжные.
– Страшно другое, – обращаюсь я к присяжным, – то, что обвинители используют ее в своих целях. Хуже того, они используют и вас тоже. Не располагая достаточно вескими уликами против сидящих здесь обвиняемых, они собираются ходатайствовать перед вами о вынесении им приговора, исходя не из имеющихся улик, а из того, что эта бедная женщина в каталке лишилась сына и кто-то должен за это заплатить.
В этом они правы, но только в этом, потому что основные их доводы шиты белыми нитками. Но вот что я вам скажу, господа присяжные: настоящему суду нет никакого дела до матери Ричарда Бартлесса! Она – тоже жертва, как и он сам, она тоже вынуждена страдать! – Я снова выдерживаю паузу. – Неужели она и так недостаточно страдала?
Присяжные переводят на нее взгляд. Кое-кто из женщин смущенно опускает глаза. Сейчас довольно щекотливый момент: нужно разобраться с проблемой жалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59