– Я не нуждаюсь в книгах, – объявил Айвен, – ведь я был представлен автору лично.
– Похоже, как и все в этом городе. Саймон оказывает ей наивысшее расположение. Я даже подумала было, что они вместе. А теперь и Айвен в рядах обожателей? Я впечатлена, признаю, но когда же она успевает писать?
– Анастасия не писатель, не то, что вы подумали. Она студентка, – громко заявила Мишель.
– Cost Fan Tutte? – улыбнулась Кики.
– Сейчас – Университет Лиланда, но суть не в этом. Саймон знаком с…
– Саймон с глубоким уважением относится к работе мисс Лоуренс, – перебила Жанель. – Не более того.
– Но что она все-таки написала? Я спрашиваю исключительно как жадный коллекционер литературы, знаний и всякого такого.
Тут нам всем подали креветочный коктейль. Айвен завладел порцией Лары, как он уже поступил с ее раковым супом, потому что у нее была врожденная аллергия на еду, особенно на моллюсков и ракообразных, специи и все, что содержало молоко. Элли тоже не ела креветки; вместо этого она режиссировала представление креветочного цирка, чтобы развлечься, пока беседа о каких-то неизвестных людях шла своим чередом.
Брэд и Тед также не знали Анастасию, что не помешало им высказать мнение о ее литературном таланте.
– Я читал всех известных авторов, – заявил Брэд. – Этой Лоуренс нет ни в одном серьезном списке бестселлеров.
– Писателям нельзя доверять, – сказал Тед. – Они слишком много о себе воображают.
– А инвестиционные банкиры – нет? – спросила Лара.
– Наша работа подчиняется правилам и нормативам, проверяется Внутренней налоговой службой и контролируется Комиссией по ценным бумагам и биржам, – сказал Брэд. – А писатели могут болтать, что им вздумается, и никто их не контролирует. И художники такие же. – При этом Брэд необъяснимо уставился на меня.
– Ты ему просто завидуешь, – ответила Лара.
– Ему? – вернулся в разговор Айвен. – Кому – ему? Анастасия – девица.
– А Джонатон нет. – Лара попыталась под столом взять меня за руку, и у нее бы получилось, если бы руку мою уже не сжимала Мишель. Похоже, Мишель сначала приняла ее руку за мою вторую, как и Лара, – поэтому несколько секунд они держались за руки у меня на коленях, пока с сугубой остротой не распознали кольца и маникюр. Они уставились друг на друга. Покосились на меня.
– Я прочел отрывок из романа Анастасии, – сказал я, – в рукописи. И если бы я мог писать хоть на йоту так же, как написаны «Как пали сильные», я бы продолжал до сих пор.
Мишель настолько растерялась, что забыла о Лариной руке у меня на коленях. Но не успела Мишель ухватиться за тему, Кики подбросила своих дров в костер восхищения.
– Признаться, я ей немного завидую. Надеюсь, ты не строишь коварные планы насчет этой девушки? – спросила она, глядя на Саймона.
Жанель ответила за него:
– Саймон высоко ценит ее лишь с профессиональной точки зрения.
– Потому что не прочел ни одной ее книги и ему не к чему придраться. К этому я отношусь с уважением. Эта девушка делает то, что уже сделал Джонатон, – порождает идеальную пустоту. Ее единственная ошибка – дать рукопись Джонатону. И тем не менее, Джонатон, она может побить тебя твоим же оружием. – Кики улыбнулась Айвену. – На что я очень надеюсь.
В качестве основного блюда у Кики подавали краба в мягком панцире, приготовленного по вьетнамскому рецепту с массой специй вопреки протестам консервативного французского шеф-повара, готовившего Макдоналдам в Сан-Франциско. Это было хобби Кики – заставлять его готовить блюда бывших колоний его родины. Он метал громы, молнии и подвернувшиеся под руку горшочки, но Кики всякий раз побеждала, угрожая самостоятельно приготовить единственное, что, по ее словам, она умела: сосиски с картофельным пюре. Есть поданного краба оказалось не проще, чем готовить, поэтому разговор неминуемо увял. Брэд и Тед высказались о том, что следует делать Федеральному резервному банку в интересах бедного маленького большого бизнеса, Саймон согласился с этим как с само собой разумеющимся – в качестве прелюдии к приглашению посмотреть новые работы в его галерее, которые повышались или понижались в цене в зависимости от колебания процентных ставок. Лара, глядя, как ест Мишель и все остальные, отведала наконец своего краба. Вскоре после этого такси повезло ее домой в сопровождении Элли – та сама вызвалась по причине, которой никто не понял и не затруднился выяснить. Кики махнула рукой на ужин. Она всучила Элли пакеты с едой для обеих.
В хаосе, охватившем пентхаус Кики, Мишель попыталась задать мне кучу головоломных вопросов, но Саймон успел первым. Для этого он отвел меня в коридор, где шеф-повар Кики проклинал ее за гостей, неспособных оценить его кулинарное мастерство, и за испорченный напрочь десерт. Саймон положил мне руку на плечо. Я в плену. Мы пошли. Мы шли, а затем идти стало некуда. Мы оказались в спальне Кики.
– Нас прервали, – сказал он, захлопнув дверь. – Рукопись…
– Ничего подобного я никогда не читал. Я уже сказал за ужином.
– И напрасно. Но продолжай.
– Мне пришлось кое-кому ее показать, чтобы быть уверенным.
– Ты показал ее Мишель?
– Человеку, которого я уважаю. Я знаю, что не должен был. Но пойми, с работой такого редкого уровня я не мог доверять одному себе. Я показал ее моему редактору, а он, помимо прочего, мой друг.
– И ему не понравилось.
– Он решил, что это заявка. Он предложил цену.
– Это стоит денег?
– Тут ценность больше, чем деньги, Саймон.
– Но все же сколько?
– Ты не о том думаешь. Оцени сам язык.
– Деньги – вот настоящий язык. Знаешь выражение: «Деньги – это мнение, которое все разделяют».
– Я знаю этот афоризм. Я сам его написал. Это все, что люди помнят из «Модели». Вот только люди забыли, что это была сатира.
– Итак, сколько же?
– Четыреста тысяч.
– И все?
– Это намного больше, чем получил я. Больше, чем за «Модель» и «Покойся с миром, Энди Уорхолл», вместе взятые.
– Значит, этому твоему редактору понравилась Анастасия.
– Ему понравилось «Как пали сильные».
– Это одно и то же. Разумеется, мне надо с ним поговорить.
– Но Анастасия…
– Не впутывай Анастасию. Ты правильно говоришь – это касается романа.
– Но Анастасия…
– …не поймет. Это мое дело, не твое. Пожалуйста, ради общего блага, я прошу тебя не вмешиваться.
– Но я…
– …сделал все, что мог. Мы это ценим. И Анастасия, и я тоже. Но ты писатель. Художник. И это все, на что ты способен. Мы оба знаем такое, что не должна знать, к примеру, Мишель. Вот пусть так и будет. – Он протянул руку.
– Ты будешь о ней заботиться? Ее новая одежда и макияж – это все было для тебя. Я хочу сказать, она бы сделала что угодно.
– Тебе не все равно.
– Со мной бывает.
– Мне тоже.
Я пожал ему руку. Мне нужно было поверить ему, пусть все, что я видел прежде, подсказывало, что верить ему не стоит. Как с той девочкой в детском саду: он получит Анастасию. Он может делать с ней что заблагорассудится. И все же, если б я поверил, что он все сделает правильно – если б я смог забыть о здравом смысле и поверить на слово, – не повлияло бы это на поведение Саймона больше, чем недоверие, перекрестные допросы и отчуждение? Даже не добившись Анастасии, я не мог ее отпустить. Пожалуй, я бросил бы все ради нее, даже эту рукопись, будь она моей. Не суждено. Вместо этого я расстался с желанием. В конце концов, это было невозможно. И недостаточно.
И я пожал Саймону руку, мягкую, белую, она быстро скользнула в мою и обратно, точно развязалась удавка. Потом он отправился в гостиную пить херес с оставшейся компанией. Я пошел следом. Мишель, уже порядком пьяная, загнала в угол Брэда и Теда. Кики в восторге подсылала прислугу подливать Мишель в бокал. Подозвала меня.
– Ты очень понравился Ларе, – сказала Кики, глядя на Мишель и инвестиционных банкиров.
Но моя подруга уже успела высвободиться. Подошла ко мне.
– Уже поздно? – спросила она, выворачивая мне руку, чтобы глянуть на часы. Я повез Мишель домой.
Целуя меня в постели, она спросила:
– Стэси пишет романы, и ты их читаешь?
– Только ради Саймона, – заверил я. Она прижала меня к себе. Сунула руку мне между ног, будто что-то забыла там и лишь теперь вспомнила. – Убери, – сказал я.
Она сделала вид, что понимает.
XIII
Саймон назначил анастасии свидание. поклялся, что они будут одни, и, словно в доказательство, повез ее прямо через мост Золотые Ворота на мыс Марин.
Конечно, у Саймона были способы делать все и вся своей собственностью, и этот национальный парк не стал исключением. То, что другие мужчины – не важно, сколько их было, – уже ездили с Анастасией на мыс, привозили ее к тому же самому повороту на холме, чтобы посмотреть на тот же самый закат над тем же заливом и городом, ничего не значило. Прошлое не интересовало Саймона. Он рассказал ей, как и все остальные прежде, что Марин раньше был фортом, но выразился не так, как неизбежно говорили другие – будто это общеизвестный факт, с которым она, скорее всего, уже знакома. Они говорили: «А ты знаешь, что?…» Саймон сказал: «Я покажу тебе, где…» И показал. По дороге к холмам он ткнул в заброшенные бункеры, которые она уже видела. Но он не излагал ей историю войны. Говоря, что Марин был фортом, Саймон имел в виду совсем не это. Он поведал, что Марин был фортом для него и армии его друзей, до того как он вырос и стал Саймоном Харпером Стикли, владельцем «Пигмалиона» и будущим соучастником жизни Анастасии. Они спускались по серпантину на спортивном «остин-хили», одной рукой Саймон обнимал ее, иногда отвлекаясь на переключение передач, и рассказывал ей истории обо всем, что их окружало, вступая во владение каждой складкой и стежком ландшафта, размечая их границы вехами той безоговорочной личной значимости, что бывает только в детстве.
Он завернул огромный период истории в подарочную упаковку, которую смог вручить Анастасии, в сей маскировке даря одного себя. Только вот Анастасия, так жаждавшая занять весь его мир, задавала вопросы, на которые не всегда отвечало его повествование о бесчисленных экспедициях под его личным командованием.
– А какое звание было у Джонатона? – поинтересовалась она.
У меня не было звания. У меня не было звания, потому что я и Саймон вместе были на мысу Марин только однажды, в день его рождения, с его семьей и чуть ли не всей нашей детсадовской группой. Если даже он и планировал какие-то военные маневры, их так и не случилось, потому что он исчез со своей подружкой вскоре после прибытия, оставив нас пришпиливать хвост ослу и задувать свечи, загадывая за него желания. После этого его не выпускали из дома, Марин больше не вернулся к нему – и взамен он изучил топографию парка так тщательно, что, приехав с Анастасией в эти холмы спустя двадцать с лишним лет, хорошо помнил атаки и маневры реальной армии и подробно рассказывал о них так, будто сам их в детстве изобрел.
Разумеется, он и раньше использовал с женщинами эту уловку – заключал все важное в сугубо личные рамки, – но сомневаюсь, чтобы он хоть единожды поверил в свои россказни больше, чем когда его слушала Анастасия. Она задавала вопросы, требовала подробностей, для которых он еще не успел сфабриковать воспоминания, – какой удар по его уверенности.
А еще больше его тревожила мысль о том, что, общаясь со мной, она могла познать его за рамками его собственного представления о себе. И то, как он отвечал, – то так, то эдак переминаясь под грузом собственного прошлого, – влияло на его будущее с ней, с самим собой. Естественно, он меня дискредитировал.
– Джонатон не участвовал в этом, как ему хотелось бы думать, – доверительно сообщил Саймон, остановив машину у подножия скалы. – Он писатель. Это дает ему патент на вольное обращение с фактами.
Солнце почти село. Только его ореол дрожал на горизонте.
– Как будто святой решил окунуться, – сказала Анастасия, чтобы вместе с остальными мыслями смыть из памяти слово «писатель». После этого у каждого была своя причина избегать моего имени в разговорах.
Она дрожала. Он обнял ее, укрыл съежившиеся плечи своим пиджаком.
– У тебя есть святой покровитель? – спросил он.
– Мне бы, наверное, хотелось быть еврейкой. – От Мишель она узнала о прошлом Саймона. Мишель узнала от меня. Однако смысл замены фамилии Шмальц на Стикли почему-то ускользнул от бедной католической души Анастасии. Или быть может, она уловила то, что упустили мы все: он разыгрывал из себя истинного «американца англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания» даже лучше меня, но, наверное, чувствовал свою еврейскую сущность острее, чем я, усерднее от нее убегая и добившись больших успехов. Признаться в этом хотя бы самому себе в тот момент было совершенно невозможно, но сомнения Анастасии, вероятно, показались ему сочувствием. Долгие годы Саймон сходил за протестанта, но ему не хватало убежденности, чтобы убедить самого себя. Если и было в его культурном самосознании что-то от уцененного «пари Паскаля», то лишь потому, что такова личность Саймона в целом – сфальсифицированные выборы, в которых Анастасия угнездилась вотумом доверия.
– Зачем тебе быть еврейкой? – спросил Саймон. Он выпустил ее из машины. Они шли рядом. Держались за руки. Паузы в разговоре удлинялись, как сумеречные тени их фигур.
– Мне бы хотелось быть еврейкой, потому что… – Она посмотрела на него. Враждебность в его голосе была незваной, как комок в горле. – Я однажды была в синагоге. Женщины сидели отдельно от мужчин. На нас были платки, и я ничего не понимала. Я пошла только потому, что читала Псалмы и хотела это испытать. Они не видели, что я чужая, что я не одна из них. Наверное, они меня вообще не замечали. Они были где-то не здесь. Для католика обретение веры так же очевидно и невероятно, как свидетельствование чуда, плачущей мадонны или пресуществлений, а в синагоге нет ничего подобного, не на что смотреть, ни доказательств, ни зрелища. Я закрыла глаза. И в их молитве, не понимая ни слова, я услышала отзвук того, куда они уходят в себе. Мне захотелось этого – быть глубокой, как история, и такой же святой. Искушение. Понимаешь?
– А здесь родители справляли мой шестой день рождения, – сказал Саймон, будто отвечая. Так же естественно, как их спуск к воде, и прозвучало уместно, и он продолжил, неспешно, как и Анастасия: – Они задумали барбекю, для взрослых – курицу, а для нас – хот-доги. Не еврейскую кухню, как дома. Это был мой день рождения, поэтому они согласились на сосиски «Оскар Майер», как я хотел. Разрешили выбрать игры, которые мне нравились. Я выбрал перетягивание каната, и отец принес домой веревку из… с работы. – Тут Саймон умолк. Анастасия сбросила мокасины, купленные под присмотром Мишель вместе с остальными нарядами, и пошла по пляжу босиком, чтобы Саймон увидел ее педикюр. И случилось странное: он тоже снял обувь. – Работа моего отца… это была скобяная лавка. Настоящий восторг для мальчишки. Я выбрал перетягивание каната, чтобы похвастаться его товаром.
– Ты был хорошим сыном.
– Пришли сорок три человека из класса. Одну девочку звали Каролина. Моя первая настоящая подружка. Вон там мы прятались все время, у той дальней скалы. Роковая девица, ругалась как рок-звезда. Клялась, что бросит меня, если я оставлю ее ради дня рождения. Она была неисправима.
– У тебя было много девушек.
– Нет.
– И еще Жанель.
– Это бизнес. – Он взял ее за руку. – Кстати, твой роман восхитителен.
– О…
– Я серьезно. Я не встречал ничего подобного. Ты… ты, возможно, новый Хемингуэй.
– О!
– Что такое? У тебя такой вид – можно подумать, я тебя в живот ударил.
Она покачала головой. Привлекла его к себе. Они уже подошли к нише, где Каролина много лет назад держала именинника Саймона в заложниках.
– Ты зря стесняешься… – сказал он.
Но она не стеснялась. Ни опрокидывая его на холодный песок, ни накрывая его губы своими. Она заставила его замолчать. Она выманила его ремень из пряжки и нежно высвободила каждую пуговицу его ширинки из петель. Сняла с Саймона всю одежду ниже полы рубашки. Покатала на языке его вялый член, будто новое слово. В ее губах он ожил, стал упругим. Она отстранилась. Он опрокинул ее. Вместе они стянули с ее бедер свободные брюки хаки. Песок под ней был влажен. Волны плескались у ее волос. Схватив за края рубашки, она втянула его в себя. Заставила его потрудиться. Не обращала на него внимания. Даже его фальшивые оргазмы не сдерживали ее пыл. Она вымотала его. Довела до грани настоящей боли. Довела до крика. Ссадина его члена соединилась с раной ее вагины, окончательно скрепив эти узы клятвой крови. Он почувствовал это. После они много часов пролежали на пляже, глядя в ночное небо.
XIV
Жанель уехала из города встретиться с Фредди Вонгом. Они обедали в ресторане «Рыба раз, рыба два, рыба красная, рыба синяя», новом модном месте на Юнион-сквер, которое вытеснило все прочие заведения, едва успев на щелочку приоткрыть двери для публики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35