Однако в этом проявилось скорее присущее ей легкомыслие, нежели сила духа.
– Ах, сударь! Ваша новость еще далеко не достоверный факт. Вы ничего не можете знать наверняка, а между тем сразу поддаетесь панике.
Ридегвари вперил свой колючий, острый взор в ее розовощекое лицо, на котором мелькнула усмешка. Альфонсина старалась скрыть впечатление, произведенное на нее тревожной вестью.
– Все сказанное мною, мадемуазель, вполне достоверно, – проговорил он твердым голосом. – Сообщение привез гонец, который, кстати, видел, как погиб в бою Отто Палвиц…
Усмешка на розовощеком лице разом померкла.
– Отто Палвиц? – заикаясь пробормотала монахиня. Кроме нее, никто не произнес ни слова.
– Совершенно верно. Прибывший гонец самолично присутствовал при схватке Палвица с Рихардом Барадлаи. Они одновременно нанесли друг другу удар в голову и в тот же миг свалились с коней.
Две окаменелых от ужаса, побледневших от горя женщины порывисто обернулись в сторону говорившего. То были Альфонсина и Эдит.
А Ридегвари с жестокой, рассчитанной медлительностью продолжал:
– Барадлаи выжил, Отто Палвиц умер…
Эдит облегченно вздохнула и с блаженной улыбке и, без сил упала в кресло. Она прижала обе руки к груди, словно хотела безмолвно выразить кому-то свою благодарность. Лицо Альфонсины перекосилось от ярости и отчаяния. Она вскочила со стула и дико уставилась на Ридегвари.
Перепуганная мать тоже не отрывала взора, только не от гостя, а от собственной дочери: она боялась, как бы та не выдала тщательно скрываемую тайну!
Но Альфонсине в это мгновение было уже безразлично, видит и слышит ли ее кто-нибудь, или нет. Словно терзаемая адской мукой, она неистово воскликнула.
– Да будет проклят тот, кто его погубил! Проклятие убийце Отто Палвица!
Она с такой силой рухнула на стол, что стоявшая на нем посуда разбилась вдребезги; не помня себя она разразилась громкими рыданиями.
В ту же минуту госпожа Планкенхорст лишилась чувств. Однако причиной ее обморока было не известие о смерти Отто Палвица, а ужас перед тем, что Альфонсина настолько забылась.
Сама же Альфонсина, дав волю своей ярости, совершенно не думала о том, что на нее смотрят и слышат ее вопли.
Ее гнев напоминал извержение вулкана, который опаляет огнем грозовые тучи и бросает вызов небу!
Сначала она билась лбом и стучала кулаками по столу. Потом откинулась в кресло, слезы покатились по ее щекам, а растрепанные волосы рассыпались в беспорядке.
– Да будут прокляты небо, земля, люди!
И она извивалась в судорогах, как смертельно раненная тигрица. Затем, в порыве безумия, схватила со стола нож и начала колоть им дверь, издавая хриплые крики:
– Кого мне зарезать?… Я должна кого-нибудь убить!
Но схваченное ею орудие было непригодно ни для убийства, ни для самоубийства. С криком – «Жалкий кусок железа!» – она швырнула нож на пол и начала топтать его ногами.
Но вот, словно что-то вспомнив, Альфонсина припала лицом к стене, шепча сквозь рыдания: «Милый Отто!..» Затем, сползая всем телом вдоль стены, она свалилась на пол.
Некоторое время она лежала, распластавшись, и рыдала. Однако поднимать ее никто не торопился, и ей пришлось встать самой.
Альфонсина оглядела комнату покрасневшими от слез глазами.
Обе монашенки были заняты госпожой Планкенхорст, которую никак не удавалось привести в чувство. Эдит, уже в шляпе и в шали, забилась в угол и, казалось, горела желанием поскорее вырваться отсюда.
Один только Ридегвари во время этой бурной сцены не тронулся с места и стоял с равнодушным видом, спокойно засунув руки в карманы.
– Больную надо уложить в постель. Позовите прислугу! – жестко проговорила Альфонсина. Потом повернулась к Ридегвари.
– Сударь! В этой гостиной, в этом городе, во всем мире нет, кроме нас двоих, человека, в ком жила бы такая сила ненависти, что побеждает всякий страх. Вы все знаете?
– Все!
– Можно ли отомстить?
– Можно.
– Вы отыщете способ мщения?
– Отыщу, если бы даже пришлось искать его в самой преисподней.
– Я вижу, вы меня понимаете.
– Да мы понимаем друг друга.
– Так вот… Если когда-нибудь вам понадобится существо, у которого вы захотите занять смертоносного зелья, когда кончится ваше, вспомните обо мне. Я – ваша должница, я подскажу вам адский замысел.
– Будьте покойны, мадемуазель, час расплаты наступит. Око за око, ничто не пройдет даром. Мы отомстим, если даже весь мир развалится на куски. Мы вызовем в Венгрии такой поток слез, что их не забудут на протяжении трех поколений, а траур там не выйдет из моды десять лет. Я ненавижу мою страну! Вы понимаете, что это значит – ненавидеть свою родину? Ненавижу каждую травинку на ее земле, каждого грудного младенца! Теперь-то вы в силах понять, что я такое. И я отлично знаю, что вы собой представляете. Когда бы мы ни понадобились друг другу, мы встретимся.
С этими словами он взял шляпу и, ни с кем не простившись, удалился.
Альфонсина же села возле опустевшего стола, против зажженной лампы, и, сжав виски ладонями, уставилась на огонь.
– Значит, ты умер? – заговорила она, словно обращаясь к призраку. – Значит, ты мне изменил? Неужели ты покинул меня навсегда? Может, и мне последовать за тобой? Кому я должна мстить?… Всем! Любят ли, ненавидят ли там, куда ты удалился? Я и там не смогу найти себе забвенья. Ox!. Горе той, кого ты покинул! Горе и тебе, кто ушел! Но горе и тому человеку, что отправил тебя на тот свет! Наши души теперь уже не обретут покоя. Тебе не придется мирно почивать в могиле, а мне – безмятежно жить на земле. Мы неустанно будем терзать друг друга и вместе станем преследовать твоего убийцу. Есть одно место, еще более скорбное, еще более проклятое, чем могила, – эшафот! У его подножья мы незримо встретимся, все трое, но я не примирюсь с моим врагом и тогда. Кто в силах заставить примириться со своей судьбой девушку, которой не суждено стать женой? На это не хватит власти даже самого неба с его сонмом ангелов и святых! Я стала исчадием ада, адские силы таятся во мне!
Альфонсина смотрела на круглую лампу, словно та была одушевленным существом, которому понятны ее слова. Быть может, в долгие бессонные ночи она привыкла разговаривать с этим немым собеседником: обычно она беседовала с ним мысленно, а сейчас, в самозабвении, – делала это вслух.
Произнося эту бессвязную речь, Альфонсина беспрерывно подкручивала горящий фитиль, так что из стекла стали вырываться красноватые языки пламени. Но ей все казалось, что лампа горит недостаточно ярко. Наконец раскалившееся стекло с треском лопнуло, и горячие осколки разлетелись во все стороны.
Альфонсина встрепенулась.
Существует примета: лопнувшее стекло – к трауру, значит, тот, о ком она сейчас думала, умер. Какая же мощь таится в человеческой душе, если, покинув свою бренную оболочку, она способна, в последнем усилии, разорвать, стекло!.. «Суеверие», – скажут ученые. Но ведь доказано же, что звуковая волна «f» оставляет на посыпанном порошком стеклянном листе след, напоминающий двойной крест; волна «d» прочеркивает на нем двойной круг, а усиленные вдвое звуковые колебания «с» разбивают вдребезги бутылку. Но едва речь заходит о свойствах бесплотной души, сразу же раздаются возгласы: «Суеверие!»
Обе монахини возвратились из комнаты госпожи Планкенхорст. Корчившуюся, в истерических судорогах даму уложили в постель и вверили заботам прислуги.
По привычке, сестра Ремигия принялась утешать Альфонсину.
– Доверьтесь милосердию господа, он ниспошлет вам утешение.
В ответ Альфонсина лишь вперила в нее дикий блуждающий взор и прошипела:
– Я впредь не намерена обращаться к богу и никогда больше не стану молиться.
– Ради неба и всех святых! – молитвенно сложив руки, пыталась остановить ее благочестивая праведница. – Опомнитесь, баронесса, вы же христианка!
– Я больше не христианка!
– Подумайте, ведь вы женщина!
– Я больше не женщина! Я, как и вы, лишена мирских радостей. И если судьбе угодно, чтобы на земле существовали монахини, которые посвящают свою жизнь молитве, то я хочу посвятить свою жизнь тому, чтобы проклинать и мстить.
Перепуганная сестра Ремигия схватила свою накидку, чтобы бежать от этих греховных речей. Когда их слышишь, они оскорбляют слух, когда им внимаешь, рискуешь погубить свою бессмертную душу.
А между тем она им внимала.
Благочестивая монахиня молча сделала знак Эдит следовать за ней.
Однако Альфонсина порывисто схватила девушку за руки и преградила ей путь.
– Она больше не вернется в монастырь. Останется дома!
Монахиня не посмела прекословить: как, мол, вам угодно. Она радовалась, что может вместе с послушницей целая и невредимая вырваться из удушающего чада, который царил вокруг этой богохульствующей фурии.
Эдит, вся дрожа, развязала ленты шляпы, сняла шаль. Когда все удалились, оставив их вдвоем, Альфонсина подошла вплотную к Эдит и остановилась прямо перед ней.
– Знаешь, почему я задержала тебя здесь?
– Нет, не знаю.
– Погляди мне хорошенько в глаза! Что ты в них видишь?
– Мрак, – ответила Эдит.
И в самом деле, кромешная тьма преисподней не могла бы казаться мрачнее темной бездны красивых синих глаз Альфонсины.
– Да! Но мрак этот живет! Он полон человеческих образов. И среди них – ты. Моего возлюбленного убил тот, кого ты любишь. И я убью его!
Она произнесла эти слова с таким угрожающим жестом, словно держала в своем судорожно сжатом кулаке отравленный кинжал.
– Да, я убью его! Моя рука настигнет его, хотя бы нас разделял целый мир. Я доберусь до него, если даже один из нас будет находиться в царствии небесном, а другой – в геенне огненной. Днем и ночью я неустанно буду думать лишь о том, как его уничтожить. Хочу, чтобы ты стала такой же обездоленной и жалкой, как я. Чтобы ты познала ужас одиночества, чтобы ты мучилась мыслью, когда, в какой день и час предстоит тебе разделить мою участь. На всем белом свете существовал лишь один человек, которого я любила всем сердцем, всей моей страстной и порочной душой. Только он был способен превратить меня в любящую женщину, в кроткого ангела или в неистовую гетеру, – но так или иначе всегда счастливую. И этого человека убил Рихард Барадлаи. Был в мире и другой человек, он хоть и не мог дать мне счастье, но взял бы меня в жены, сделал бы знатной дамой, избавил бы от самой себя. Но и его, в самый день помолвки, отняла у меня женщина из рода Барадлаи, сделав меня предметом злых насмешек. Рихард и его мать нанесли мне вероломный удар, заживо похоронили, обрекли на вечную муку! Я стану злым демоном этой семьи, уничтожу ее всю целиком. Истреблю и мужчин и женщин, не пощажу даже детей. И всех несчастней среди них будет тот, кому я оставлю жизнь, чтобы он терзался, вспоминая о погибших. Ты увидела мрак в моих глазах. Но, повторяю: мрак этот живет, он полон человеческих образов. Я провижу грядущее, Не думай, что я сошла с ума. Я сдержу свои угрозы, их головы – у меня в руках! Мне вручили смертоносный дар – голову моего возлюбленного; и я, в свою очередь, преподнесу голову твоего милого тебе! У меня уже созрел целый план. Законченный, беспощадный, как сгусток тьмы. Да, я уничтожу их, сделаю несчастными!.. Я удержала тебя дома затем, чтобы каждую ночь, когда ты будешь ложиться спать, и каждое утро, как только ты откроешь глаза, шептать тебе на ухо: «Сживу со света твоего милого…» Мне будет сладостно видеть твои страдания и муки, такие, на которые обрекли меня ты и твой возлюбленный. Я позабочусь, чтобы твое горе не уступало моему. Я хочу, чтобы при одном взгляде на меня ты содрогалась от ужаса. Я не устану терзать тебя до тех пор, пока мы обе окончательно не лишимся разума и не начнем пинать ногами черепа наших возлюбленных, катать их как шары в кегельбане. О милый Отто!..
Альфонсина в исступлении кинулась на оттоманку, уткнулась в нее лицом и замерла в неподвижности.
Эдит, вся дрожа, выслушала этот неистовый бред, напоминавший чудовищные заклинания ведьм, мчащихся с искалеченными телами младенцев в руках на шабаш. Она не только не могла дать отпор, но даже не могла постигнуть этот дьявольский взрыв ярости. Заметив, что Альфонсина затихла и лежит неподвижно, Эдит бесшумно удалилась. Ушла в комнату служанок, и они отвели ее в каморку, где она когда-то жила, и уложили в простую, так хорошо знакомую ей кровать, тепло укрыли периной ноги, чтобы она не озябла, и оставили одну: пусть себе спит.
Во сне Эдит чудилось, что окружающая тьма полна призрачных видений. Они живут, копошатся, движутся в этой тьме. И один из призраков, чье лицо отчетливо вырисовывается в кромешном мраке, склоняется над самым ее ложем и, обдавая ледяным дыханием, зловеще шепчет:
– Я всех их сживу со света…
Адам Минденваро
Человек, о котором пойдет речь ниже, личность историческая. Не стану уточнять, где он живет, его и без того все знают.
Это – одно из допотопных существ, каких уже не встретишь в наши дни. Он даже не продукт той эпохи, когда был в моде культ Вулкана и Нептуна, а скорее представитель времен Бахуса: я имею в виду не вводившего акцизные сборы Баха, а древнего бога вика и веселья.
Человек этот – воплощение блаженного девиза «Extra Hungariam non est vita: si est vita, non est ita».
Жилище его расположено в том самом селении, где в конце 1849 года на вопрос: «Побывал ли здесь неприятель?» – отвечали:»Тут нет, а по соседству были все: и немец, и москаль, и мадьяр!»
Родовую усадьбу господина Адама Минденваро построил еще его дед, и с той поры ни один кирпич не был сдвинут с места. Дом – в один этаж, ведь подниматься по лестнице куда как трудно. Кровля на нем из дранки, но сверху крыта еще и камышом. Конечно, не из тех соображений, что так легче сохранить в целости дранку: просто на чердаке с утепленной крышей дольше не портятся зимние запасы винограда и некоторых других фруктов. Под домом имеется погреб с тремя специальными отделениями: для вина, для зелени и ледник. На восточной и западной стороне дома – две веранды с колоннами, там стоят кожаные кресла. Верандами можно пользоваться по выбору в зависимости от того, откуда дует ветер. Самое просторное из домашних помещений – кухня.
Такие кухни уже редко встретишь в наш век, когда берегут топливо. В огромном открытом очаге пылает огонь. В верхней части – варят, в нижней – пекут пироги.
Из пылающих поленьев торчит железный стержень со множеством крючков, он поддерживает конец вертела, на котором сейчас жарится индюк. Вертел медленно вращается, и индюк подрумянивается, кожица его становится хрустящей. Роль вращающего рычага выполняет мальчишка-батрак.
Вокруг огня выстроились в ряд горшки, полуприкрытые глазурованными крышками. В горшках все кипит и булькает.
Чуть поодаль высится железный треножник со стоящей на нем плоской глиняной посудиной. Она плотно закрыта жестяной крышкой, поверх которой насыпаны угли. По всей вероятности, в этом глиняном противне печется слоеное тесто. Его предварительно растягивают на том вон раздвинутом столе. Две девушки берут с двух концов комок теста величиной с кулак и тянут до тех пор, пока оно не станет шириной в добрую скатерть. В таком виде какая-нибудь римская Мессалина могла бы надеть его вместо тончайшей туники или прозрачного покрывала, а в Лапландии из него соорудили бы окно. Но в Венгрии это тонкое тесто поливают сметаной, посыпают изюмом с миндалем, потом скатывают и медленно, как изощренные испанские инквизиторы, поджаривают, искрение жалея при этом варваров, которые не вкушают подобных яств.
В это время другие женщины обкладывают горячими углями обмазанную глиной духовку под очагом. В ней пекутся высоко поднявшиеся на дрожжах калачи. Еще одна стряпуха рубит кривым ножом в круглой деревянной миске кусок мяса. Другой кусок уже запеленали в капустный лист, и он, громко пыхтя, возмущается тем, как жарко в горшке, в то время как первый еще ждет своего перевоплощения в фарш. Ленивый мальчуган, непригодный для какой-либо другой работы, вяло толчет увесистой колотушкой в огромной чугунной ступе какую-то приправу, должно быть перец, так как он усиленно при этом морщится.
Тощая служанка, орудуя медным прутиком, усердно сбивает в оцинкованной миске яичные белки, которые становятся все белее, пышнее и воздушнее. А сама старшая повариха, поспевая всюду, дирижирует этой симфонией: то так обильно поливает салом поджаривающеюся индюка, что жир стекает в подставленную внизу сковородку, то заправляет слоеное тесто для пирога сначала сухой, потом влажной начинкой; она ежеминутно пробует деревянной кухонной ложкой кипящие кушанья, прикидывает, чего в них недостает, и распоряжается, какую добавить приправу: соль красный или черный перец, или мускатный орех. Приказав открыть дверцу духовки, она проверяет, не испеклись ли калачики, и успевает одновременно присматривать за приготовлением слоеного пирога, протыкать вилкой колбасу, которая шипит на сковородке, отбирать для стряпни мудреные приспособления из меди, жести и дерева, орудовать резцом для пончиков, особым инструментом для вареников, фигурным ножом для резки рубца, вафельницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
– Ах, сударь! Ваша новость еще далеко не достоверный факт. Вы ничего не можете знать наверняка, а между тем сразу поддаетесь панике.
Ридегвари вперил свой колючий, острый взор в ее розовощекое лицо, на котором мелькнула усмешка. Альфонсина старалась скрыть впечатление, произведенное на нее тревожной вестью.
– Все сказанное мною, мадемуазель, вполне достоверно, – проговорил он твердым голосом. – Сообщение привез гонец, который, кстати, видел, как погиб в бою Отто Палвиц…
Усмешка на розовощеком лице разом померкла.
– Отто Палвиц? – заикаясь пробормотала монахиня. Кроме нее, никто не произнес ни слова.
– Совершенно верно. Прибывший гонец самолично присутствовал при схватке Палвица с Рихардом Барадлаи. Они одновременно нанесли друг другу удар в голову и в тот же миг свалились с коней.
Две окаменелых от ужаса, побледневших от горя женщины порывисто обернулись в сторону говорившего. То были Альфонсина и Эдит.
А Ридегвари с жестокой, рассчитанной медлительностью продолжал:
– Барадлаи выжил, Отто Палвиц умер…
Эдит облегченно вздохнула и с блаженной улыбке и, без сил упала в кресло. Она прижала обе руки к груди, словно хотела безмолвно выразить кому-то свою благодарность. Лицо Альфонсины перекосилось от ярости и отчаяния. Она вскочила со стула и дико уставилась на Ридегвари.
Перепуганная мать тоже не отрывала взора, только не от гостя, а от собственной дочери: она боялась, как бы та не выдала тщательно скрываемую тайну!
Но Альфонсине в это мгновение было уже безразлично, видит и слышит ли ее кто-нибудь, или нет. Словно терзаемая адской мукой, она неистово воскликнула.
– Да будет проклят тот, кто его погубил! Проклятие убийце Отто Палвица!
Она с такой силой рухнула на стол, что стоявшая на нем посуда разбилась вдребезги; не помня себя она разразилась громкими рыданиями.
В ту же минуту госпожа Планкенхорст лишилась чувств. Однако причиной ее обморока было не известие о смерти Отто Палвица, а ужас перед тем, что Альфонсина настолько забылась.
Сама же Альфонсина, дав волю своей ярости, совершенно не думала о том, что на нее смотрят и слышат ее вопли.
Ее гнев напоминал извержение вулкана, который опаляет огнем грозовые тучи и бросает вызов небу!
Сначала она билась лбом и стучала кулаками по столу. Потом откинулась в кресло, слезы покатились по ее щекам, а растрепанные волосы рассыпались в беспорядке.
– Да будут прокляты небо, земля, люди!
И она извивалась в судорогах, как смертельно раненная тигрица. Затем, в порыве безумия, схватила со стола нож и начала колоть им дверь, издавая хриплые крики:
– Кого мне зарезать?… Я должна кого-нибудь убить!
Но схваченное ею орудие было непригодно ни для убийства, ни для самоубийства. С криком – «Жалкий кусок железа!» – она швырнула нож на пол и начала топтать его ногами.
Но вот, словно что-то вспомнив, Альфонсина припала лицом к стене, шепча сквозь рыдания: «Милый Отто!..» Затем, сползая всем телом вдоль стены, она свалилась на пол.
Некоторое время она лежала, распластавшись, и рыдала. Однако поднимать ее никто не торопился, и ей пришлось встать самой.
Альфонсина оглядела комнату покрасневшими от слез глазами.
Обе монашенки были заняты госпожой Планкенхорст, которую никак не удавалось привести в чувство. Эдит, уже в шляпе и в шали, забилась в угол и, казалось, горела желанием поскорее вырваться отсюда.
Один только Ридегвари во время этой бурной сцены не тронулся с места и стоял с равнодушным видом, спокойно засунув руки в карманы.
– Больную надо уложить в постель. Позовите прислугу! – жестко проговорила Альфонсина. Потом повернулась к Ридегвари.
– Сударь! В этой гостиной, в этом городе, во всем мире нет, кроме нас двоих, человека, в ком жила бы такая сила ненависти, что побеждает всякий страх. Вы все знаете?
– Все!
– Можно ли отомстить?
– Можно.
– Вы отыщете способ мщения?
– Отыщу, если бы даже пришлось искать его в самой преисподней.
– Я вижу, вы меня понимаете.
– Да мы понимаем друг друга.
– Так вот… Если когда-нибудь вам понадобится существо, у которого вы захотите занять смертоносного зелья, когда кончится ваше, вспомните обо мне. Я – ваша должница, я подскажу вам адский замысел.
– Будьте покойны, мадемуазель, час расплаты наступит. Око за око, ничто не пройдет даром. Мы отомстим, если даже весь мир развалится на куски. Мы вызовем в Венгрии такой поток слез, что их не забудут на протяжении трех поколений, а траур там не выйдет из моды десять лет. Я ненавижу мою страну! Вы понимаете, что это значит – ненавидеть свою родину? Ненавижу каждую травинку на ее земле, каждого грудного младенца! Теперь-то вы в силах понять, что я такое. И я отлично знаю, что вы собой представляете. Когда бы мы ни понадобились друг другу, мы встретимся.
С этими словами он взял шляпу и, ни с кем не простившись, удалился.
Альфонсина же села возле опустевшего стола, против зажженной лампы, и, сжав виски ладонями, уставилась на огонь.
– Значит, ты умер? – заговорила она, словно обращаясь к призраку. – Значит, ты мне изменил? Неужели ты покинул меня навсегда? Может, и мне последовать за тобой? Кому я должна мстить?… Всем! Любят ли, ненавидят ли там, куда ты удалился? Я и там не смогу найти себе забвенья. Ox!. Горе той, кого ты покинул! Горе и тебе, кто ушел! Но горе и тому человеку, что отправил тебя на тот свет! Наши души теперь уже не обретут покоя. Тебе не придется мирно почивать в могиле, а мне – безмятежно жить на земле. Мы неустанно будем терзать друг друга и вместе станем преследовать твоего убийцу. Есть одно место, еще более скорбное, еще более проклятое, чем могила, – эшафот! У его подножья мы незримо встретимся, все трое, но я не примирюсь с моим врагом и тогда. Кто в силах заставить примириться со своей судьбой девушку, которой не суждено стать женой? На это не хватит власти даже самого неба с его сонмом ангелов и святых! Я стала исчадием ада, адские силы таятся во мне!
Альфонсина смотрела на круглую лампу, словно та была одушевленным существом, которому понятны ее слова. Быть может, в долгие бессонные ночи она привыкла разговаривать с этим немым собеседником: обычно она беседовала с ним мысленно, а сейчас, в самозабвении, – делала это вслух.
Произнося эту бессвязную речь, Альфонсина беспрерывно подкручивала горящий фитиль, так что из стекла стали вырываться красноватые языки пламени. Но ей все казалось, что лампа горит недостаточно ярко. Наконец раскалившееся стекло с треском лопнуло, и горячие осколки разлетелись во все стороны.
Альфонсина встрепенулась.
Существует примета: лопнувшее стекло – к трауру, значит, тот, о ком она сейчас думала, умер. Какая же мощь таится в человеческой душе, если, покинув свою бренную оболочку, она способна, в последнем усилии, разорвать, стекло!.. «Суеверие», – скажут ученые. Но ведь доказано же, что звуковая волна «f» оставляет на посыпанном порошком стеклянном листе след, напоминающий двойной крест; волна «d» прочеркивает на нем двойной круг, а усиленные вдвое звуковые колебания «с» разбивают вдребезги бутылку. Но едва речь заходит о свойствах бесплотной души, сразу же раздаются возгласы: «Суеверие!»
Обе монахини возвратились из комнаты госпожи Планкенхорст. Корчившуюся, в истерических судорогах даму уложили в постель и вверили заботам прислуги.
По привычке, сестра Ремигия принялась утешать Альфонсину.
– Доверьтесь милосердию господа, он ниспошлет вам утешение.
В ответ Альфонсина лишь вперила в нее дикий блуждающий взор и прошипела:
– Я впредь не намерена обращаться к богу и никогда больше не стану молиться.
– Ради неба и всех святых! – молитвенно сложив руки, пыталась остановить ее благочестивая праведница. – Опомнитесь, баронесса, вы же христианка!
– Я больше не христианка!
– Подумайте, ведь вы женщина!
– Я больше не женщина! Я, как и вы, лишена мирских радостей. И если судьбе угодно, чтобы на земле существовали монахини, которые посвящают свою жизнь молитве, то я хочу посвятить свою жизнь тому, чтобы проклинать и мстить.
Перепуганная сестра Ремигия схватила свою накидку, чтобы бежать от этих греховных речей. Когда их слышишь, они оскорбляют слух, когда им внимаешь, рискуешь погубить свою бессмертную душу.
А между тем она им внимала.
Благочестивая монахиня молча сделала знак Эдит следовать за ней.
Однако Альфонсина порывисто схватила девушку за руки и преградила ей путь.
– Она больше не вернется в монастырь. Останется дома!
Монахиня не посмела прекословить: как, мол, вам угодно. Она радовалась, что может вместе с послушницей целая и невредимая вырваться из удушающего чада, который царил вокруг этой богохульствующей фурии.
Эдит, вся дрожа, развязала ленты шляпы, сняла шаль. Когда все удалились, оставив их вдвоем, Альфонсина подошла вплотную к Эдит и остановилась прямо перед ней.
– Знаешь, почему я задержала тебя здесь?
– Нет, не знаю.
– Погляди мне хорошенько в глаза! Что ты в них видишь?
– Мрак, – ответила Эдит.
И в самом деле, кромешная тьма преисподней не могла бы казаться мрачнее темной бездны красивых синих глаз Альфонсины.
– Да! Но мрак этот живет! Он полон человеческих образов. И среди них – ты. Моего возлюбленного убил тот, кого ты любишь. И я убью его!
Она произнесла эти слова с таким угрожающим жестом, словно держала в своем судорожно сжатом кулаке отравленный кинжал.
– Да, я убью его! Моя рука настигнет его, хотя бы нас разделял целый мир. Я доберусь до него, если даже один из нас будет находиться в царствии небесном, а другой – в геенне огненной. Днем и ночью я неустанно буду думать лишь о том, как его уничтожить. Хочу, чтобы ты стала такой же обездоленной и жалкой, как я. Чтобы ты познала ужас одиночества, чтобы ты мучилась мыслью, когда, в какой день и час предстоит тебе разделить мою участь. На всем белом свете существовал лишь один человек, которого я любила всем сердцем, всей моей страстной и порочной душой. Только он был способен превратить меня в любящую женщину, в кроткого ангела или в неистовую гетеру, – но так или иначе всегда счастливую. И этого человека убил Рихард Барадлаи. Был в мире и другой человек, он хоть и не мог дать мне счастье, но взял бы меня в жены, сделал бы знатной дамой, избавил бы от самой себя. Но и его, в самый день помолвки, отняла у меня женщина из рода Барадлаи, сделав меня предметом злых насмешек. Рихард и его мать нанесли мне вероломный удар, заживо похоронили, обрекли на вечную муку! Я стану злым демоном этой семьи, уничтожу ее всю целиком. Истреблю и мужчин и женщин, не пощажу даже детей. И всех несчастней среди них будет тот, кому я оставлю жизнь, чтобы он терзался, вспоминая о погибших. Ты увидела мрак в моих глазах. Но, повторяю: мрак этот живет, он полон человеческих образов. Я провижу грядущее, Не думай, что я сошла с ума. Я сдержу свои угрозы, их головы – у меня в руках! Мне вручили смертоносный дар – голову моего возлюбленного; и я, в свою очередь, преподнесу голову твоего милого тебе! У меня уже созрел целый план. Законченный, беспощадный, как сгусток тьмы. Да, я уничтожу их, сделаю несчастными!.. Я удержала тебя дома затем, чтобы каждую ночь, когда ты будешь ложиться спать, и каждое утро, как только ты откроешь глаза, шептать тебе на ухо: «Сживу со света твоего милого…» Мне будет сладостно видеть твои страдания и муки, такие, на которые обрекли меня ты и твой возлюбленный. Я позабочусь, чтобы твое горе не уступало моему. Я хочу, чтобы при одном взгляде на меня ты содрогалась от ужаса. Я не устану терзать тебя до тех пор, пока мы обе окончательно не лишимся разума и не начнем пинать ногами черепа наших возлюбленных, катать их как шары в кегельбане. О милый Отто!..
Альфонсина в исступлении кинулась на оттоманку, уткнулась в нее лицом и замерла в неподвижности.
Эдит, вся дрожа, выслушала этот неистовый бред, напоминавший чудовищные заклинания ведьм, мчащихся с искалеченными телами младенцев в руках на шабаш. Она не только не могла дать отпор, но даже не могла постигнуть этот дьявольский взрыв ярости. Заметив, что Альфонсина затихла и лежит неподвижно, Эдит бесшумно удалилась. Ушла в комнату служанок, и они отвели ее в каморку, где она когда-то жила, и уложили в простую, так хорошо знакомую ей кровать, тепло укрыли периной ноги, чтобы она не озябла, и оставили одну: пусть себе спит.
Во сне Эдит чудилось, что окружающая тьма полна призрачных видений. Они живут, копошатся, движутся в этой тьме. И один из призраков, чье лицо отчетливо вырисовывается в кромешном мраке, склоняется над самым ее ложем и, обдавая ледяным дыханием, зловеще шепчет:
– Я всех их сживу со света…
Адам Минденваро
Человек, о котором пойдет речь ниже, личность историческая. Не стану уточнять, где он живет, его и без того все знают.
Это – одно из допотопных существ, каких уже не встретишь в наши дни. Он даже не продукт той эпохи, когда был в моде культ Вулкана и Нептуна, а скорее представитель времен Бахуса: я имею в виду не вводившего акцизные сборы Баха, а древнего бога вика и веселья.
Человек этот – воплощение блаженного девиза «Extra Hungariam non est vita: si est vita, non est ita».
Жилище его расположено в том самом селении, где в конце 1849 года на вопрос: «Побывал ли здесь неприятель?» – отвечали:»Тут нет, а по соседству были все: и немец, и москаль, и мадьяр!»
Родовую усадьбу господина Адама Минденваро построил еще его дед, и с той поры ни один кирпич не был сдвинут с места. Дом – в один этаж, ведь подниматься по лестнице куда как трудно. Кровля на нем из дранки, но сверху крыта еще и камышом. Конечно, не из тех соображений, что так легче сохранить в целости дранку: просто на чердаке с утепленной крышей дольше не портятся зимние запасы винограда и некоторых других фруктов. Под домом имеется погреб с тремя специальными отделениями: для вина, для зелени и ледник. На восточной и западной стороне дома – две веранды с колоннами, там стоят кожаные кресла. Верандами можно пользоваться по выбору в зависимости от того, откуда дует ветер. Самое просторное из домашних помещений – кухня.
Такие кухни уже редко встретишь в наш век, когда берегут топливо. В огромном открытом очаге пылает огонь. В верхней части – варят, в нижней – пекут пироги.
Из пылающих поленьев торчит железный стержень со множеством крючков, он поддерживает конец вертела, на котором сейчас жарится индюк. Вертел медленно вращается, и индюк подрумянивается, кожица его становится хрустящей. Роль вращающего рычага выполняет мальчишка-батрак.
Вокруг огня выстроились в ряд горшки, полуприкрытые глазурованными крышками. В горшках все кипит и булькает.
Чуть поодаль высится железный треножник со стоящей на нем плоской глиняной посудиной. Она плотно закрыта жестяной крышкой, поверх которой насыпаны угли. По всей вероятности, в этом глиняном противне печется слоеное тесто. Его предварительно растягивают на том вон раздвинутом столе. Две девушки берут с двух концов комок теста величиной с кулак и тянут до тех пор, пока оно не станет шириной в добрую скатерть. В таком виде какая-нибудь римская Мессалина могла бы надеть его вместо тончайшей туники или прозрачного покрывала, а в Лапландии из него соорудили бы окно. Но в Венгрии это тонкое тесто поливают сметаной, посыпают изюмом с миндалем, потом скатывают и медленно, как изощренные испанские инквизиторы, поджаривают, искрение жалея при этом варваров, которые не вкушают подобных яств.
В это время другие женщины обкладывают горячими углями обмазанную глиной духовку под очагом. В ней пекутся высоко поднявшиеся на дрожжах калачи. Еще одна стряпуха рубит кривым ножом в круглой деревянной миске кусок мяса. Другой кусок уже запеленали в капустный лист, и он, громко пыхтя, возмущается тем, как жарко в горшке, в то время как первый еще ждет своего перевоплощения в фарш. Ленивый мальчуган, непригодный для какой-либо другой работы, вяло толчет увесистой колотушкой в огромной чугунной ступе какую-то приправу, должно быть перец, так как он усиленно при этом морщится.
Тощая служанка, орудуя медным прутиком, усердно сбивает в оцинкованной миске яичные белки, которые становятся все белее, пышнее и воздушнее. А сама старшая повариха, поспевая всюду, дирижирует этой симфонией: то так обильно поливает салом поджаривающеюся индюка, что жир стекает в подставленную внизу сковородку, то заправляет слоеное тесто для пирога сначала сухой, потом влажной начинкой; она ежеминутно пробует деревянной кухонной ложкой кипящие кушанья, прикидывает, чего в них недостает, и распоряжается, какую добавить приправу: соль красный или черный перец, или мускатный орех. Приказав открыть дверцу духовки, она проверяет, не испеклись ли калачики, и успевает одновременно присматривать за приготовлением слоеного пирога, протыкать вилкой колбасу, которая шипит на сковородке, отбирать для стряпни мудреные приспособления из меди, жести и дерева, орудовать резцом для пончиков, особым инструментом для вареников, фигурным ножом для резки рубца, вафельницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64