– Никакого антисемитизма, – ответил я, смутно разочарованный в себе. – Наверное, потому что я никудышный еврей.
– Хочешь сказать, ты грешил? – Теперь она была вся внимание. – По-моему, ты никогда ничего такого не делал.
– Именно. Я не хожу в храм. Я не помню молитв. Мне и в голову не приходило задуматься, существует ли бог. Мне следовало бы грешить. Тогда бы я, возможно, уверовал.
– Во искупление?
– В том числе.
– И что бы ты сделал, Джонатон?
– А что бы я должен был?
– Самое ужасное, на что бы ты решился?
– Да ты наслаждаешься этим.
Она кивнула, выдыхая сигаретный дым мне в лицо.
– Думаю, самое ужасное, на что способен писатель, – это плагиат. Ты бывал плагиатором?
– Все писатели – плагиаторы, Анастасия. Чехов платил людям по пять копеек за анекдот, по десять – за историю, но большинство из нас не настолько честны. Мы принимаем чужие поступки за проделки собственного воображения. Мы крадем у окружающих впечатления, по собственному усмотрению незаконно заимствуем их жизни. Наверное, худшее, что я делаю, – единственное, что я могу делать, – это пишу.
– Ты говоришь в настоящем времени.
– Я ничего не имею в виду. Не имел в виду.
– Но я говорю не о плагиате как метафоре. Я о буквальном воровстве чужих произведений.
– А если сопоставить, выходит вполне невинно: ограбить вора.
– Ты не принимаешь наш разговор всерьез.
– Я бы, возможно, отнесся к божественному порядку серьезно, будь на мне чья-то смерть.
– Для этого тебе нужно кого-то убить?
– Необязательно. Просто поверить, что я мог спасти.
– В жизни бы не подумала, что ты такой альтруист.
– Я не альтруист. Я мог бы позволить умереть, чтобы поверить, будто мог бы поступить иначе.
– Тебя могли бы отлучить?
– По-моему, последним отлученным евреем был Бенедикт Спиноза.
– Значит, лишиться вероисповедания возможно, хотя бы формально.
– Спинозу отлучили в семнадцатом веке.
– Ясно. Теперь для этого надо сменить веру.
– Не уверен, что даже это сработает. Думаю, это что-то несмываемое, как татуировка. Тебе не нравится, что я еврей?
– Не в этом дело. – Она жалобно посмотрела на сигарету которую только что прикурила от предыдущей. – Как же раскаяться, если не можешь исповедоваться и читать «Отче Наш»?
– Раз в год читать Кол Нидрей.
– И что, этого достаточно?
– Не знаю. Я его вообще никогда не читаю.
– Текста не помнишь?
– Его поют. Повторяют за кантором.
– Его нельзя читать в одиночку?
– По-моему, нет.
– Для этого, кажется, нужен бет-дин. Возможно, миньян.
– Ты много знаешь.
– Пожалуйста, не говори Саймону.
– Я понимаю. – Я представил роман, который она напишет, когда разберется с деталями: историю еврейской писательницы-эмигрантки, доведенной антисемитизмом во Франции до того, что она ради публикации позволила гою украсть ее собственную книгу. Я, правда, не мог взять в толк, почему ей следовало в этом раскаиваться, хотя в контексте романа я понимал, что обращение в католичество придало бы ее исповеди больше остроты. Весьма интригующая история, несмотря на все недочеты, так что мне пришлось сдерживаться, чтобы не написать ее самому. Вместо этого вечером я изучал вопрос перехода в другую веру. Определенно, история была бы выигрышнее, если обращение героини в католичество привело бы ее в никуда, поскольку в дело оказались вовлечены раввины, и она бы очутилась там, откуда начала, и теперь даже ее молитвам не хватало бы законности, чтобы освободить ее от несчастного «я». Но когда назавтра я обрадовал Анастасию известием, что евреи остаются евреями, в какую бы веру ни пытались обратиться и как бы усердно ни старались оставить собственную, она так расстроилась, будто я сказал ей, что ее привычная жизнь закончена, что она была всего лишь фарсом на потеху телезрителям и ей придется вернуться к родителям в Коннектикут.
– Что, если?… – спросила она, накрутив четки на пальцы, – что, если кто-нибудь переходит из своей религии в иудаизм, Джонатон? Он сможет вернуться?
– Вряд ли тут другие законы. Если новообращенные по своему религиозному статусу приравниваются к урожденным евреям…
– А нельзя признать недействительным?
– Брак? Существует даже развод, – заверил я.
– Нет, не это. Обращение.
– Наверное, это можно как-то уладить. Сомневаюсь, что люди заметят разницу.
– Я не могу это уладить, Джонатон. Мне нужно в это поверить – иначе как мне вообще во что-то верить? – Она разжала кулаки. Четки выскользнули из пальцев на пол кабинета. Я потянулся за ними, но не успел ухватить, как она стиснула мои руки. – Оставь, – сказала она. – Забудь. Давай просто веселиться, хорошо? Мы же можем? Мы же правда можем просто поиграть? – Когда я притянул ее ближе, она выскользнула. – Не поймаешь! – крикнула она из коридора, босиком выбегая на кухню. Я последовал за ней. Говоря о послеполуденном веселье, она обычно имела в виду домашний бар, который Саймон наполнял из опасений, что иначе она начнет прикладываться к чистящим средствам. Я неизбежно пил вместе с ней, не желая, чтобы у нее вошло в привычку пить в одиночестве. (Мне только однажды пришлось объяснять Мишель, отчего я пьян средь бела дня, и она признала мудрость моего поведения.)
– Что тебе смешать? – спросил я Анастасию.
Она закурила.
– Можешь сделать мне «Бакенбарды Сатаны»?
– Прямые или закрученные?
– Мм?
– Прямые – с «гран-марнье», а закрученные – с апельсиновым «Кюрасао».
– Откуда ты знаешь, Джонатон? Ты все знаешь.
– Так прямые или закрученные?
– Какие тебе больше нравятся. Ты правда знаешь рецепт? Научи меня смешивать коктейли. Этим я и займусь. Стану барменшей. В колледже ты смешивал напитки?
– Только для друзей. Я никогда не знал, о чем болтать на вечеринках. Пока у меня была работа, было что сказать или хотя бы чем себя занять.
– И много девушек просили у тебя «Бакенбарды Сатаны»?
– Ты первая.
– Но ты знаешь рецепт…
– Я должен был быть готов ко всему.
– Научи меня, Джонатон. Пожалуйста, научи меня. Мне надо научиться.
– А где ты услышала про «Бакенбарды Сатаны»?
– Люди пьют это в романах о двадцатых годах. – Она улыбнулась. – Я нашла это в книге, как и все остальное.
Я тоже. – Я улыбнулся в ответ и закатал рукава. – А теперь, если собираешься смешивать коктейль, ты должна соответствовать внешне.
– Я не знаю, – сказала она. Она сунула руки в карманы кардигана, прежде моего, а сейчас – верхнего слоя ее костюма.
– Это легко. Просто сними свитер и…
Она покачала головой:
– Я не хочу ничего снимать, Джонатон.
– Только чтобы тебе было удобнее. Во всех этих шмотках ты запросто уронишь бутылку.
– Тебе не нравится, как я одеваюсь. Ты думаешь, я толстая.
– Мне нравится, как ты выглядишь. Просто слишком.
Она уставилась на меня. Крепко обхватила себя руками, неумышленно выдав, как мало ее осталось. Казалось, все ее существо заключалось в этих слоях одеяния, будто они надеты прямо на голые кости. Голодовка. Так она убьет себя, я понял. Я понял, что она убивала себя, и осознал, насколько меня это привлекает. Она задрожала глубоко под своим кардиганом.
– Ты будешь учить меня, Джонатон, или нет?
Я оглядел ее: глаза за очками все еще строгие, но уже что-то жалобное играет в уголках рта. Я впервые заметил, как ввалились ее щеки с нашей встречи почти год назад. Больше не было ямочек, что я видел на моей выставке в «Пигмалионе», когда пытался объяснить ей «Пожизненное предложение». Клянусь, в тот момент я подумал на секунду: не она ли и есть мое «Посмертное предложение», мой смертный приговор?
Такая голодная. Я посмотрел на нее голодным взглядом и открыл бутылку «Кюрасао».
– Я расскажу тебе, что делать, – сказал я. – Сначала выходишь за такого, как Саймон, хотя бы ради алкоголя такого качества.
– Не надо, Джонатон.
– Я серьезно. На него всегда можно рассчитывать в плане правильного спиртного. Он заботится о тебе.
– Пожалуйста, не надо.
Я пожал плечами. Расставил ингредиенты на стойке бара, тяжелой деревянной штуковине, встроенной в стену столовой Саймона, и отправил Анастасию в кухню за апельсиновым соком и льдом.
Столовая обладала типичным безличием Саймона. Как и гостиная, она была обставлена старой французской деревянной мебелью, той, что могла быть у джентльмена, не замечающего, как дед Саймона чистит на улицах его карманы, никогда толком не вникающего, что украдено. К вкусу Саймона невозможно было придраться, хотя невольно удивляло, почему первый в Сан-Франциско дилер современного искусства не украсил свою квартиру ничем современнее belle ?poque. Такие хорошенькие вещицы – можно влюбиться уже в одни французские изгибы светлого дерева. Потом вернулась Анастасия, которая в обеих руках тащила апельсиновый сок и все, что забыли на кухне Нет, Анастасия вовсе не была хорошенькой, и тем более когда постепенно приближалась к гибели. Нет, в своем беспорядке волос и лохмотьев она была просто сногсшибательна.
Она протянула мне сок – пакет оказался легче, нежели я ожидал, – освобождая руки, чтобы закурить. Я вдохнул подержанный ею дым, словно впитывая непостижимую тайну.
– Что теперь? – спросила она. – Я пить хочу.
– Две части сладкого вермута, две части сухого, по две части джина и апельсинового сока, одна часть «Кюрасао» и чуть-чуть горькой настойки, – перечислил я, смешивая ингредиенты в двойном количестве.
– Коктейльные бокалы?
Я кивнул. Она выставила их. Я разлил из серебряного шейкера Саймона.
– Мило, – сказала она и привела меня обратно в кабинет. Села за стол, чтобы не пролить. – По-моему, так должно быть всегда.
– Люди становятся ближе, – ответил я, – а некоторые отношения распадаются.
– Ну, я ничего такого не хочу. У нас есть коктейли и общество друг друга. Мы читаем и играем в игры. Каждый день похож на предыдущий. Мы ничего не ждем, нам нечего страшиться и нечего терять. Обещай, что так будет всегда, Джонатон. Пока мы живы.
– Мы можем рассчитывать на большее, Анастасия.
– Не говори так. Не говори мне о большем. В последний раз это означало, что за мной охотятся папарацци… из-за того, чего я не делала. Саймон спас меня, почти чудом. Хочешь знать, почему я его люблю?
– Нет.
– Вот за это. – Она жестом обвела мироздание, предъявила права на сферу, которая предположительно включала и меня. Уже успела опьянеть? – Он подарил мне этот покой. Я под его защитой. Ты должен это оценить.
– Нет.
– Ты совсем другой. Неудивительно, что ты еще не сделал Мишель предложение. Я люблю Мишель. Я давно бы вышла за нее, не будь она девушкой. Я наверняка буду подружкой невесты на вашей свадьбе. Замужней подружкой невесты. Я уже замужем. Подумай, разве не смешно? Я даже не знала Мишель, когда она была моего возраста. Готова поспорить, она была прелестна. Она такой и осталась, конечно, и, по-моему, тебе стоит поскорее на ней жениться, потому что она мне немножко завидует.
– Даже если бы я на ней женился, у нее остались бы все причины тебе завидовать.
– Нет, Джонатон. Ты ошибаешься. Ты не понимаешь. – Она допила. Взяла бокал у меня из рук. Болтала дальше, все менее связно. Не помню, что она говорила, но напиток заставлял ее разговаривать, разговор вызывал жажду, а жажда вынуждала пить еще больше. Я не помню ничего, что она говорила в тот день, кроме одного: без вступлений или пояснений она вдруг сказала, что рукопись первого романа Эрнеста Хемингуэя была украдена и никто не знает, что с ней случилось.
После этого я решил, что ее новая книга будет совсем иной, нежели то, что я сначала предположил. Я все равно поместил действие в среду американских эмигрантов в Париже двадцатых, но уже с Хемингуэем в центре событий. Я представил американскую наследницу, эмигранты любят ее исключительно за ее красоту, и эта спортивная девушка вполне отвечает им всем приязнью, но влюбляется в угрюмого темноволосого французского еврея. Естественно, ради его внимания она готова на все. Она спит с ним, возможно, овладевает его языком и принимает его веру, но это лишь отталкивает его. Он влюблен не в нее, а в эмигрантские впечатления, в гений Хемингуэя и его круг. Возжаждав стать частью этого мира или, по крайней мере, казаться таковой своему французу, она соблазняет самого Хемингуэя, крадет рукопись его первого романа и публикует его как свой собственный. Но это провал, неискушенный и незрелый, отвергнутый теми, кто имел какое-то значение, за отсутствие ощущения подлинности. Конечно, Хемингуэй помалкивает, позволяя своей неудаче выпасть на ее имя. Она окончательно теряет француза. У нее не остается ничего, некому даже услышать ее исповедь – она отказалась от собственной религии. Возможно, она совершает самоубийство или, быть может, что-нибудь пооригинальнее. Никак не угадаешь. Я толком никогда не знал, чего ждать от собственных героев, как они поступят, пока они сами не сообразят и не откажутся передумывать. Я писал так, как некоторые живут, читая собственные побуждения в поступках персонажей, которые понятия не имеют о моем существовании, – и мне пришлось разрешить американской наследнице вести себя, как ей вздумается.
Вот только это был не мой роман. Я как-то позабыл об этом, поздно ночью набрасывая сюжет в блокноте за кухонным столом Мишель. Я забыл, что больше не писатель, что придуманная мной история принадлежит Анастасии и весь мир ждет, когда она ее напишет. От меня никто ничего не ждал. Нужно с этим считаться. Я боялся представить, что было бы, начни я новую книгу. Я знал, что никогда не смогу писать, как Анастасия. Она могла делать что угодно – и ее бы простили ради ее искусства. Я наделил ее качеством, однажды по ошибке приписанным мне: способностью творить великую литературу ценой одних лишь чернил и бумаги.
Мишель уже спала, когда я отправился в постель, и все же, когда я лег, ее руки обняли меня – мышеловка захлопнулась. Я разбудил ее, вырываясь.
– Я так счастлива, – сказала она мне на ухо.
– Ты счастлива? Почему?
– Я люблю писателя.
– Кого?
– Тебя, милый. – Она прижалась губами к моему рту. – Я люблю тебя.
Честное слово, это должно было прекратиться. Только я знал, что не прекратится.
XIV
Мы видели их в обществе. Помню, однажды вечером я сопровождал Мишель, а Саймон привел Анастасию на один закрытый прием в честь великого американского художника Халцедони Боулза.
Люди знали Саймона и, разумеется, узнавали его жену. Но рядом с Анастасией они соблюдали определенные неписаные правила, главным из которых было никогда не заговаривать с ней, не обратившись прежде к ее мужу. Никто не знал, откуда взялось это правило и почему, но, то ли из своекорыстия, то ли беспокоясь об Анастасии, Саймон достаточно явно его поощрял, и даже новички в мире искусства догадывались, чего от них ждут. Стэси тихо держалась поблизости, мягким «привет» и сдержанным рукопожатием награждая тех, кого Саймон считал достойным представления. А затем снова пряталась в складки его пиджака, молча глядя через все те же старые роговые очки, которые она упрямо надела, несмотря на шикарный костюм, подаренный ей специально для этого мероприятия, пока муж заканчивал беседу и заговаривал со следующим перспективным клиентом.
Так они и кружили по залу. Анастасия пожала руку директору музея, потом мэру. Были и другие, лица, знакомые по вечерам, проведенным так же, знакомые по свадьбе. Они встретили Кики, которая сообщила Саймону, что его жена прекрасно выглядит, и прошептала Анастасии:
– Тебе придется рассказать мне о своей диете.
– Я просто не ем.
– Твоя жена на редкость остроумна, – сказала Кики Саймону, переходя к разговору с другой парой.
Мишель уже расположила нас лицом к лицу с Халцедони Боулзом.
– Очень приятно, – сказал он, когда она представилась по имени и назвала свою газету.
– Вы не против, если я задам вам пару вопросов?
Пока Халцедони уклонялся от подходящего для цитирования ответа, я наблюдал, как Саймон пробирается с Анастасией через толпу. Каждый держал бокал вина, хотя Саймон ни разу не отпил из своего. Для него это был, как и жена, лишь очередной костыль во время исполнения роли на публике. Кто его упрекнет? Он так хорошо справлялся. Он не смог бы поставить этот спектакль лучше, даже если б сам его сочинил, даже будь его жизнь историей, которой можно манипулировать с такой же легкостью, как переставлять слова. Он не смог бы написать лучшей роли для Анастасии, в чьей походке я различал опьянение, но в чьей улыбке нельзя было разглядеть абсолютно ничего многозначительного. Как бы то ни было, он достаточно крепко ее держал, чтобы не допустить никаких промашек. В умытой, причесанной, наманикюренной, накрашенной, разодетой женщине, приближавшейся ко мне под руку с мужем, я не находил почти ничего от девушки, несколько часов назад сидевшей среди беспорядка на полу кабинета и читавшей мне отрывки «Праздника, который всегда с тобой».
– Мишель и Джонатон, – сказал Самон, – я надеялся вас тут встретить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35